* * *
Зато нисколько не удивила Мережковских "послеоктябрьская" позиция другого их давнего знакомца – Валерия Яковлевича Брюсова. Тот, в отличие от Блока с его стихийными, "невыразимыми" движениями души, вполне сознательно избрал путь сотрудничества с большевиками.
С творчеством Брюсова Мережковские впервые познакомились в 1895 году, когда в редакцию "Северного вестника" из Москвы пришла книга стихов "Chefs-d'Oeuvre". "Шедевры" были, по словам Гиппиус, "несомненным декадентством", уже никого в то время в Петербурге не удивляющим, – нарочитые "дерзания" с сознательной целью эпатировать консервативную читательскую аудиторию:
Идем: я здесь! Мы будем наслаждаться, -
Играть, блуждать в венках из орхидей,
Тела сплетать, как пара жадных змей!
День проскользнет. Глаза твои смежатся.
То будет смерть. – И саваном лиан
Я обовью твой неподвижный стан.(В. Я. Брюсов "Предчувствие")
Однако Гиппиус заинтересовалась автором: за всей этой модернистской экзотической бутафорией она почувствовала некую подлинную лирическую энергию и "изобразительное" мастерство:
Прокаженный молился. Дорога
Извивалась по сдвинутым скалам;
Недалеко чернела берлога;
Были тучи стремительны; строго
Ветер выл по кустам одичалым.(В. Я. Брюсов "Прокаженный")
Гиппиус вспоминает, что скептически настроенные "редакционные критики" (Мережковский и Минский) были удивлены ее настойчивым уверениям, что автор "Chefs-d'Oeuvre" – "явно не без таланта". Поскольку имени Брюсова никто не знал, поначалу решили, что "Шедевры" подписаны псевдонимом – от "предсказаний Брюса" в календаре Гатцука, но вскоре выяснилось, что это – подлинное лицо, "очень молодой москвич из среднего купечества, и, кажется, в Москве им интересуются".
Личное знакомство Мережковских с Брюсовым произошло во время визита последнего в Петербург 8 декабря 1898 года. "Скромный, приятный, вежливый юноша, – передает Гиппиус свои впечатления. – Молодость его, впрочем, в глаза не бросалась – у него и тогда была небольшая черная бородка. Необыкновенно тонкий, гибкий, как ветка. И еще тоньше, еще гибче делал его черный сюртук, застегнутый на все пуговицы. Черные глаза, небольшие, глубоко сидящие и сближенные у переносья. Ни красивым, ни некрасивым назвать его нельзя – во всяком случае интересное лицо, живые глаза. Только если долго всматриваться, объективно отвлекшись мыслью, – внезапно поразит вас его сходство с шимпанзе".
No comment.
Впрочем, и брюсовское впечатление от Мережковских было… странным. Брюсов хорошо помнил, какое ошеломляющее, "судьбоносное" значение для его творческого развития имели статьи Мережковского 1880-х – начала 1890-х годов и поэма "Вера". Тем не менее полностью принять идеализм Мережковского, особенно в личном общении, Брюсову, с его "купеческим" здравым московским прагматизмом, было невмоготу.
Помимо того, Брюсов опять-таки в силу своей "купеческой наследственности" был человеком дела. Любые "декларации" интересовали его лишь постольку, поскольку они могли быть каким-то понятным для него образом реализованы на практике. "Глобализм" же установок Мережковского оставлял Брюсова равнодушным, ибо ни "трансформации" человечества в новый вид, ни возникновение "Церкви Духа" в горниле революционных потрясений Валерий Яковлевич представить себе как реальную перспективу ближайшего будущего никак не мог. К этому следует добавить, что брюсовской "основательности" в установках и поступках претила легкость, с которой Мережковский переходил к новым "идеологическим увлечениям".
"Хорошо Мережковскому, который перепархивает с пушкинианства на декадентство, с декадентства на язычество, с язычества на христианство, с христианства на религию Троицы и Духа Святого", – жаловался Брюсов в 1906 году. Для самого Брюсова положение "строгого художника", ценителя красоты и принципиального "индивидуалиста" (свои собственные убеждения – религиозные и общественные – он считал "частным делом", никому их не навязывал и даже в переписке с многочисленными "учениками и последователями" всегда ограничивал темы разговора сугубо "эстетическими" и "литературными" сведениями) казалось гораздо предпочтительнее роли "пророка":
Ты должен быть гордым, как знамя;
Ты должен быть острым, как меч;
Как Данту, подземное пламя
Должно тебе щеки обжечь.Всего будь холодный свидетель,
На все устремляя свой взор.
