Символика поэмы говорит о многочисленности источников, творческих импульсов. Возможно, что кроме упомянутых в настоящей статье были еще и другие, как хотя бы "Сонеты к Орфею" Райнера Марии Рильке (1-й и 2-й сонеты первой части), в которых, может быть, скрыта тайна строчки "Душа тебя до девочки взрастит". Это только предположение, но стоит задуматься, почему в одном из последних своих эссе "Девяносто лет спустя" Бродский вернулся к мифу об Орфее и Эвридике, предлогом для своих размышлений избрав стихотворение Рильке "Орфей. Эвридика. Гермес". В какой-то мере эссе Бродского - экспликация "Зофьи", в которой утрата Эвридики - страдание и жертва, но и залог обретения равновесия в собственной душе. Потому что, в сущности, это поэма о "Я", о душе поэта, художника, творца. Это позволяет нам предложить еще один вариант достоверного объяснения, почему поэт назвал поэму именем своего "польского адресата".
В письме Зофье Капусцинской от 21 февраля 1962 года Бродский писал: "Дело, Зошка, в том, что у меня в конце января были крупные неприятности с госбезопасностью. <…> Я не хотел писать об этом, но как объяснить было тебе мое странное (страшное ли) молчание. Наверно, я лгал тебе, когда писал о разных высоких штуках, потому что я не всегда с ними - редко, раз в месяц; высокие мысли это какой-то хлеб отчаяния (который оно выращивает, которым оно питается - который ему остается), хлеб-результат и хлеб-пища. Теперь я без него надолго, потому что подряд четыре дня он мне был нужен, и теперь его совсем не осталось. Не сердись на неумное письмо, но я сейчас без всего. И письмо будет неумным и невеселым, даже холодным, потому что мне не только голодно, а еще и холодно - и не только из-за этой дурацкой истории, а из-за самого себя, из-за того, что все забыл, чему научился, что уж больше нет ни одной вещи, которую я мог бы себе сказать сейчас и не знал бы, что это неправда, из-за того, что я ничего не знаю, как будто я в большом городе и идти куда-то надо, но я не знаю куда. У меня не комплексы, не пункты, не заскоки - хотя безумно много сил тратится на разговор, на слова, на то, чтобы куда пойти (войти, открыть дверь, закрыть, ПРЕДСТАВИТЬ, ЧТО ВСЕ ЭТО ЕСТЬ, сесть и говорить, обещать), но с этим всем можно справиться, покончить. Холодно оттого, что я знаю все наперед, как ничего не будет, не того, чего ты хотел, а ничего вовсе, действительно знаю. Менее всего я хотел писать тебе об этом, но еще менее - писать о другом и менее всего - писать вообще, потому что я хочу тебя видеть.
Наградой за все мои превратности и беды было то, что, вернувшись из тюряги, я нашел на столе письмо от тебя. Уже не помню, что в нем было, - прошло двадцать дней, а я его спрятал, не перечитывал, - помню, что оно было прекрасно, хотя хуже первых двух. Ты спрашивала там о какой-то моей неуверенности, не помню, что и не помню как, но суть о неуверенности. Это так просто. Вот уже давно и с каждым днем все нетерпимей и безнадежней я хочу, очень хочу положиться на кого-то, чтобы не думать, не бояться, не волноваться обо всей этой лаже - если уж не недумать, то хоть забывать на время, - чтоб настал покой, подобье покоя, затвориться, лечь, умолкнуть, знать, что тебя не выдадут <…>".
Кажется, что письмо это более убедительно, чем все попытки дешифровки образного строя поэмы, говорит о той колоссальной работе, которую пришлось проделать автору, чтобы освободиться от невроза, преодолеть ситуацию, принять к сведению существование крайностей ("от Лазаря к смоковнице и вспять" [I; 182]) и обрести, пусть только на некоторое время, духовное равновесие. "Зофья" - автотерапевтическое произведение, подведение итогов одного из этапов жизненного пути, начало нового. Финальный КРИК - это ответ на телефонные угрозы, своеобразное "не пугайте меня, я сам знаю, что меня ждет":
Самих себя увидеть в нищете,
самих себя увидеть на щите,
заметить в завсегдатаях больниц -
божественная участь единиц.
