Королевский парад
Кульминационным пунктом публичных юбилейных торжеств была церемониальная поездка королевской четы по улицам Лондона, назначенная на 14 июня – день рождения короля.
Для того чтобы наблюдать это зрелище, не было места лучше, чем большая терраса на южной стороне Карлтон-хаус-террас. В центре ее, непосредственно у широкой открытой лестницы, ведущей вверх на Пикадилли, было расположено германское посольство. Ниже находилась Мэлл, элегантная улица, вытянувшаяся по прямой линии между Букингэмским дворцом и Триумфальной аркой на Трафальгар-сквер; напротив раскинулся волшебный Сент-Джемский парк, из-за которого сквозь вершины деревьев виднелись башни и башенки Вестминстера. Отсюда можно было видеть процессию на всем ее протяжении – с первого же момента, когда форейторы в красных фраках и герольды, трубящие в фанфары и одетые в желтые средневековые костюмы', выезжали верхом из решетчатых ворот королевского дворца, до того как последние колышущиеся султаны кирасиров эскорта исчезали вместе с идущими легкой рысью вороными конями в гранитной рамке высоких ворот замка Уайт-холл.
Был сияющий летний день. Масса людей в радостном настроении стояла плотными шпалерами по обе стороны праздничной улицы, середина которой была оцеплена матросами и гвардейцами-гренадерами в высоких медвежьих шапках. Король и его свита ехали в открытых экипажах. Впереди двигались запряженные парами коляски камергеров и других придворных, за ними шестерка белоснежных коней везла золоченую карету королевской четы, дальше следовали экипажи принцев и принцесс, запряженные четверками лошадей. Процессию замыкали кареты с придворными. На козлах всюду восседало по два кучера в цилиндрах и парадных ливреях, а на запятках стояло по два лакея в коротких панталонах черного шелка, белых чулках и куртках эпохи рококо с галунами, в белых пудреных париках. Всеми красками переливались яркие костюмы, блестели золоченые шлемы, сверкали обнаженные сабли.
Георг V в своей красной фельдмаршальской форме, с острой бородкой, тронутой сединой, и лицом, свидетельствующим о тяжелой болезни, выглядел не особенно импозантно. Через равные промежутки времени он устало, механически поднимал правую руку в белой перчатке для воинского приветствия. Зато тем более величественное впечатление производила его супруга королева Мэри, сидевшая слева от него. С достоинством, выпрямившись, она отвечала на овации. Великолепные страусовые перья на ее шляпе лишь слегка колыхались, когда она с подобающей случаю улыбкой склоняла голову к ликующей толпе или приветствовала ее мановением то правой, то левой руки, усеянной сверкающими бриллиантами. На ней была нежно-фиолетовая мантия с отделкой из драгоценного меха и воздушное кружевное платье тех же тонов. С шеи до самых колен ниспадали каскады жемчуга; иные жемчужины были размером с голубиное яйцо. В нашем двадцатом веке нигде в целом мире не было другого королевского двора, сохранявшего такой же традиционный блеск, как английский.
На юбилейные торжества съехались люди со всего света. Из Германии тоже прибыло немало посетителей, и, естественно, они находились на террасе нашего посольства. В тот день там было очень оживленно. Собралось весьма пестрое общество. Многочисленных нацистов можно было безошибочно узнать по шумному поведению и навязчивости.
Зная сильную привязанность моей матери к старым монархическим обычаям, я пригласил ее в Лондон. Как раз в тот момент, когда мы с ней выходили из вестибюля, мы увидели, как германская наследная принцесса и ее золовка герцогиня Брауншвейгская – единственная дочь последнего кайзера – здоровались с Риббентропом. Мы не могли поверить своим глазам и ушам: обе дамы подняли правую руку и выпалили: "Хайль Гитлер!".
Моя мать радовалась, что снова сможет поговорить с наследной принцессой.
– Не хотелось мне дожить до такого позора для Гогенцоллернов, – сказала она и потом повторяла это весь день. Она сознательно избегала приближаться к обеим принцессам.
