– Да нет же, не сгущаю! Агроном это что-то несолидное! Ты будешь служить на участке, где не платят жалованья, и определенной работы там нету. Будешь заниматься политическими вопросами и заполнять анкеты про то, сколько на десятину в вашем районе приходится мышей, куриц на одного петуха и какая самая распространенная порода кроликов в вашем районе. Начальством твоим в районе будет зав. волостным земельным управлением, парняга полуграмотный, который старается одеться лучше твоего, поскольку он начальство. Если же ты такому парню не понравишься, то он начнет тебя обвинять в контрреволюции, в саботаже, в религиозных предрассудках и даже пришьет уголовное дело! Будь покоен! Я как-то ехал на автомобиле в Донбассе с таким вот завволзу, так он мне говорил, скаля зубы: "Я с агрономами, тра-та-та-та-та их мамаше, я с ними не церемонюсь! Я их меняю в нашей Караковской волости, как перчатки! Как что, так их – к чертовой матери!" Ну, какого мы хрена полезли в сельскохозяйственный институт? Я еще понимаю, – я, но ты, – окончивший реальное? Ведь я знаю, что ты даже поступил в политехникум, а потом почему-то перешел в сельскохозяйственный! Большую ты, Петроний, глупость сделал, окончив на агронома! Времени же на беллетристику пошло столько же, сколько потратил бы на настоящие науки.
Петр Степанович и сам не знал, почему пошел учиться на агронома, но все равно, другие перспективы тоже еще оставались. По натурфилософии он один раз даже начал писать сочинение, то есть не то чтобы начал писать, а обозначил заглавие "Мои точки зрения о мировом абсолютизме". Но в этот момент пришли знакомые, принесли карты и предложили играть в "фильку", и он оставил свое сочинение до более подходящего случая. С одной стороны, он даже был доволен, что пришли соседи и помешали писать сочинение, а с другой стороны, и недоволен, так как таки мог написать что-нибудь порядочное. Но все равно, если человечество тогда было лишено возможности знать точки зрения Петра Степановича о мировом абсолютизме, то в этом повинны исключительно соседи Петра Степановича, которым, как назло, в этот момент приспичило играть в "фильку".
А потом Петр Степанович увлекся культурно-семенным хозяйством и на время перестал думать о своем всемирном призвании, тем более, он чувствовал, что его и так очень уважали в райсельхозсоюзе.
Но после того как в этом райсельхозсоюзе случился коммунистический переворот, он почувствовал, что уважать его стали как-то меньше.
У Петра Степановича установились с новым правлением странные взаимоотношения. Петр Степанович еще чаще стал приезжать в райсельхозсоюз и, несмотря на надпись на дверях кабинета т. Шатунова: "Без стука не входить", заходил смело, смело здоровался за руку и также смело разговаривал в таком духе:
– Что это ты, Шатунов, еще за номер выкинул?
– А что?
– Зачем ты прислал эту кобылу Гордиенка? Что там, в хозяйстве, – курорт?
– Это тебя не касается: это правленческое дело.
– Ну да, но я ведь заведующий, я же ведь должен критически относиться к явлениям! Дай папиросу!
– А ты ее, черта, запрягай. Закуривай.
– Но ведь Гордиенко приходит в хозяйство, придирается, что мы ее вовремя не поим, вовремя не кормим, вовремя не чистим. Велел, чтобы я для нее часы купил. А если она, не дай бог, издохнет! Гордиенко же меня застрелит!
Это разговор по делу, а без дела Петр Степанович тоже заходил, и тогда беседа проходила в таком духе:
– Ну, как дела? – спрашивал Петр Степанович, закуривая папироску.
– Ничего.
– Ты мне выхлопочи револьвер, а то опасно ездить ночью.
– Не дадут.
– Ну, брось! ты же носишь!
– Партийному можно.
– Я думаю, что люди родились на свет все с одинаковыми правами, – без рубашки родились.
– Н-нда… Бросим об этом. Ты, знаешь, Петр Степанович, я тоже хочу поступать в ваш институт.
– Не примут.