Да будет твоя добродетель -
Готовность взойти на костер.Быть может, все в жизни лишь средство
Для ярко-певучих стихов,
И ты с беспечального детства
Ищи сочетания слов.(В. Я. Брюсов "Поэту")
В 1900 году Брюсов вместе с московским меценатом С. А. Поляковым и поэтами Константином Бальмонтом и Юргисом Балтрушайтисом создает издательство "Скорпион", а в 1904 году – ежемесячник "Весы", который был целиком обращен к "чистому искусству". Мережковский поначалу отнесся к появлению "Весов" неприязненно. В девятом номере "Нового пути" за 1904 год появилась его статья "За или против?", в которой Мережковский упрекал главных сотрудников "Весов" – Валерия Брюсова, Вячеслава Иванова и Андрея Белого – в промедлении с ответом на вопрос: "С Христом они или против Христа?" Но предприятие Брюсова оказалось гораздо более жизнеспособным, чем журнал Мережковских, и после закрытия "Нового пути" Мережковский и Гиппиус начинают регулярно помещать на страницах "Весов" свои произведения (Гиппиус вскоре становится постоянным литературным критиком брюсовского журнала, подписывая свои статьи псевдонимами "Антон Крайний", "товарищ Герман" и "Алексей Кириллов").
Брюсов, верный своему сугубо "эстетическому" критерию при отборе сотрудников, никак "тематически" не ограничивал обоих супругов, но в глубине души не считал их собственно "художниками" в той полноте, которую главный "весовец" всегда фиксировал словом "поэт" (в его лексиконе это понятие восходило к греческому первоисточнику, означавшему как "стихотворца", так и "творца" вообще).
"Большинство [символистов], – писал Брюсов о предоктябрьской литературе, – даже перестало быть именно "поэтами". Мережковский – прежде всего – мыслитель и романист; А. Белый – тоже; Сологуб – романист; Минский – философ и публицист; Гиппиус – критик. Только Бальмонт и Блок – поэты, par excellences Третьим русским "поэтом, par excellence", Брюсов, как это легко понять, считал себя.
Поэт, не являющийся, по мнению Брюсова, ни "политиком", ни "пророком", не может непосредственно влиять на ход событий ни "действенно", ни "мистически". Удел поэта – созерцание происходящего ("всему будь холодный свидетель") и эстетическое переживание впечатлений с тем, чтобы затем в своих произведениях попытаться претворить окружающий его "хаос" в "космос". Поэт должен пробуждать творческое начало в народном сознании, "смягчая" тем самым страсти и направляя исторический поток в конструктивное русло "созидания". Именно такое понимание "миссии поэта" и помогло Брюсову "найти себя" в послереволюционную эпоху.
"Наши дни, – писал Брюсов в 1921 году, – правильнее всего назвать эпохой творчества, когда везде, прежде всего в Советской России, идет созидание новых форм жизни, взамен старых, разрушенных или в корне подточенных; литература не может не отразить этого общего движения. Поэзия прежних периодов, эпох самовластья, знала лишь пафос протеста или пафос уединенья и раздумья; теперь поэтам предстоит явить новый пафос творчества".
В 1917–1919 годах Брюсов возглавлял Комитет по регистрации печати (впоследствии – Московское отделение Российской книжной палаты), заведовал Московским библиотечным отделом при Наркомпросе, стал председателем Президиума Всероссийского союза поэтов. В 1921 году стараниями Брюсова в Москве был создан Высший литературно-художественный институт (ВЛХИ), ректором которого он стал. В истории "культурной революции", развернувшейся в РСФСР, деятельность Брюсова стала одной из ярких страниц.