Общество на террасе явно разбилось на две партии. Слева, в самом углу над лестницей, стоял посол Хеш – хозяин дома, окруженный группой людей, льнувших к нему. Середина бы'ла сравнительно немноголюдной, а в правом углу, в центре плотного кольца обожателей, главенствовал Риббентроп. Когда королевская карета проезжала мимо и августейшая чета обратилась к нам с коротким немым приветствием, у некоторых нацистов хватило наглости выбросить ей навстречу руку для "германского привета". Публика тогда не заметила этого инцидента. Я же и теперь еще вижу перед собой лицо Хеша, исказившееся от ужаса, когда кто-то обратил на это его внимание. Мне было жаль Хеша. Он пытался быть любезным. Но тот, кто его знал, в каждом его взгляде чувствовал, каким мучением было для него вытерпеть в собственном доме столь недостойную ситуацию. Даже моя мать сказала мне:
– Почему он не уходит в отставку? Он ведь достаточно богат и не зависит от посольского жалованья.
За злодеянием следует отмщение
Последствия англо-германского морского пакта не заставили себя ждать.
Гитлер доказал, что британский лев вовсе не так зубаст, как прикидывается. Почему же Муссолини должен был его бояться? Тем же летом он, со своей стороны, отважился наступить льву на хвост: Италия напала на Абиссинию. Серьезно помешать этому могла только Англия, войска которой находились в зоне Суэцкого канала, а флот господствовал как в Средиземном, так и в Красном море. Но Англия была в то время одна; теперь она вряд ли могла рассчитывать на надежных союзников из числа других заинтересованных великих Держав. Было ясно, что Франция, более чем когда-либо ощущавшая угрозу со стороны вновь набиравшего силу германского милитаризма и покинутая Англией, будет избегать всего, что могло бы создать для нее дополнительные затруднения в отношениях с соседней Италией. Более того, французский премьер-министр Пьер Лаваль, раздраженный лондонским морским пактом, демонстративно поехал в Рим, чтобы заверить Муссолини в своей дружбе.
В этой обстановке Англия не решилась закрыть Суэцкий канал для итальянского экспедиционного корпуса, а ограничилась тем, что предложила Лиге Наций применить предусмотренные Уставом экономические санкции против агрессора. Муссолини мог не беспокоиться по поводу этого бойкота. Единственное, чего не хватало итальянской военной машине, было горючее. Но Муссолини мог быть уверен в том, что, несмотря на всю бумажную блокаду, поставки горючего будут продолжаться и впредь, так как крупные международные нефтяные монополии открыто заявили о своем намерении не придерживаться постановления Лиги Наций о бойкоте. В конце концов, на сделках в связи с абиссинской войной английские нефтяные компании тоже зарабатывали огромные суммы; акционеры компании Суэцкого канала, большая часть которых находилась в Лондоне, также не возражали против роста прибылей. В итоге английское правительство сделало хорошую мину при плохой игре и, заключив так называемый пакт Хора – Лаваля, согласилось наконец с ростом итальянского могущества.
Абиссинский народ был подавлен и закабален. Англичане успели еще во-время эвакуировать императора Хайле Селассие и предоставили ему в Бате виллу, где он в кругу близких мог пережить годы изгнания. Однако темнокожего императора содержали не слишком щедро. Один из моих лондонских друзей, поддерживавший кое-какие связи с абиссинским двором в Бате, рассказал мне по этому поводу трагикомическую историю. Как он мне поведал, император сохранил находившийся ранее в его сокровищнице в Аддис-Абебе ящик с золотым столовым сервизом, принадлежавшим якобы еще царице Савской. Ему нужны были деньги, и он попытался продать в Лондоне одну из драгоценных тарелок с гербом, изображавшим иудейского льва. К своему ужасу, он услышал от ювелира, что тяжелое золото в действительности было всего только свинцом.
Единство великих держав Запада, которое столь обнадеживающим образом начало складываться в Стрезе, распадалось все больше. Гитлер тоже мог теперь отважиться на более смелые внешнеполитические шаги.
В марте 1936 года он, недолго думая, ввел части вермахта в Рейнскую область, которая в соответствии с Версальским договором была демилитаризована. Ответят ли союзники на это войной?
В Берлине нервничало не только министерство иностранных дел, но и военное министерство; его руководителям тоже становилось не по себе. Там все еще переоценивали волю западных держав к сопротивлению. Как Хеш, так и атташе всех трех родов вооруженных сил – военный, военно-морской и авиационный – слали из Лондона в имперскую канцелярию телеграммы, в которых умоляли отдать войскам приказ отойти назад в случае, если бы французы или англичане вступили в Рейнскую зону. И действительно, Гитлер позволил вырвать у себя секретный приказ на этот счет.
Но внушавший страх противник не показывался. Доверие между Англией и Францией было слишком подорвано, чтобы обе страны могли объединиться и быстро провести совместную акцию. Каждый предлагал другому: иди сначала ты. При этом ни один не доверял другому, и в итоге не выступил никто. Дело ограничилось созывом чрезвычайной сессии Совета Лиги Наций, которая собралась в Лондоне.
