Историко-культурная прелесть этого рассказа пропадет, если не догадаться, что танцевали молодые люди, - а они явно "тангировали" (как неологизировал чуть позднее Константин Большаков). Эпизод имел место 13 ноября 1913 года, в дни захватившей Петербург привезенной из Парижа тангофилии: все разучивали новый танец, моральные качества которого бурно обсуждались обществом и который был окружен ореолом сексуальной смутительности, - ср. рассказ москвича, которому было 6 лет в 1913 году: "…недалеко от нас <…> помещалось варьете "Аквариум". Родители там были, отец потом рассказывал знакомым, что они "видели настоящее аргентинское танго". Мать меня сразу же выставила за двери - танго считалось настолько неприличным танцем, что при детях нельзя было о нем говорить". И вот Бальмонт, мексикоман и певец сексуального раскрепощения, хотевший быть дерзким, хотевший быть смелым, хотевший сорвать одежды с партнерши, не признал родственную душу аргентинского танго, этот стриптиз души, "жадно берущий и безвольно отдающийся ритм", "порочную выдуманную музыку", в которой "и южный пыл, и страсть, а моментами северная тоска и страдание".
Разговоры о неприличии подлинного аргентинского танго верно отражали его стилистическую биографию, отсылая к тем временам, когда его тексты прославляли бордели предместий Буэнос-Айреса и Монтевидео в прозрачно завуалированных обеденных метафорах. Память жанра - от чужой Аргентины до одесских перелицовок ("Зачем вам быть, поверьте, вовсе в Аргентине?", "На Дерибасовской открылася пивная…" - см. особенно эпизод с вилкой) - живет в "1867" в восьмом стихе.
В 1913 году свежий варваризм с его назализованной фонетикой, "праздником носоглотки", провоцировал на кругосветную отзывчивость - "Марго быстрей, чем Конго, Марго опасней Ганга, когда под звуки гонга танцует танец танго". Такой же экзотизм без берегов продемонстрировал Игорь Северянин, когда, к ужасу Валерия Брюсова, пустил бумеранг в мексиканский быт. Как видим, в демонстративно "антилокальном" приеме Бродского и в этом смысле живет дух 13-го года, "искусства лучших дней", когда "пелось бобэоби".
В 1916 году состоялась инаугурация "Еl Choclo" в русской поэзии - нотную строку из него Владимир Маяковский вставил в поэму "Война и мир":
Тогда же привязчивому, "упорному" мотиву и его томно- порочной соборности поддался Алексей Лозина-Лозинский (незадолго до самоубийства):
…Душою с юности жестоко обездолен,
Здесь каждый годы жжет, как тонкую свечу…
А я… Я сам угрюм, спокоен, недоволен
И денег, Индии и пули в лоб хочу.Но лишь мотив танго, в котором есть упорность,
И связность грустных нот захватит вместе нас,
Мотив, как умная, печальная покорность,
Что чувствует порок в свой самый светлый час,А меланхолию тончайшего разврата
Украсят плавно па под томную игру,
Вдруг каждый между нас в другом почует брата,
А в фее улицы озябшую сестру.
В январе 1918 года стихи о танго услышал Александр Блок, ранее невольно тоже прививавший латиноамериканский мелос к русскому ямбу, - процитировав хабанеру (гаванскую песню) из "Кармен" ("О да, любовь вольна, как птица…") на мелодию, которую Жорж Бизе заимствовал из афро-кубинской песни, одного из ближайших предков танго. Услышав сонет русского денди Валентина Стенича "Tango macabre":
Сияя сумеречным серебром Коро,
Слезящийся туман на слизистой скале пал.
Платаны сонными сонетами корон
Свилися над провалами слепого склепа.О, близко с липко-льстивой лживостью скользя,
Продли, сомнамбула, соблазны сна, продли же!
Тебе с пути змеистого сползти нельзя,
И пес кладбищенский застылый мозг подлижет.Со свистом голосит извилистый фальцет,
El queso tango радостные трупы воют,
Схватились за руки в стремительном кольце,
Задравши саван над бесстыжей головою.
Скользи, сомнамбула, с луною на лице!..
О, плечи пахнут глиной гробовою, -
он отметил в дневнике эту тему как апокалиптический признак упадка: "…декадентские стихи (рифмы, ассонансы, аллитерации, танго)".
Смерть распространяется по финалу стихового танго Бродского, подчеркивая нешуточность этого мексиканского экспромта на полупристойной подкладке. Этот почти капустниковый номер касается темы, поистине смертельно важной для русской поэзии. Это стихотворение о поэте, поддавшемся соблазну власти, этакому поцелую огня. Речь идет о совместительстве "нюхающего розы" с "гражданской позой", о том совместительстве, о котором мечтал изобретатель музы дальних странствий Гумилев, чья смерть в 1921 году - на хронологическом полпути от заглавия стихотворения "1867" к дате его написания - так странно рифмуется с концом посередине странствия земного Фердинанда-Иосифа Максимилиана (1832–1867) - однолетка автора стихотворения "1867" и Гумилева, и от которого перед смертью отказывался автор "бобэоби" Велимир Хлебников:
Мне гораздо приятнее
Смотреть на звезды,
Чем подписывать смертный приговор.
<…>
Вот почему я никогда,
Нет, никогда не буду Правителем!
Томас Венцлова (США). "ЛИТОВСКИЙ НОКТЮРН: ТОМАСУ ВЕНЦЛОВА" (1973–1983)
Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова Фрагмент
Взбаламутивший море
ветер рвется, как ругань с расквашенных губ,
в глубь холодной державы,
заурядное до-ре- ми-фа-соль-ля-си-до извлекая из каменных труб.