– Почему?
– Малограмотный. На рабфак – могут.
– Ну, брось, брат, – малограмотный… Я когда то учился в низшей сельскохозяйственной школе! Вот даже значок есть.
– Надо среднее кончить. Не примут.
– Давай меняться значками! А?
– Не хочу. Мой значок еще с Новой Александрии, и таких не делают.
– Давай поменяемся… Давай?
– Не-е… не хочу. Так револьвер выхлопочешь?
– Не дадут.
– Ну, тогда пока.
– Пока.
От Шатунова Петр Степанович проходил в отдел колхозов, к Гордиенко.
– Ну, як моя кобыла? – спрашивает бойко Гордиенко. Петр Степанович насмешливо рапортует:
– С кобылой вашей все благополучно: температура 37 и восемь десятых, пульс 39, число дыханий в минуту девять, самочувствие – отличное и передавала вам привет. Просила передать коробку пудры и мармеладу.
– Прошу вас, товарищ, без шуточек! – сердится т. Гордиенко.
– Да что с вашей кобылой может сделаться, чтобы она издохла! – со злостью говорит Петр Степанович.
– Товарышу! С ким це вы так разговорываете? Прошу до порядку!
Так кто же после этого будет уважать Петра Степановича? И Петр Степанович снова стал подумывать о своем всемирном призвании, от которого он временно отвлекся для работы в райсельхозсоюзе.
Не то, чтобы он постоянно об этом думал, но после праздничного вечера, посещения торгового отдела, а особенно после разговора с Иваном Григорьевичем, именно такие мысли пришли ему в голову.
– Что из себя представляет советская власть? – так думал Петр Степанович, уезжая с кооперативного бала на хутор. – Понасадили на ответственные посты всякой шушвали и говорят: "Вла-асть!"… – В этом месте Петр Степанович громко передразнил кого-то. – Возьмем наш уезд: на весь уезд только и человека – секретарь упаркома, т. Глагольев. Он хотя и рабочий, но начитанный, разбирается в явлениях, человек положительный и дипломатичный. Если же взять остальных, конечно, Краулевич не считается, то неужели им не совестно ходить по тротуарам? А как они носят портфели! Нет, вы посмотрите! Идет, сукин сын, в глазах глупость светится, комиссарская фальшь, а гонору хоть отбавляй! Ведь ни один из этой шантрапы не верит в коммунизм, а на собраниях и заседаниях подлаживается под идеи, ведет дипломатию… Коммунисты, а гонор генеральский…
Петру Степановичу не хотелось на хутор: так приятно сидеть в санях… Чтобы растянуть время, он натянул вожжи и пустил жеребца шагом.
Город оставался позади, а вдали виднелся в лунном освещении хутор, пирамидальные тополи; по-над дорогой гудели телефонные столбы, немножко постукивала серьга оглобли, иногда фыркал жеребец, и слабо доносилось пыхтение паровой мельницы из города. Иногда на луну набегала тучка, чего Петр Степанович не видел, но догадывался по теням, пробегавшим по белой снежной пелене.
– Странно, – думал Петр Степанович, будучи в состоянии приятной истомы, – очень странно! Луна, снег, столбы, лошадь и я… Как ясно все это осознается! Неужели же придет время, когда не будет этих чувствований, пониманий, переживаний? Жизнь идет, как часовая стрелка: медленно, но верно… Долго поезда ожидать, сидя на полустанке, но поезд все же подходит, и надо садиться. Куда эти люди спешат, метушатся? Чего им надо? Ведь исход один.
Жутко стало нашему герою, но мысли назойливо лезли в голову.