(I; 183)
Реальная Зофья - человек, которому поэт мог довериться, рассказать о своих переживаниях, сомнениях и откровениях. В письме от 21 февраля 1962 года Бродский между прочим сообщил, что начал поэму "Зофья". Название уже тогда было частью замысла. Кстати, в поэзии Бродского всего лишь четыре крупных произведения, где личные имена являются заглавием: "Зофья", "Исаак и Авраам", "Горбунов и Горчаков" и "Вертумн". И все заглавные герои - маски или собеседники автора в его диалоге с самим собой. Бродский, так же как его герой Вертумн, римский бог метаморфоз, мог сказать и о себе: "На кого я взгляну - становятся тотчас мною" (III; 199). А Зофья - польский вариант греческого имени София (т. е. Мудрость), приобретшего еще несколько значений. Sophia - Anima Mundi, мистическая Душа Мира, гностическая Душа, которая является Прачеловеком, самого себя приносящим в жертву.
И, может быть, не будет ошибкой поверить Бродскому, когда он утверждает, что это язык диктует поэту следующую строчку. В эссе "Altra ego" (1990) поэт писал: "Поэтому Муза - не альтернатива возлюбленной, но ее предшественница. Вообще, как "старшая женщина", Муза, в девичестве - язык, играет решающую роль в душевном развитии поэта. Она определяет не только его эмоциональный склад, но нередко и выбор самого предмета страсти". В том же эссе Бродский, цитируя какого-то неназванного "русского поэта", а может быть, строчку из своего стихотворения "Прощайте, мадемуазель Вероника", пишет: "Облик девы, конечно, облик души для мужчины. <…> Другими словами, любовь - дело метафизическое, цель которого - осуществление или освобождение души: выветривание из нее шелухи бытия".
Джеральд Янечек (США). "СТИХИ НА СМЕРТЬ T.C. ЭЛИОТА" (1965)
На смерть Т. С. Элиота
I
Он умер в январе, в начале года.
Под фонарем стоял мороз у входа.
Не успевала показать природа
ему своих красот кордебалет.
От снега стекла становились уже.
Под фонарем стоял глашатай стужи.
На перекрестках замерзали лужи.
И дверь он запер на цепочку лет.Наследство дней не упрекнет в банкротстве
семейство Муз. При всем своем сиротстве,
поэзия основана на сходстве
бегущих вдаль однообразных дней.
Плеснув в зрачке и растворившись в лимфе,
она сродни лишь эолийской нимфе,
как друг Нарцисс. Но в календарной рифме
она другим наверняка видней.Без злых гримас, без помышленья злого,
из всех щедрот Большого Каталога
смерть выбирает не красоты слога,
а неизменно самого певца.
Ей не нужны поля и перелески,
моря во всем великолепном блеске;
она щедра, на небольшом отрезке
себе позволив накоплять сердца.На пустырях уже пылали елки,
и выметались за порог осколки,
и водворялись ангелы на полке.
Католик, он дожил до Рождества.
Но, словно море в шумный час прилива,
за волнолом плеснувши, справедливо
назад вбирает волны, торопливо
от своего ушел он торжества.Уже не Бог, а только Время, Время
зовет его. И молодое племя
огромных волн его движенья бремя
на самый край цветущей бахромы
легко возносит и, простившись, бьется
о край земли, в избытке сил смеется.
И январем его залив вдается
в ту сушу дней, где остаемся мы.II
Читающие в лицах, маги, где вы?
Сюда! И поддержите ореол:
Две скорбные фигуры смотрят в пол.
Они поют. Как схожи их напевы!
Две девы - и нельзя сказать, что девы.
Не страсть, а боль определяет пол.
Одна похожа на Адама вполоборота,
но прическа - Евы.Склоняя лица сонные свои,
Америка, где он родился, и -
и Англия, где умер он, унылы,
стоят по сторонам его могилы.
И туч плывут по небу корабли.Но каждая могила - край земли.
III
Аполлон, сними венок,
положи его у ног
Элиота, как предел
для бессмертья в мире тел.Шум шагов и лиры звук
будет помнить лес вокруг.