Не-царевны-не-жабы
припадают к земле,
и сверкает звезды оловянная гривна.
И подобье лица
растекается в черном стекле,
как пощечина ливня.Здравствуй, Томас. То - мой
призрак, бросивший тело в гостинице где-то
за морями, гребя
против северных туч, поспешает домой,
вырываясь из Нового Света,
и тревожит тебя.Поздний вечер в Литве.
Из костелов бредут, хороня запятые
свечек в скобках ладоней. В продрогших дворах
куры роются клювами в жухлой дресве.
Над жнивьем Жемайтии
вьется снег, как небесных обителей прах.Из раскрытых дверей
пахнет рыбой. Малец полуголый
и старуха в платке загоняют корову в сарай.
Запоздалый еврей
по брусчатке местечка гремит балаголой,
вожжи рвет
и кричит залихватски: "Герай!"
<…>
Настоящую работу можно считать продолжением или "двойчаткой" давней статьи автора о "Литовском дивертисменте". В той статье уже затрагивались вопросы, связанные с непривычной позицией исследователя, анализирующего текст, который посвящен ему же (правда, предстающему в другой, не филологической, а поэтической "ипостаси"). Краткие замечания, сделанные по этому поводу, сохраняют свою силу. Я отдаю себе отчет в том, что выбор объекта исследования не только нарушает правила строгого научного этикета, но и может привести к искажениям перспективы. Трудно (хотя и интересно) заниматься текстом, находясь одновременно "внутри" и "снаружи" его. Кстати говоря, в случае "Литовского ноктюрна" эта трудность еще более очевидна, чем в случае "Литовского дивертисмента". Если там адресат стихотворения присутствовал лишь имплицитно, здесь он выявлен как партнер диалога (впрочем, так и не начинающегося: стихотворение до конца остается монологическим). Все же выигрыш, возможно, перевешивает потери. Конкретные обстоятельства и детали, связанные со стихами Бродского - и даже с самой его эпохой, быстро изглаживаются из памяти современников. Тот, кто помнит их, обязан их зафиксировать. Да и вообще взгляд свидетеля и участника событий, даже если он ограничен, а то и предвзят, бывает полезен для понимания поэта.
Можно говорить о "литовском цикле" в творчестве Бродского. В него входят не только два упомянутых стихотворения, но и "Коньяк в графине - цвета янтаря", и некоторые другие вещи. Так, "Anno Domini", написанное в Паланге, трансформирует литовские реалии (в том числе и события в жизни дружеского круга) в остраненные античные - или, скорее, средневековые - образы. "Открытка из города К." посвящена Кенигсбергу (переименованному в Калининград - название начинается с той же буквы); но эта вещь явно связана с беседами, происходившими в Литве. Границы цикла установить нелегко. Литовские впечатления проникают во многие стихи, например в "Элегию" ("Подруга милая, кабак все тот же…"): "пилот почтовой линии" - это русский летчик, встреченный Бродским в Паланге, в ресторане гостиницы "Pajuris", а сам ресторан и есть "кабак", упомянутый в первой строке. В целом Литва, где Бродский с 1966 года и до эмиграции часто бывал, основательно повлияла на его представления об "империи" и "провинции" - например, в "Письмах к римскому другу" ("Если выпало в Империи родиться, / лучше жить в глухой провинции, у моря"). "Литовский ноктюрн", написанный уже в эмиграции, есть как бы завершение цикла. Это прощание с Литвой, которую поэт никогда больше не увидел.
Стихотворение впервые напечатано в "Континенте" (1984. № 40. С. 7-18). Оно вошло в сборник "Урания" (Ann Arbor: Ardis, 1987. С. 55–65) и с тех пор много раз перепечатывалось. Сложнее установить, когда оно написано. Ни в "Континенте", ни в "Урании" год написания не указан. Позднее он обычно определялся как 1973-й или 1974-й. Обе даты неточны. Это можно установить по моему дневнику, где записаны многие разговоры с Бродским.
"Литовский ноктюрн" действительно был начат то ли в 1973-м, то ли в 1974 году, т. е. вскоре после отъезда Бродского из Ленинграда. В то время я жил еще в Литве, и стихи были задуманы как послание в Вильнюс: в них отражены некоторые личные события того времени, о которых Бродский узнавал из моих писем. Кстати, Бродский говорил, что писал стихотворение в нью-йоркской гостинице "Wales" (ср. 12–14: "Томой / призрак, бросивший тело в гостинице где-то / за морями…"). Однако вскоре незавершенные стихи, по его словам, были заброшены. Бродский вернулся к ним только в конце 1983 года, когда сам я уже давно находился в эмиграции, в Нью-Хейвене, и сюжет стихов - "потусторонняя" встреча эмигранта и неэмигранта - стал, так сказать, чисто историческим. Приведу соответствующие отрывки из дневника:
"11 [декабря 1983]. <…> Бродский уже дома. "Скажи, моноплан или биплан был у Дарюса и Гиренаса?" Он давно собирался о них писать. Сказал, что моноплан, хотя кто его знает. <…>
19. Бродский много спрашивал о Вильнюсе, его башнях и т. д., и т. д. - для стихотворения. "В конце там надо влезть на высокую гору - не знаю, сумею ли, я уже немного устал от этих стихов"".
Хорошо помню, что тогда же Бродский спрашивал меня о Святом Казимире (покровителе Литвы) и о Николае Чудотворце: стало быть, именно тогда складывалась последняя часть стихотворения (и уточнялось его начало). Таким образом, работа над "Литовским ноктюрном" растянулась на целое десятилетие, и дату написания стихов следует указывать как 1973 (74?)-1983.