– Ну, что из того, что Ленин – герой! Это нужно только при жизни, только для удовлетворения нашего низменного чувства – честолюбия. Идеи! Фи, чепуха… идеи. Что значит идеи? Зачем эти идеи, если часовая стрелка сотрет их на своем пути, как пылинку? Вот вам: случится что-нибудь с небесным механизмом и полезет в градусниках ртуть ниже нуля, еще ниже, еще… ахнет мороз минус сто двадцать градусов – вот вам и идеи! По календарю 1 мая, а оно -120°, по календарю надо сено убирать, а оно -120°, по календарю надо хлеб возить на продажу, а оно – глетчеры, лед, ветры дуют, и нет ничего: ни идей, ни людей, ни продналога, ни честолюбия… Вот вам и социализм! Люди – что муравейник, бегают, суетятся, носят большие тяжести, трудятся, – придет озорной мальчишка, палкой ковырнет, воды нальет, кинет червя-лакомку, еще раз палкой ковырнет… Муравьи считают это явление, вероятно, метеорологией, а мальчишка смеется.
Взлетел Петр Степанович мысленно на одну из звезд Большой Медведицы и в микроскоп рассматривал землю: Ленин, Пуанкаре, Вильсон, Врангель и люди вообще казались Петру Степановичу мелкими-мелкими инфузориями. Пушкин, Шекспир, Бетховен – такая мелочь, не стоящая даже внимания; глаз и внимания не стоит утомлять над этими точечками микроскопического поля зрения.
– А земных шаров, как маку, можно насыпать в солнечное пятно! Ха-ха-ха… хо-хо-хо… ха-ха-ха…
Если бы случился прохожий и подслушал этот истерический хохот человека, одиноко едущего куда-то в третьем часу ночи, то, несомненно, перепугался бы и обошел бы далеко дорогу, по которой ехал этот сумасшедший.
– Коммунисты борются за социализм, – думал дальше Петр Степанович, – а на кой черт он им нужен! Какое мне дело до поколений, и чего я должен рисковать на баррикадах? Эх… умри ты сегодня, а я завтра! Надо стремиться подольше жить и затягивать время, надо больший промежуток времени оставаться формой, различающей луну, атомы, людей… Но зачем это все!..
Последнее почти выкрикнул Петр Степанович страдающим стоном.
Петр Степанович, может быть, долго еще бы думал и переживал в таком же духе, но жеребец въехал в раскрытые ворота и заржал, как бы приветствуя сторожа Макара, тут же подошедшего.
– Долгонько, Петр Степанович, гостили! – заискивающе обратился Макар к Петру Степановичу, принимаясь выпрягать лошадь.
– Да? – спросил Петр Степанович, чтобы издать какой-нибудь звук, вылезая из саней и лаская тут же прыгающих Дашку, Султана и Черкеса.
Когда Петр Степанович зашел в комнату и зажег лампу, ему сильно захотелось сейчас же сесть за стол и написать философское произведение, но такое сильное произведение и умное, чтобы мир ахнул. Петр Степанович не стал медлить. Он взял стопку писчей бумаги, подложил четвертый номер транспаранта, терпеливо развел чернил из копирного карандаша, обмакнул перо и написал, предварительно закурив папироску: "Предрассудки в абсолютном их понимании". Но такое заглавие ему не понравилось, а так как Петр Степанович не любил всяких зачеркиваний в письме, то скомкал и выбросил испорченный лист бумаги, подложил транспарант под следующий и снова написал заголовок: "В омуте жизненной лжи". Петр Степанович хотел было уже двинуться дальше, но тут пошли мысли такого сорту, что вот-де он напишет такое-то философское произведение, затмит всех Пушкиных, Лениных, заговорит о нем печать; только затруднялся Петр Степанович, – какой поставить псевдоним? Моя фамилия… уже больно не "философская"! Толстой, Шатобриан, Маркс, – фамилии действительно красивые, а моя…
– Поводить лошадь или можно поставить в конюшню? – донесся из коридора голос Макара.
– Он не мокрый: ставьте в конюшню! – раздраженно ответил Петр Степанович, считая, что Макар мешает ему заниматься работой.
Потом Петр Степанович стал сомневаться, что напишет какое-нибудь философское произведение, и вообще стал сомневаться, что что-нибудь напишет. Перо Петр Степанович еще держал в руке, но было ясно, как день, что из этого ничего не выйдет. В душе все осунулось, стало жутко Петру Степановичу, и он разозлился на свою слабость, неподготовленность к письменной работе. Но ведь мыслей в голове много! Ах, как все это увязать? В бессилии наш герой бросил ручку на пол и с облегчением свалился на кровать.
