Порнография легализована благодаря усилиям Adult Freedom Association (AFA), но и окутана сетью ограничений, занесенных в "Код AFA". Составителям этого кода "под всех пришлось лечь" – угодить "феминисткам, защитникам прав сексуальных меньшинств, обществу любителей собак, "Amnesty", "Travel Fox"". Отрывки из кодекса AFA остроумно пародируют современные принципы политкорректности. "Минет по продолжительности должен быть равен куннилингусу. Актеру во время оргазма запрещено лаять. Количество представителей каждой расы должно быть одинаковым в любом фильме, произведенном компанией, состоящей в AFA…" Код, естественно, пополняется. Всего двенадцать лет назад запретили снимать морфов. И не только всяких там волкусов и тигрусов – достаточно было форму носа изменить, чтобы вылететь из легальной компании: "анализ есть анализ". Порноиндустрия и раньше делилась на разрешенную (ваниль) и полуподпольную (чилли). После изгнания морфов из ванильных студий они устремились в индустрию чилли. Разрешенная ваниль (которую презирают герои, как интеллигенция в тоталитарном обществе презирает всякое конформистское искусство) существует где-то на периферии романа. В центре же – судьбы героев, так или иначе связанных с чилли.
Есть порнозвезды, снимающиеся в чиллийных студиях: одна специализируется на зоусах, другая – на сексе с применением насилия. Есть продюсеры осторожные и скучные, как и продюсеры добионного кино, думающие лишь о том, как угодить рынку. Есть режиссер-новатор, которому тесно не только в рамках кода AFA, но и в тисках политкорректности, которую по-своему блюдут и чиллийные студии. (Снимать сексуальное насилие тут можно, а вот снять в джунглях Мексики фильм с "этнически достоверными" ацтеками и рассказать о кровавых жертвах Кецалькоатлю – это, оказывается, "нанести гнусное оскорбление" целому народу.)
На протяжении романа новатор снимает фильм, подозрительно напоминающий "Ночного портье" – про отношения насильника и жертвы в концлагере, и, разумеется, фильм этот бойкотируют.
Есть те, кто распространяет нелегальную порнографию: один из главных героев, симпатичный русский сталкер по прозвищу Лис, возит нелегальные бионы из Израиля в Россию. Почему из Израиля? Потому что после очередной депрессии, во время которой израильтяне замирились с арабами, Израиль поднялся на разработках технологии бионов и в итоге так много сделал для всемирного рынка порно, что кнессету пришлось принять закон о легализации всех его разновидностей. Почему нелегальные бионы ввозят в Россию? Потому что это страна с дешевыми копировальными мощностями и отсутствующей собственной порноиндустрией.
Есть те, кто хочет эту индустрию в России создать и шастает по стране в надежде найти экзотических мутантов для ванильного порно, чтобы заполнить тот сегмент рынка, который сейчас обслуживается подпольным чилли с морфами.
Наконец, есть те, кто с нелегальной порнографией борется. Именно полицейская линия создает роману дополнительную детективную интригу. Снимают ли на подпольных студиях педофильские ленты с реальными детьми или используют морфов, мороча головы покупателям? Существует ли в действительности снафф, реальное кровавое насилие, или, когда зритель видит, как жертве отрубают руки-ноги, и даже испытывает ее мучения, записанные на бион, – это всего лишь смонтированный трюк? В конце концов оказывается, что главный охотник за снаффом, глава отдела полиции по борьбе с нелегальной порнографией, и есть главный злодей, контролирующий производство снаффа. Сюжетный ход не слишком свежий (хоть и беспроигрышный).