Будет памяти служить
только то, что будет жить.Будет помнить лес и дол.
Будет помнить сам Эол.
Будет помнить каждый злак,
как хотел Гораций Флакк.Томас Стерн, не бойся коз.
Безопасен сенокос.
Память, если не гранит,
одуванчик сохранит.Так любовь уходит прочь,
навсегда, в чужую ночь,
прерывая крик, слова,
став незримой, хоть жива.Ты ушел к другим, но мы
называем царством тьмы
этот край, который скрыт.
Это ревность так велит.Будет помнить лес и луг.
Будет помнить всё вокруг.
Словно тело - мир не пуст! -
помнит ласку рук и уст.12 января 1965
Странно тебя было видеть в естественной обстановке. Не менее странным был факт, что меня почти все понимали. Дело, наверно, было в идеальной акустике, связанной с архитектурой, либо - в твоем вмешательстве; в склонности вообще абсолютного слуха к нечленораздельным звукам.
Иосиф Бродский, "Вертумн"
Всякого, кто слышал, как Иосиф Бродский читает свои стихи, поражала его манера декламации, почти распевная и столь непохожая на преобладающие манеры - от ораторского стиля, идущего от Маяковского, до более традиционного, сдержан- но-интимного, лирического стиля Ахматовой и Блока или театрального стиля, излюбленного русскими актерами, выступающими перед публикой с поэтическими "концертами", когда стиховые элементы минимизируются в пользу "естественного", прозоподобного исполнения, основанного на "выражении чувств". Вместо этого Бродский выпевал свои строки, словно бы одержимый некой внешней силой, вызывая в воображении слушателей образ греческого оракула, одержимого божественным глаголом. Его манера чтения была, подобно ораторской, выразительна и рассчитана на публику, но значительно музыкальнее. Собственно говоря, он почти пел. Эта сторона его поэтической личности не очевидна для читателя напечатанного текста, о ней даже трудно догадаться.
Для своего анализа я выбрал "Стихи на смерть Т.С. Элиота" (1965), так как чтение этого стихотворения в Луисвилльском университете 19 ноября 1975 года является типичным примером декламационного стиля Бродского и исключительно удачно с точки зрения соотношения просодико-мелодических и тематических элементов текста. Поскольку тематика этого стихотворения и место, занимаемое им в творчестве Бродского, хорошо освещены В. Полухиной и Д. Бетеа, здесь обсуждаются только аспекты стихотворения, имеющие непосредственное отношение к тому, как читал его Бродский.
По образцу стихотворения У.Х. Одена "Памяти У.Б. Йейтса" 82 строки стихотворения разделены на три части: часть I (строки 1-40) состоит из пяти октетов (со схемой рифмовки аааВсссВ), часть II (строки 41–54) - один октет (аВВааВВа), квинтет (AabbA) и моностих, рифмующийся с последней строкой предыдущей строфы, часть III (строки 55–82) - из семи катренов (ААВВ). Части I и II написаны пятистопным ямбом, часть III - четырехстопным хореем.
Структура декламации этого стихотворения Бродским отличается удивительной точностью мелодических очертаний. Каждая строфа части первой и второй артикулируется по идентичной модели, лишь с незначительными вариациями. В музыкальной нотации основная мелодическая схема показана на ил. 1. Во всех строфах (за исключением, естественно, первой) затакт (1), использующий тон, которым заканчивается предыдущая строфа, приводит к сильной доле (2) ходом на кварту или квинту вверх. Этот звук становится основным тоном распева (тенор), который по ходу чтения строфы повышается на три тона (3, 4, 5), т. е. на малую терцию (5) выше первоначального основного тона. На каком-либо значительном слове предпоследней или последней строки в строфе тон мгновенно падает на квинту вниз (6) и затем возвращается к основному тону (7), удерживаемому вплоть до завершающей каденции (8- 10). Фигура (6–7) служит предкаденционным сигналом и намечает тонику: тоны (6) и (10) идентичны. С музыкальной точки зрения эта каденция весьма гармонична в своем движении от квинтового тона (7) через терцовый тон минора (8) и секунду (9) к тонике. Подчеркнутое присутствие в каденции секунды делает ее менее финальной, чем движение от квинты к тонике, и все же некое финальное звучание обеспечивается, хотя в то же время сохраняется и возможность продолжения. Эта модель соблюдается с такой регулярностью, что, даже не видя стихотворение напечатанным в строфической форме, просто слушая Бродского, можно безошибочно предсказать окончания строф. Конечно, слушателя, приученного к русской версификации, на то же наталкивает метрика и схема рифмовки.