Бедный Петр Степанович! Возможно, что его побуждало писать честолюбие, так высмеянное им же полчаса тому назад, а вместе с тем нам нашего героя жаль. Конечно, таких счастливцев нет на земле, чтобы только сел за пианино, положил бы партитуру на клавиши, и звуки понеслись бы так плавно, трогательно, стройно… Нам, например, известен один видный скрипач, так где у него столько терпения набиралось? Он мог один только звук целыми днями наигрывать на своей скрипице, вслушиваясь в этот звук и не замечая, как струны въедались в пальцы. Терпение, терпение, Петр Степанович, труд и воля… Но где там… Петр Степанович лежит пластом в постели, тяжело дышит и презирает себя. То ему хочется застрелиться, то снова появляются проблески надежды и сомнений, то снова все осунется… А как бы хотелось Петру Степановичу не только прославиться, но заткнуть за пояс всех знаменитостей и показать мизерность всех этих марксизмов, социализмов, анархизмов и всякой другой белиберды, напоминающей всю жизнь человечества. Жаль нам Петра Степановича!
Тем более что вскоре после знаменательного вечера у Петра Степановича начались служебные неприятности, которые опять надолго отвлекли его от натурфилософских размышлений. Но какое-то время, до начала неприятностей, Петр Степанович дышал еще полной грудью и даже занимался устройством своей личной жизни.
IX
– Шафером-то шафером, – думал Петр Степанович, проснувшись на следующее после сельхозсоюзовской вечеринки утро, – а не пора ли тебе и самому, милый друг, жениться?
Кривил вчера Петр Степанович душой, кривил, когда про мировые законы-то говорил Ивану Григорьевичу. Атомы – атомами, а он ведь и сам последнее время подумывал насчет женитьбы. Ей-богу! Ему сейчас двадцать восьмой год, пока женишься, се да то, да пока дети вырастут, то будешь и стариком. Не думайте, что он погорячился, расчет у него был правильный.
Петр Степанович посчитал еще в 1922 году, что советской власти никто не прогонит, а если и будет переворот, то такого… внутреннего порядка, – это раз; во-вторых, кризис миновал и пойдет жизнь страны на материальные накопления; наконец, рано или поздно жениться необходимо, ибо сама жизнь этого требует, – это три.
Петр Степанович на службе чувствовал себя прямо-таки великолепно. Особенно хорошо он почувствовал, когда оборудовал себе целых две комнаты в главном доме, купил кровать, ковер и стол, в одну из командировок в Харькове приобрел охотничье ружье и даже, чтобы быть загадкой, нацепил на стенку портрет Ленина. Таких женихов – еще поискать!
Пока не думал Петр Степанович жениться, до тех пор никто об этом даже не напоминал. А теперь зайдет тот же сторож хозяйства, Макар, в две комнаты Петра Степановича, скажет что-нибудь по делу, а потом улыбнется широкой-широкой улыбкой, до ушей, и скажет:
– Не хватает вам, Петр Степанович, женушки! Хе-хе-хе… Сироточкой, Петр Степанович проживете. Вот и вешалочки некому пришить, – воротничком просто нацепили одежину, и гардиночек нету-то на оконушках. Да, необхо…
– О, я еще не собираюсь жениться, – отвечает Петр Степанович, сдерживаясь, чтобы не поделиться своею тайною мечтою с Макаром.
В союзе тоже: Анастасия Васильевна обязательно поднимет разговор приблизительно такого сорту:
– Ну, если уж такие не поженятся, Петр Степанович, как вы, это я уж не знаю, где нашей сестре деваться!
Как-то встретился Петр Степанович со своим учителем, еще по реальному училищу, и тот, сейчас же после приветствия:
– Еще, Петя, не женился?