Повествование нервно прыгает, то и дело обрывая сюжетную нить, но в итоге сплетая все линии романа в плотный клубок, героев много, но они запоминаются, язык лишен изысков, но точен (разве что монологи влюбленной израильской девушки несколько раздражают монотонным поэтическим надрывом). Иногда, впрочем, возникают неувязки. Вот сталкер Лис возит через границу бионы с записью нелегальных порнофильмов. По сорок пять бионов, накатанных на две руки. Опасность не в том, что пограничники застукают с запретным товаром, опасность в том, что если что-то задержит прохождение границы и не уложишься в 34 минуты, то бионы начнут активизироваться и сталкер почувствует себя одновременно и "маленьким мальчиком, которого насилуют", и "извивающейся под электрошокером мазохисткой", и "морфом с рыбьим хвостом вместо ног", а от такого букета ощущений сходят с ума. Сцена, когда Лис считает минуты (а тут замешкалась с паспортом девочка-пограничница в поисках визы), написана динамично и нервно, вызывая рассчитанное напряжение у читателя.
Потом соображаешь: а почему, собственно, бионы должны самопроизвольно активироваться через тридцать четыре минуты? Ведь это такая штучка с кнопочкой, которая продается во множестве магазинчиков и киосков, ну примерно как сейчас CD-DVD диски. Они должны лежать в коробочке и скромненько ждать своего часа, а если будут навязывать себя хозяину – так это, видимо, техническая недоработка. Впрочем, какое-то объяснение этому казусу авторы дают, но явно натянутое.
Не совсем ясно также, что же все-таки происходит в Израиле в 2060 году. В начале книги рассказывается о мире, который воцарился "между сынами иудейскими, и сынами ливийскими, и сирийскими, и иракскими", и превращении Израиля под водительством партии "Новый Сион" в процветающее государство с передовой биотехнологией, а в конце ее герой с состраданием думает: "Как они живут там, в Израиле, среди этих постоянных терактов? Как они живут, когда знают, что любой автобус может не доехать, любой самолет не долететь, любой кинотеатр может никогда не выпустить наружу своих посетителей?"
Похоже, в конце книги авторы забыли, что уже замирили евреев с арабами.
Но в целом подобных неувязок немного, сюжет, повторю, изобретательно выстроен и аккуратно просчитан.
Это довольно жестокий роман. Авторы не щадят своих геров, отправляя их одного за другим на тот свет. Гибнет сталкер Лис, случайно попавшись под руку чудовищным сиамским близнецам – мстительницам. Гибнет талантливый изобретатель новой бионной технологии, сварившись заживо в ванне, – любимая механическая собачка стала причиной короткого замыкания. Гибнет бесстрашная и трогательная Кшися Лунь, полицейский в личине ребенка, преданная начальником-оборотнем, производителем снаффа. Нервный шок испытывает ее друг, просматривая бион с записью мучений Кшиси. Рухнула жизнь израильской девушки, возлюбленной Лиса, – самая лирическая линия романа. Почти все герои проходят через страх, боль, ужас, предательство.
Это жестокая проза, рассказывающая довольно неприятные вещи о человеке.
Это сатирический роман, едко припечатывающий идиотизм проявлений современной политкорректности нехитрой процедурой экстраполяции и доведения до абсурда.
Это релятивистский роман, насмешливо утверждающий относительность и моральных норм, царящих в обществе, и представлений о красивом и безобразном.
Это фантастический роман, ставящий человека в экспериментальные условия, вряд ли возможные в реальности.
И в то же время это роман о неизменности человека. Как бы ни менялось будущее, какие бы технологии ни воцарялись, какие бы моральные представления ни торжествовали, человек остается существом, способным любить, мучиться, страдать, жертвовать собой, ненавидеть и прощать. Как говорил Воланд, "люди как люди". Даже если они заняты в нелегальном порнобизнесе. Да и что такое порнобизнес? Работа как работа.
Вывод нехитрый, конечно, но не ради вывода и назидания мы читаем остросюжетную беллетристику.
