Перед тем как перейти к этим стихам, следует упомянуть о других русских текстах, имеющих к ним некоторое отношение. Еще до визита Карамзина в Кенигсберге четыре года (1758–1762) прожил Андрей Болотов, который описал город несравненно подробнее, хотя и с меньшим литературным блеском. Кант в сочинении Болотова не упоминается, но любопытно, что именно Болотов, по предположению Арсения Гулыги, мог помешать Канту занять вакансию профессора в Кенигсбергском университете, ибо был противником вольфианства (Кант считался последователем Вольфа, а Болотову вольфианство казалось едва ли не антихристианским учением). К общим местам "кенигсбергского текста" у Болотова можно отнести практически те же элементы, что и у Карамзина: это Прегель, замок с библиотекой, собор, крепостные бастионы, сады, а также торговая жизнь, пышность и благополучие города - впрочем, умеряемые теснотой и темнотой улиц, скукой бюргерского быта и нелюдимостью прилежных немцев, с которыми автору трудно завязать общение. Характерны замечания о миазмах западной жизни, дурному воздействию которых подвержены все русские, попадающие в Кенигсберг, - впрочем, за исключением самого Болотова: речь идет о трактирах, бильярдах и других увеселительных местах, а также о превеликом множестве "молодых женщин, упражняющихся в бесчестном рукоделии и продающих честь и целомудрие свое за деньги". Однако злачные места отнюдь не исчерпывают болотовскую картину Кенигсберга. Для него это город, где он приобрел "бесчисленные выгоды и пользы", познал самого себя, мир и Творца, провел множество "драгоценных и радостных минут" и откуда выбыл "с сердцем, не отягощенным горестию, а преисполненным приятными и лестными для себя надеждами". Слова Болотова при выезде из Кенигсберга для современного читателя полны непроизвольной иронии: "Прости, милый и любезный град, и прости на веки! Никогда, как думать надобно, не увижу я уже тебя боле! Небо да сохранит тебя от всех зол, могущих случиться над тобою, и да излиет на тебя свои милости и щедроты".
Небо не выслушало молитву Болотова. Все же вплоть до XX века Кенигсберг был процветающим западным городом, который посещали российские студенты, ученые, писатели, да и просто путешественники - кроме упомянутых, Фонвизин, Герцен, Некрасов, Салтыков-Щедрин, Чехов, Есенин, Маяковский и другие. Значащим моментом "кенигсбергского текста" стала память о Канте - самом знаменитом гражданине города. Другой кенигсбергский топос - топос инициации: именно здесь русский путешественник сталкивается с Европой, иным, западным образом жизни, который может оцениваться сатирически либо серьезно. В момент этого столкновения - и особенно во втором случае - он обретает возможность лучше познать себя и мир, размышлять о нравственности и о самом бытии, будь то наивные суждения Болотова или тонкие замечания Карамзина. Здесь, по карамзинскому слову, впервые вызываются "из бездны минувшего" европейские тени, здесь присутствует "память чудесного изменения народов". Кенигсберг (как, впрочем, и Петербург, который он слегка напоминает своими островами, мостами, садами, расположением у приморского залива) - город на границе, на стыке двух различных и, возможно, разноприродных цивилизаций. Это первый, самый ближний для русского из крупных городов Запада. Но он же и последний западный город при далеко не всегда радостном возвращении в Россию. Кстати говоря, Некрасов описал это возвращение в не слишком пристойных, но запоминающихся строках: "Наконец из Кенигсберга / Я приблизился к стране, / Где не любят Гутенберга / И находят вкус в говне. / Выпил русского настою, / Услыхал ебену мать, / И пошли передо мною / Рожи русские плясать".