Для Мережковского и Гиппиус "советская" активность Брюсова казалась не просто "заблуждением", а логическим итогом его "бездуховности и беспринципности" 1900 – 1910-х годов, каковая, по их мнению, и привела бывшего редактора "Весов" в "лагерь Антихриста". "Еще не была запрещена за контрреволюционность русская орфография, как Брюсов стал писать по большевистской и заявил, что по другой печататься не будет, – возмущалась Гиппиус. – Не успели уничтожить печать, как Брюсов сел в цензора – следить, хорошо ли она уничтожена, не проползет ли в большевистскую какая-либо неугодная большевикам контрабанда. Чуть только пожелали они сбросить с себя "прогнившие пеленки социал-демократии" и окрестились "коммунистами" – Брюсов поспешил издать брошюру "Почему я стал коммунистом". И так ясно, – и так не удивительно, – почему".
Между тем Брюсов видел в радикализме большевиков лишь естественное выражение разрушительной инерции всего революционного процесса 1917 года и, со своей стороны, считал изменившееся "с февраля по октябрь" отношение Мережковских к русской революции, по крайней мере, непоследовательным:
Вам были любы – трагизм и гибель
Иль ужас нового потопа,
И вы гадали: в огне ль, на дыбе ль
Погибнет старая Европа?Что ж не спешите вы в вихрь событий -
Упиться бурей, грозно-странной?
И что ж в былое с тоской глядите,
Как в некий край обетованный?Иль вам, фантастам, иль вам, эстетам,
Мечта была мила, как дальность?
И только в книгах да в лад с поэтом
Любили вы оригинальность?(В. Я. Брюсов "К товарищам интеллигентам")
Судить ту "тяжбу", которую вели в послереволюционные годы Брюсов и Мережковские (равно несправедливые друг к другу в своих инвективах и равно имеющие очень весомые аргументы в пользу своей позиции), автор этих строк не берется. Впрочем, в стремлении найти "новые слова" для "новой эпохи" Брюсов, увы, потерпел фиаско.
"Отдаваясь инерции своего прежнего стиля, Брюсов решается, например, изобразить Советскую Россию в "венце рубинном и сапфирном", который "превыше туч пронзил лазурь", или сказать, что облик этой новой России "реет властной чарой". Цель, к которой стремятся революционные народы, названа Брюсовым "великой всеобщей лазурностью", будущий идеальный строй – храмом, который нужно сложить на "адамантовом цоколе", – писал крупнейший знаток брюсовского творчества Д. Е. Максимов. – Отвлеченность художественного метода, оправдывая себя в свое время, теперь оказывается "творческим проклятием" Брюсова. Показав себя в жизни полезным, деятельным и честным советским работником, Брюсов в поэзии лишь в редких случаях приближался, – соблюдая достойный его художественный уровень, – к явлениям революционной эпохи в полноте ее неповторимого, реального содержания".
"Как жестока жизнь. Как несчастен человек", – писала Гиппиус, завершая свой очерк о знакомстве Мережковских с Брюсовым.
* * *
В 1918 году выходит, наконец, завершающая часть второй "трилогии" – роман "14 декабря". Этот роман, пожалуй, самый динамичный и композиционно совершенный у Мережковского, завершенный еще до трагедии 1917 года, оказывается – в том историческом контексте – удивительно актуальным. Бунт на Сенатской площади, выступление Черниговского полка на Украине и все, что последовало за этим, являются для героев Мережковского опытом практического воплощения прекраснодушных мечтаний о "Царстве Божием на земле как на Небе".
Весьма печальный опыт!
"Нет, больше не могу вспоминать: стыдно, страшно…" – пишет в предсмертных "Записках" один из главных героев романа, глава возмущения в Черниговском полку Сергей Муравьев-Апостол, описывая поход свой "за царя Христа или царя Константина":
"…Четверо суток кружились мы все на одном и том же месте, как будто заколдованном, между Васильковым и Белою Церковью… Никто не помог, – все обманули, предали… И дух в войске упал. Когда солдаты просили у меня позволения "маленько пограбить", а я запретил, – начались ропоты: "Не за царя Константина, а за какую-то вольность идет Муравьев!" – "Один Бог на небе, один царь на земле – Муравьев обманывает нас!"
…По питейным домам были шалости. А во время похода, у каждой корчмы, впереди по дороге ставились часовые, но они же напивались первыми.
Никогда я не забуду, как пьяненький солдатик, из шинка вываливаясь, кричал с матерной бранью:
– Никого не боюсь! Гуляй душа! Теперь вольность!