Одно остается неясным – смысл названия. Когда я только прочитала о выходе книги, я решила, что ее название связано с принадлежностью авторов к сетевой культуре. Оказалось, Сеть не играет в романе никакой роли. Пока читала, я все ожидала, что будет вынесен приговор описываемому миру. Но как раз этому миру авторы не говорят ни "нет", ни "да". Относится ли "нет" к многочисленным табу, остающимся в самом раскрепощенном обществе? Или и в самом деле название появилось случайно, как результат "многотрудных переговоров авторов и издателей, в ходе которых обе заинтересованные стороны отвечали друг другу: "Нет"", как рассказывает осведомленный Макс Фрай в "Книжном обозрении" (2004, № 1)? В любом случае не могу признать его столь же удачным, как и сам роман.
Нет, не стоит переоценивать книгу, авторы которой честно признаются, что задумывали ее как коммерческий проект. Но нельзя и не похвалить отлично выполненную профессиональную работу.
Новый мир, 2004, № 6
СКРЫТЫЙ СЮЖЕТ: ПЕРЕМЕНА УЧАСТИ
Книги двух известных критиков, коллег, соратников и единомышленников вышли почти одновременно: "Скрытый сюжет" Натальи Ивановой (СПб., Русско-Балтийский информационный центр "БЛИЦ", 2003) и "Перемена участи" Сергея Чупринина (М.: Новое литературное обозрение, 2003). Событие неординарное: сейчас редко издаются сборники критических статей.
"Русская литература на переходе через век" – ставит в подзаголовок Иванова. "Эта книга… о русской литературе рубежа веков", – сообщает Чупринин в кратком предисловии. Если каждый из критиков ставит себе задачей донести до читателя свое представление о литературе рубежа эпох, то не любопытно ли проследить, как менялось это представление? Что я и попытаюсь сделать, не отвлекаясь на частности дотошного и подробного рецензирования.
Книгу Чупринина открывают, как он сам аттестует их с легкой иронией, "большие и мудрые" обзорные статьи 1988–1994 годов. Первая статья – "Предвестие. (Взгляд на прозу сквозь призму журнальных публикаций 1988 года)" – прямо-таки напоена оптимизмом. Колкий и ироничный Чупринин, каким он предстанет в более поздних работах, отважно ставит перед статьей донельзя затасканный эпиграф из Тютчева: "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые". В статье звучит радостная упоенность "призванием на пир", главным блюдом на котором является литература. "Наше сознание, наша культура литературоцентричны, как никогда", – торжественно констатирует Чупринин, поминая летучую фразу Жванецкого: "Сегодня читать интереснее, чем жить".
Чупринин еще не стыдится быть пафосным, не чурается громких слов, не избегает тяжеловесных фраз и, приветствуя волну публикаций недавно запретных текстов, может написать, что "лавинообразное вторжение отборных вещей", созданных писателями в подполье и изгнании, "изменит духовно-нравственный климат отечественной культуры, ее психологические установки, помогая отделять истинные ценности от мнимых, повышая, как у нас выражаются, "планку" и правдивости, и творческой независимости, и художественности". Ведь "в духовном провинциализме, в творческой худосочности, тень которых плотно легла <…> на литературу последних десятилетий, повинны не столько писатели, сколько их своекорыстные опекуны".