Положение города кардинально изменилось после Второй мировой войны. Разрушенный английскими бомбардировщиками и русской артиллерией, он был присоединен к России, сменил население и даже имя. Впрочем, не менее, а то и более Кенигсберга были разрушены многие другие знаменитые города - Роттердам, Варшава, Дрезден, Берлин. Смена государственной принадлежности и населения тоже не была редкостью. Но судьба Кенигсберга - Калининграда все же уникальна, так как прежний город не только не был восстановлен, но и самая память о нем - во всяком случае, до 80-х годов - планомерно выкорчевывалась.
Предполагалось, что на месте прусской твердыни возникнет - или уже возник - новый, чисто советский город, история которого будет начинаться с 1945 года. В действительности же Калининград оставался царством руин, равного которому не было в Европе и, вероятно, в мире (особенно после того, как все остальные европейские города были восстановлены). Из медиатора между Западом и Востоком он превратился в советское захолустье: прежние связи были оборваны, от Германии и Польши город отделил строжайший кордон. Даже для жителей Советского Союза Калининград был изолированным, не слишком доступным местом. Тем более это относилось к его окрестностям: чтобы туда проникнуть, требовался специальный пропуск, ибо из всех функций прежнего Кенигсберга новые власти сохранили только одну, военную. О прошлом напоминала, пожалуй, только могила Канта в ограде разрушенного собора. Согласно ходячему анекдоту, кто-то на ней написал: "Теперь Кант знает, что мир материален".
Все же бывший Кенигсберг очень занимал молодое поколение московских, ленинградских, а также литовских интеллигентов. Хотя практически и уничтоженный, это все-таки был единственный крупный западный город с воспоминаниями о западноевропейской культурной традиции, который они могли увидеть собственными глазами. Как-никак, для поездки в Калининград не был нужен заграничный паспорт, недоступный для огромного большинства. В 60-е годы мои современники совершали туда подлинные паломничества (для литовцев интерес к Кенигсбергу поддерживался тем, что город был значим и для истории литовской культуры). То, что мы видели в Калининграде, повергало нас в ужас, но и вызывало романтические мысли: руины всегда предоставляют простор для меланхолического воображения. Меланхолия - пожалуй, сходная с карамзинской - дополнялась безжалостной иронией. Помню, как я сам - уже не в первый раз - посетил Калининград с близким другом и одним из поэтических учителей Бродского, ныне покойным Леонидом Чертковым. Мы искали дом - или хотя бы место дома, - в котором родился Эрнст Теодор Амадеус Гофман. От Французской улицы, на которой, согласно старым планам, этот дом стоял, осталась только мостовая с трамвайными рельсами: улица упиралась в старый, заросший ряской, совершенно одичавший пруд. Леонид Чертков сочинил на этом месте двустишие, которое потом вошло у нас в пословицу (его оценил и Бродский): "Во что сей город превращен / Назло надменному соседу".
Бродский оказался, пожалуй, единственным в мире поэтом, который сумел блистательно описать послевоенный Кенигсберг - Калининград. Он создал на эту тему три стихотворения: "Отрывок" ("В ганзейской гостинице "Якорь"…", май 1964), "Einem alten Architekten in Rom" (ноябрь - декабрь 1964) и "Открытка из города К." (1968?). Хотя стихотворения написаны в разное время и относятся к двум разным посещениям Кенигсберга, их можно рассматривать как цикл. Части цикла дополняют друг друга, освещая тему как бы в трех измерениях. "Отрывок" - это ироническая бытовая зарисовка с автобиографическими мотивами, "Ernem alten Architekten in Rom" - развернутая философская (отчасти кантианская) медитация о моральной метафизике, и, наконец, лапидарная "Открытка из города К." подводит циклу итог, относясь к старинному жанру "эпитафии городу". К кенигсбергским стихам, пожалуй, примыкает макароническое стихотворение на немецкую - фаустовскую "Тему два часа в резервуаре" (8 сентября 1965).