В праздничный день выйдет Петр Степанович в сад, ляжет на коврике под яблоней или старой душистой грушей, почитает роман, возьмет ли сухую книжечку по специальности, но не читается. Невольно в мыслях начнет перечислять своих знакомых девиц, но… нет подходящих! Вера – старая, Сима – глупая, высока уж больно ростом. Нюся – не окончила гимназию, а жениться на модистке… Ксения – подходящая, но она на третьем курсе медицинского и не пойдет, а если пойдет, то с нею никакой любви не может быть: ты ей с поцелуем, а она в это время будет думать, что во рту все выстлано эпидемией, – ты ей о цветах, о пчелках, о солнышках, а она будет прислушиваться к воркотанию желудка и представлять, как эти кишечные сосочки всасывают питательные вещества… бр… Так Петр Степанович иногда долго перечисляет знакомых девиц, подходит к ним со всех точек зрения, критикует – и в каждой обязательно найдет недостатки, а раз недостаток, то ничего из этого и получиться не может.
Читатель может вообразить, что Петр Степанович уж больно наивен и даже подумает, что мы своего Петра Степановича просто сочинили для романа: неужели Петр Степанович до 27 лет никого не любил из женского персонала?
Категорически отвечаем: Петр Степанович много раз любил. Но кто из нас не любил в ученические годы? Каждый любил! Любили все мы, сильно любили, чисто любили… Петр Степанович один раз даже стреляться хотел… После этого случая любил еще несколько раз. А во времена учительства в профшколе Петр Степанович даже ночевать домой не ездил, так крепко привязался к одной учительнице, поселившись у нее в комнате на правах мужа. Мы больше скажем: Петр Степанович чуть-чуть не вскочил с этой учительницей, извините за выражение, в алиментную путаницу, – но хорошо, что в эти годы советская власть была занята белыми, зелеными и другими бандами, и еще как следует не расписали алиментных законов. При теперешних-то законах Петру Степановичу пришлось бы обязательно выплачивать по одной трети своего жалования. Кстати ребенок умер, а то, возможно, что старая история могла бы быть возбуждена теперь, и платить все равно пришлось бы.
Так что наш герой, как видите, герой не без любовных историй – даже стреляться хотел! В общем, герой, как герой, без всяких там подделок, подтасовок, подрисовок, а что с невестами Петр Степанович был как бы в некотором затруднении, то кто только после гражданской войны не был в затруднении! При всех других прочих условиях, Петр Степанович, может быть, даже не терял бы связи еще с той девицей, из-за которой хотел стреляться, но в голодовку, в войну, во всю эту жизненную помеху революцией у многих жизнь сложилась не так, как предполагалось. Перед концом института были еще у Петра Степановича некоторые отношения с однокурсницей Степанидой, но Петр Степанович посчитал, что ему этих отношений хочется меньше, чем ей, и они как-то разъехались, хотя она и добрая была, и даже плакала.
Ну, да это все – прошлое. С лета 1922 года стали в учреждения поступать машинистками, регистраторшами, счетоводшами и на другие службы деликатные барышни, с которыми преды, завы и секретари имели не только служебно-официальные отношения, но тут стали вмешиваться в дела и глазки, и ручки, и губки, и всякая такая другая штука. До 1922 года люди делали одолжение правительству, что служили, а теперь стало наоборот: учреждения стали делать одолжения, что напринимали такую массу белокуреньких, черненьких, шатенок, рыженьких и разных других оттенков. Штаты переполнялись и мужчинами, но это уже по другим причинам. Не редкость в 1922 году встретить в учреждении за шуршащими бумагами барышню, что раньше ходила с папкой "Musik", надеясь быть пианисткой, но обстоятельства… обстоятельства складывались так, что надо служить. Фу! черт его знает: начали писать об одном, а переехали на другое! Ну, извиняемся. Просто это получилось от того, что Петр Степанович часто начал ездить в город, в правление и в другие учреждения, и на него эти учреждения с каждым днем производили большее и большее впечатление. Например, Лизе дали повышение, а на ее место посадили Марусю Карасик, а Маруся Карасик в хороших отношениях с бухгалтером, а бухгалтер путем… э, надо бросить об этом: заедем снова в дебри.