Что ж, тогда многие так думали и многие жили надеждами, что стоит убрать "своекорыстных опекунов", старающихся вытоптать ростки всего живого, – как литература зацветет и заколосится. Проходит всего два года – и Чупринин пишет программную статью "Ситуация" (опубликована в "Знамени", 1991, № 1), начинающуюся с констатации того печального обстоятельства, что "современная литература <… > так редко приковывает к себе всеобщее внимание… что, кажется, будто ее и вовсе нет". Пока это не слишком пугает. Статья "Перемена участи", писавшаяся в конце 1990-го, а опубликованная в "Знамени" в марте 1991-го, констатирует начавшийся процесс разгосударствления литературы. Он приветствуется, а опасения иных писателей насчет собственного будущего сравниваются с поведением дворни, падающей барину в ноги после манифеста 19 февраля 1861 года: "Не гони ты нас, родимый, от себя, дай дожить свой век в подневольном тепле и рабстве". Следующая статья, "Нормальный ход", продолжает тему предыдущей. Чупринин спорит с суровой оценкой Владимира Лакшина, бесстрастно констатировавшего на страницах "Литературной газеты" в мае 1991-го, что после некоторого оживления, связанного в основном с публикацией "отреченных" книг, литература вошла в полосу хронического бесплодия. "Ни новых ярких романов, ни новых имен на устах у всех". "Шесть лет прожиты не зря", – возражает Чупринин. Ну а то, что книга перестала быть "нашим всем", спасительным кругом в море лжи, – так ведь и это нормально. Идет процесс десакрализации литературы, естественно, болезненный и противоречивый (о том и статья). Подспудно еще ощущается уверенность: литература вот-вот начнет расцветать, явив миру новые таланты.
Еще через год (1992) Чупринин констатирует, что ожидания "прихода на авансцену нового поколения", которое сложится в плеяду новых имен, к сожалению, не сбылись, зато родилась новая журналистика, и именно она, "взятая в противоречивом единстве, прочтенная как целостный мета-текст", играет ту роль "властительницы дум", которая утрачена литературой ("Первенцы свободы"). А в 1993-м Чупринин уже рассуждает о том, что литературе, которая "долго была "нашим всем", стыдно обернуться "ничем"", и предлагает в качестве одной из писательских стратегий сделать шаг "навстречу массовой аудитории", каковой, по его мнению, сделали Пелевин в "Жизни насекомых", Курчаткин в "Стражнице" и Евгений Попов в "Накануне накануне". Единственная, кстати, статья этого периода, которая может быть безоговорочно отнесена к жанру литературной критики. Чупринин начала девяностых – не столько критик, сколько "делатель", организатор и – преимущественно – идеолог.
Его "Ситуация" (1991) была одной из самых идеологизированных статей своего времени и не просто зафиксировала факт размежевания писательской интеллигенции на два лагеря, но в немалой степени сработала на закрепление этого размежевания. Горьковский вопрос "С кем вы, мастера культуры?" снова был грозно задан и провозглашен актуальным. Чупринин, либерал-западник по самоаттестации, требовал от интеллигенции определиться и занять свое место в борьбе. Всегда избегавшая открытой полемики с Чуприниным (за исключением разве что несколько искусственных диалогов в 1988 году на страницах "Литературной газеты", обозревателями которой тогда были мы оба), я решилась на сей раз нарушить обычай не возражать коллеге, с которым была связана давними дружественными отношениями, и заявила, что требование выстроиться в две шеренги исходит из плоскостного деления мира надвое, которое, собственно, и есть главное печальное наследие коммунистической идеологии.
Перечитывая сейчас чупрининскую статью (из которой все же исчезли кое-какие пассажи, например апелляция к Горькому) и позднее написанный постскриптум, где Чупринин возражает Гальцевой и Роднянской, еще раньше не пожелавшим усесться на один из предложенных стульев, я уже не испытываю тех эмоций, которые заставляли хвататься за перо и доказывать, что нельзя называть реакционными любые "возрожденческие" идеи. Быстротекущее время набросило патину на эти полемики, победили не либералы-западники и не консерваторы-самобытники (по терминологии Чупринина) – победили прагматики.
Однако ж и причины поражения либерализма в ретроспективе становятся яснее, но об этом поговорим ниже.