История поездок Бродского в Калининград не лишена интереса. Ее недавно выяснили флотские журналисты - Валентин Егоров, Александр Корецкий и Олег Щеблыкин. Поэт впервые посетил Калининградскую область осенью 1963 года, незадолго до своего ареста. Тогда ему удалось проникнуть не только в Калининград, но и в его город-спутник у выхода из Вислинского залива (Frisches Haff), закрытый военный порт Балтийск (Pillau). В те времена для рядового советского гражданина (и тем более для неблагонадежного литератора) это было практически невозможным. Помогла командировка от детского журнала "Костер", где с весны 1962 года работал друг Бродского Лев Лифшиц (Лосев); кстати, "Костер" вообще сыграл в биографии Бродского немаловажную роль - например, именно в нем поэт впервые в открытой советской печати опубликовал свое стихотворение ("Буксир").
Командировка возникла по случайному, но характерному поводу. Дело было в бюрократическом скандале зощенковского или, точнее, довлатовского толка: пловцы школы № 6 города Балтийска поехали в Воронеж на финальные пионерские игры, оказались сильнейшими, но вследствие административных неурядиц не получили медалей. Тренер и директор детской спортивной школы (ныне покойный Владимир Петрович и живущая в Петербурге Тамара Степановна Лебедевы) написали об этом в газету "Советский спорт", и в закрытый город прибыло расследовать историю несколько журналистов. Бродский воспользовался этим как предлогом для поездки в бывшую Германию и в запретную, едва ли не самую западную точку тогдашнего Советского Союза. При этом он честно исполнил свое задание: в "Костре" появился его репортаж "Победители без медалей" с тремя им же сделанными снимками, написанный рублеными фельетонными фразами в стиле Власа Дорошевича или Виктора Шкловского. По мнению Лебедевых, в репортаже были профессиональные ошибки, но он, во всяком случае, доставил моральное удовлетворение потерпевшим.
В Балтийске Бродский жил в гостинице "Золотой якорь", в здании, сохранившемся с довоенных времен. Сейчас она называется более прозаически - "Гостиница офицерского состава". Впрочем, местные краеведы предложили прикрепить в ней доску со стихами Бродского, хотя и неизвестно, будет ли это сделано. Заодно поэт, естественно, посетил и Калининград. На воле ему оставалось быть лишь несколько месяцев. Результатом поездки оказались два стихотворения, написанные уже в ссылке, в Норенской.
Второй раз, насколько известно, Бродский посетил Калининград в однодневной экскурсии из Паланги. Так утверждал его литовский друг и ментор, литературный критик, бывший сталинский политзаключенный Пятрас Юодялис (Petras Juodelis). Было это, по мнению Льва Лосева, в марте 1968 года. Во всяком случае, тогда еще стояли руины кенигсбергского замка прусских королей, которые в 1969 году были снесены. Установить точные обстоятельства поездки вряд ли возможно, однако после своей ссылки Бродский действительно часто приезжал в Литву, в том числе и в Палангу, которая описана в его стихах "Коньяк в графине цвета янтаря…" (осень 1967). Он предпочитал бывать там вне сезона - осенью, зимой или раннею весной. Из Паланги Бродский поехал в бывший Кенигсберг, надо полагать, тем же путем, что и Карамзин, - через Клайпеду и Тильзит (переименованный в Советск). Об этой поездке написано лишь одно стихотворение. Его следует воспринимать в контексте частых бесед, которые с поэтом вели его литовские друзья (чем объясняется и посвящение). Помню, что Бродский показывал мне текст, предлагая угадать, что имеется в виду под "пророчествами реки", "Вода напоминает о законе Архимеда", - сказал я. "И это тоже, - ответил Бродский. - Но главное - что отражение в реке дробит замок на куски".
Рассмотрим три стихотворения "кенигсбергского цикла" несколько подробнее, не в хронологическом порядке, а в порядке возрастающей сложности.