* * *
По всем шинкам разговоры пошли об имеемой быть резанине: "Надо бы на два дня ножи вострить, а потом резать: указ вышел от царя, чтобы резать всех панов и жидов, так чтобы и на свете их не было".
В шинке у Мордки Шмулиса казак из Чугуева сказывал: "Як бы резанина тут началась, то я б не требовал ни пики, ни ратища, а только шпицу застругавши да осмоливши, снизал бы на нее семьдесят панков да семьдесят жидков". А какой-то солдат из Белой Церкви обещал: "Когда запоют: 'Христос воскресе' в Светлую заутреню, тогда и начнут резать".
Так-то соединил народ Христа с вольностью!
* * *
Пусть другие расскажут, как шесть лучших рот моего батальона, краса и гордость полка, превратились в разбойничью шайку, в пугачевскую пьяную сволочь. Не успел я опомниться, как это уже сделалось: как молоко скисает в грозу, так сразу скисло все.
Тогда-то понял я самое страшное: для русского народа вольность значит буйство. Распутство, злодейство, братоубийство неутолимое; рабство-с Богом, вольность – с дьяволом.
И кто знает, согласись я быть атаманом этой разбойничьей шайки, новым Пугачевым, – может быть, они бы меня и не выдали: отовсюду бы слетелись мне на помощь дьяволы. Пошли бы мы на Киев, на Москву, на Петербург и, пожалуй, царством Российским тряхнули бы.
* * *
Я видел сон.
С восставшими ротами, шайкой разбойничьей, я прошел бы по всей России победителем. Всюду – вольность без Бога – злодейство, братоубийство неутолимое. И над всей Россией, черным пожарищем – солнце кровавое, кровавая чаша диавола. И вся Россия – разбойничья шайка, пьяная сволочь – идет за мной и кричит: – Ура, Пугачев – Муравьев! Ура, Иисус Христос!
* * *
Россия гибнет, Россия гибнет. Боже, спаси Россию!"
То же, что происходит с героями романа – декабристами, происходило в эти годы и с самим автором. В первые месяцы после переворота 25 октября Мережковский еще не расстался с иллюзиями относительно роли "демократической интеллигенции" в истории России. Более того, в годовщину декабрьского возмущения Мережковский публикует в газете "Вечерний звон" статью "1825–1917", в которой утверждает, что "подлинный "авангард русской революции" – не крестьяне, не солдаты, не рабочие, а вот эти герои Четырнадцатого и мы, наследники их – русские интеллигенты, "буржуи", "корниловцы", "калединцы", "враги народа"… Русская революционная интеллигенция – русская революционная аристократия… Все мы, русские интеллигенты, в этом смысле – "декабристы" вечные – вечные стражи революционного сознания, революционной свободы и революционной личности".
Но уже в речи об "Интеллигенции и народе" (1918) отношения между ними в современной российской истории рисуются иначе: "Интеллигенция, как Иван Карамазов, сказала: "все позволено, убей отца". А народ, как Смердяков, сделал – убил. Произошло небывалое, всемирно-историческое преступление, народ стал убийцей своего отечества, отцеубийцею ‹…›. Для русского народа, безмерно женственного, демократического, единственное спасение – воля к мужеству, к действию, к героизму, к аристократии. Но этой-то воли русская интеллигенция и не могла дать народу, потому что сама ее не имела ‹…›. Все это довольно легко понять, и, кажется, русская интеллигенция уже начинает понимать все это. Но очень трудно, не знаю даже, возможно ли ей понять, что необходимая предпосылка национального возрождения России – религиозная ‹…›. Мгновенное атеистическое сумасшествие русского народа пройдет… Но в эту роковую минуту, когда будут решаться на веки веков судьбы России, – будет ли с русским народом русская интеллигенция, как религиозный разум и совесть народа? Если не будет, то горе обоим. Сейчас России нет для русского народа и русской интеллигенции, потому что они забыли о Христе. Только тогда, когда о Христе вспомнят и скажут во имя Христа: "да будет Россия!" – Россия будет".
Вот тут впору задать вопрос: а насколько все высказанные Мережковским претензии к русской интеллигенции предреволюционной эпохи относятся к нему самому – теоретику "нового религиозного сознания", критику Церкви, добровольному "политэмигранту" в 1906–1908 годах, другу Савинкова и Керенского и т. д.?