Каждая строфа первой и второй части повышается от начального тенора (2) через три полутона к (5) и, за исключением небольшой вариации в седьмой строфе, заканчивается каденцией такой же конфигурации, как и в приведенном примере. Строфа второй части, однако, не имеет предкаденционной фигуры (6–7). Важными тонами в строфах являются следующие (нумерация, как в ил. 1)
Можно наблюдать повышение тона (2) на целые тона или полутона на протяжении первых пяти строф, что сопровождается повышениями остальных тонов до конца строфы. Именно эта своего рода модуляция создает великолепную дугу усиливающегося напряжения к высшей точке си в тоне (5) в пятой строфе. Две строфы второй части показывают ослабление напряжения и легкое понижение позиции тона к заключительной каденции в седьмой строфе (моностих, строка 54, включенная Бродским в мелодический рисунок строфы 7), и это легкое видоизменение структуры возвращает нас к тону ре, с которого стихотворение начинается, завершая таким образом стройный модуляционный цикл. Эта каденция иллюстрируется примером 2 (ил. 1).
В самом деле, строфа 7 в нескольких отношениях отличается от остальных: рифмовка только на "высокую" гласную и/ ы (свои, и, унылы, могилы, корабли, земли), укороченность (5 + 1 строк вместо 8) и понижающаяся модуляция. В этом контексте графическое отделение строки 54 маркирует ее исключительное значение, прежде всего как выделенной сентенции, но так же как мелодической каденции не только для своей строфы, но всей мелодической дуге первых двух частей. Показательно, что Бродский делает лишь легкую паузу перед этой строкой, куда короче, чем его обычные паузы между строфами. Музыкальная элегантность всей этой структуры свидетельствует о едва ли не абсолютном слухе Бродского.
Третья часть имеет иную, хотя и соотнесенную с предшествующей, структуру. Отдельные катрены не имеют финальных каденций, но как бы группируются в мелодическую дугу с каденцией лишь в последнем катрене. Внутри этой дуги имеются структурные подразделения. Постепенное повышение звука на полутона, как в (2–5) на ил. 1, происходит на пространстве двух катренов, а затем понижается на полутон перед тем, как начать новое двухкатренное повышение, за которым следует другое понижение, пока, наконец, в последних двух строфах он не колеблется между высоким до-диезом (или ре- бемолем) и ре. Заключительная каденция строфы 14, которой заканчивается все стихотворение, показана на примере 3 (ил. 1).
В основном стихотворение дается в ре-миноре. Заключительные строфы, как кажется, колеблются между ре-минором и фа-минором, что в последней каденции разрешается параллельной тональностью - фа-мажором. Весьма впечатляющие музыкальные особенности этой структуры, вероятно, слишком техничны для дальнейшего обсуждения в рамках данной работы.
Важно иметь в виду, что Бродский все-таки не поет, а интонирует текст, так что описанные здесь тоны не так точны и постоянны, как было бы в настоящей песне. Есть срывы и соскальзывания с основных тонов. Предшествующее описание основано на наиболее очевидных мелодических признаках.
Хотя не исключено, что эта форма распева, состоящая из повышающихся полутонов, связана с православной литургией, в которой таким образом интонируемые тексты повышаются по полутонам на октаву (Бродский делает то же самое, но каденцированными группами от ре до ре), скорее, однако, это происходит естественно в процессе распева, интенсивность которого нарастает. Сходный, хотя и несколько более традиционный, стиль лирической декламации находим в магнитофонных записях чтения Леонида Аронзона (1939–1970), которое, возможно, послужило образцом для Бродского.