"Отрывок", как уже сказано, - ироническая, едва ли не юмористическая зарисовка жизни в главной западной базе Балтийского флота, где жил в гостинице тогдашний корреспондент "Костра". В 1972 году Бродский датировал ее "Пиллау, 1963", что относится не к месту и времени написания, а к описанной ситуации.
Стихи кажутся непритязательными как на формальном, так и на содержательном уровне. Это шесть одинаковых четверостиший трехстопного амфибрахия с парными женскими рифмами. Метрическая и ритмическая монотонность подчеркивается одинаковостью зачинов (первый стопораздел обычно совпадает со словоразделом) и внутренней рифмой в третьей строке: где боком в канале глубоком. Похоже, стихи подражают ритму незамысловатого танца в матросском клубе. Четверостишия обычно замкнуты, лишь первая и вторая строфы сливаются в единую фразу. Но "Отрывок" явственно распадается на три равные части (совершенно так же, как каждая строчка распадается на три стопы). В первой части (I-2-я строфы) описан приезжий в гостиничном ресторане, пьющий вино и наблюдающий за окрестным военным пейзажем. Во второй части (3-4-я строфы) пространство несколько расширяется, вместо единого кадра "стол и вид из окна" появляется несколько сменяющихся сцен, завершенных картиной маяка, в который герой, увы, не может проникнуть. Этот "режимный" маяк близ гостиницы, видимо, произвел в Балтийске на поэта наибольшее впечатление: он упомянут в завершающей фразе репортажа "Победители без медалей", а в стихотворении занимает место геометрического центра (12-я строка). В третьей части (5-6-я строфы) пространство окончательно размыкается и становится пространством карты, где присутствует и Пруссия, и Петербург (в эпитете балтических, относящемся к петербургским болотам, кстати, как бы заключено советизированное имя города - Балтийск). С другой стороны, речь идет и о внутреннем пространстве "приспущенных век" (ср. ранее о пространстве тела: до боли в затылке). Появляется временная перспектива - мы узнаём о прошлом героя и о психологической коллизии, которая вначале была дана лишь намеком ("и совесть свою от укора / спасая бутылкой кагора").
В стихотворении нет ни слова о руинах, о судьбе Кенигсберга и окружающей его страны. "Кенигсбергский код" представлен лишь словами ганзейской и восточную Пруссию, которые преподносятся от имени "я". По-видимому, герой - единственный, кто в этой местности помнит о довоенной истории. Окружающий мир беспамятен: существует лишь "вечное настоящее" советского гарнизонного городка, его плоский и пошлый быт. Кстати говоря, этот быт не слишком отличается от быта российского гарнизона в Кенигсберге в годы Семилетней войны, описанного Болотовым: кружка в трактире, увеселительные места с танцами и случайными знакомствами (сюда же относятся характерные мотивы контрабанды и наркотиков в 5-й строфе). Рассказ ведется в непринужденном, полушутливом тоне - впрочем, как это обычно у Бродского, с подчеркнуто литературными и канцелярскими оборотами (ср. также архаическое ударение в слове музыка). Описание не лишено оттенка своеобразной симпатии к описанному миру, в который герой, казалось бы, полностью погружен. Все же он отличен от своего окружения как носитель памяти - исторической и личной; а память для Бродского (равно как для Карамзина и Канта) неизбежно сопряжена с совестью. Под конец иронический этюд превращается в признание в любви. Любопытна, кстати, перекличка "Отрывка" со стихотворением "Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером…", написанным четверть века спустя, в 1989 году: та же тема (воспоминание о возлюбленной вдали от нее, в чужом городе на морском берегу) во втором стихотворении дана в противоположной тональности, мотив как бы завершил свой круг.
Таким образом, "Отрывок" связан с основными линиями творчества Бродского, равно как и с традицией "кенигсбергского текста". Все же на фоне двух других калининградских стихотворений он кажется несерьезной разминкой. "Einem alten Architekten in Rom" и "Открытка из города К." развивают кардинальные темы "кенигсбергского текста" в ином, трагическом ключе.