Читатель сборника, обращающий внимание на годы написания статей, может удивиться: критик энергично работает в 1990-1993-м, потом практически семилетний перерыв, до 2000 года. Все знали, что он взвалил на себя неподъемный труд – составить словарь современных писателей, включив туда всех-всех-всех (работа для большого коллектива ученых и издателей). Но что первично? Критик перестает писать о современной литературе, потому что берется делать словарь, или он начинает делать словарь, потому что литература "ушла из фокуса общественного внимания", перестала быть тем, как он сам замечает, что составляло "смысл жизни"? Несколько заметок 2000–2002 годов вошли в раздел "Расколотое зеркало", наименее цельный в книге, "клиповый", по определению самого автора, однако подлинное возвращение Чупринина в критику знаменуют статьи 2002–2003 годов, яркие, полемичные, желчные, спорные, сразу же привлекшие к себе внимание в литературном мире.
Можно сколько угодно спорить с тем, что дорогостоящая раскрутка романа Проханова "Господин Гексоген" (в которой, впрочем, участвовали и бескорыстные добровольцы) – исключительно удачная операция спецслужб, переведшая Проханова из "контекста криминальной политической борьбы в контекст экстремальной артистической фронды". Но нельзя не отдать должное тому, как элегантно изложена эта версия (в статье "После драки"), как остроумно высмеяны нравы современной журналистики, как весело и едко написан памфлет. Можно не согласиться с анализом дел в современной критике, пронизанным ностальгией по "богатырскому" ее периоду, но нельзя не почувствовать выстраданности вопроса: "Неужели мы просим слова: граждане, послушайте меня, – лишь затем, чтобы поведать urbi et orbi о вручении той или иной премии?" Можно не соглашаться с интерпретацией левого радикализма как игры, Геростратовой жажды славы. Но нельзя не оценить виртуозность самого текста, систему доказательств, мастерское сопоставление цитат, изничтожающее оппонентов, едкость саркастических замечаний. Недаром Дмитрий Быков так взвился, что посвятил возражениям Чупринину обширный выпуск своих "квиклей" в "Русском Журнале" ("Быков-quickly: взгляд 57"), обвинив его в подтасовке примеров и фактов, в намеренном смешении левого и правого радикализма и почвенничества, чтобы, дескать, представить "массовое разочарование молодых гуманитариев в идеалах девяностых годов <…> проявлением моды, а никак не окончательной компрометацией либерализма".
В споре этом я, с оговорками, на стороне Чупринина. Однако ж не могу не видеть и кризиса отечественного либерализма. Говорить о кризисе – не значит радоваться ему. У нас почему-то очень часто смешивают трезвую констатацию факта (пусть печального) с удовлетворением по поводу этого события. Скажешь, что литература в кризисе, – тебя обвиняют в том, что ты пляшешь на похоронах. "Какая на дворе погода?" – "Дождь с мокрым снегом". – "Ну ты очернитель, панику сеешь, солнца не любишь".
Для кризиса либерализма есть причины объективные. Его идеи, ставшие на какое-то время экономической доктриной, не привели общество к обещанному процветанию. Идея свободы в который раз в нашей истории уступает место идее социальной справедливости, сильной руки и порядка. Что же касается литературы, то, строго говоря, для нее не совсем важно, суммы каких взглядов придерживается писатель, а радикализм художественных практик прекрасно встраивается в либеральный проект культуры.
Однако в тревожащем Чупринина разочаровании молодого поколения в либерализме нет ли и вины самих либералов? Дмитрий Быков попадает в самую точку, когда в ответ на чупрининский пассаж о терпимости либерализма ехидно возражает, что "трудно, кажется, представить что-нибудь тоталитарнее отечественной либеральной мысли, что-нибудь нетерпимее либеральной интеллигенции, лихо записывавшей в антигуманисты, черносотенцы и только что не в детоубийцы всех, кого не устраивал монетаризм, приватизация или постмодернизм". И эта тактика шельмования и замалчивания "не наших", по мнению Быкова, и вытолкнула в "радикальную оппозицию многих изначально терпимых и умеренных людей". К словам Быкова уместно подверстать мнение писателя совсем другого поколения и другой ориентации.