Все время Риббентроп был единственным человеком, который настойчиво твердил "фюреру": "Надо отбросить опасения и наступить на хвост британскому льву. Правда, лев еще рычит, но кусаться уже не может". И всегда оказывалось, что Риббентроп был прав, тогда как все другие попадали пальцем в небо. Было ясно, что только Риббентроп может отстаивать дело нацизма перед великими державами.
И вот во второй раз на протяжении одного года многочисленная делегация во главе с Риббентропом разместилась в лондонском "Карлтон-отеле". В нее входил только один высокопоставленный представитель министерства иностранных дел – деверь Риббентропа посол Дикгоф (кстати сказать, дядя Герберта Бланкенхорна, впоследствии ставшего советником Аденауэра). Хотя Дикгоф весьма симпатизировал нацистам, он все же был человеком старой школы. Его не удовлетворяли деловые качества неопытных, самодовольных эсэсовцев и штурмовиков из штаба Риббентропа, и он потребовал, чтобы посольство выделило ему в помощь секретаря. Хеш направил к Дикгофу меня. Хеш знал, что каждый вечер я буду давать ему точный отчет обо всем, что происходит на заседаниях.
Совет Лиги Наций заседал в одном из средневековых залов исторического Сент-Джемского дворца. За подковообразным столом сидели представители великих держав – превосходительства, многих из которых я знал по Женеве, – и глубокомысленно рассуждали о том, что, собственно говоря, было ясно каждому школьнику: виновна ли Германия в нарушении договора. Этот факт был неопровержим, и при заключительном голосовании за столом отовсюду слышалось только "yes", "oui" или "si". Любопытно, что, когда я думаю об этих минутах, мне особенно отчетливо вспоминается звучное "oui", раздавшееся из перекошенных уст польского министра иностранных дел полковника Бека. Тем временем Риббентроп, скрестив руки на груди, сидел на своем месте и равнодушно глядел в окно. О каких-либо санкциях не было и речи. Несмотря на осуждение, победа бесспорно принадлежала ему.
За эти дни я видел Хеша в зале только один раз; он одиноко, в задумчивости сидел на местах для зрителей. Но каждый вечер я приходил к нему в кабинет и рассказывал о случившемся за день. У него было ясное мышление; он говорил о том, какое воздействие окажет каждый ход в этой шахматной игре на ее участников. Положение крайне тревожило Хеша, было видно, как он мучается.
После заключительного заседания, которое прошло без трений, он сказал мне с деланой улыбкой:
– Некоторое время все это еще может сходить с рук. Но конец будет ужасным.
Это было за несколько дней до пасхи. У меня в кармане уже лежал билет на самолет до Парижа, где я хотел провести свободные дни. В страстной четверг, выходя после работы из своего кабинета, я на наружной лестнице встретил Хеша, который направлялся к Пикадилли. Некоторое время, мы шли вместе. Хеш попросил меня передать привет своему старому Парижу и пожелал мне весело провести там время.
Внезапно он оборвал разговор и в волнении указал мне на вход в туристское бюро, находившееся примерно в пятидесяти метрах, у самой Пикадилли.
– Вы видели, как туда только что внесли человека? Он вдруг ни с того ни с сего упал на улице. Должно быть, паралич сердца. Собственно говоря, хорошая смерть…
Я ничего не видел, и мне казалось, что Хеш фантазирует. Быть может, он страдал галлюцинациями?
Я вылетел в Париж.
В субботу утром я с ужасом прочитал сообщение в газете: "Внезапная смерть германского посла в Лондоне".
Утром в страстную пятницу камердинер, принесший ему завтрак в постель, видел его еще вполне бодрым, одетым в пижаму. Час спустя, войдя к нему, чтобы убрать посуду, камердинер нашел его мертвым в ванне. О причинах смерти ходили разные слухи. Одни утверждали, что у Хеша всегда было слабое сердце. Другие поговаривали об одном из тайных гестаповских убийств. Камердинер полагал, что Хеш принял яд и покончил с собой. Ни одно из этих предположений не было доказано.
Английское правительство оказало ему высшие почести. От посольства через Мэлл, по Пикадилли, мимо Букингэмского дворца к вокзалу Виктории, где ожидал специальный поезд, чтобы отвезти гроб к побережью, его сопровождал траурный эскорт во главе с министром иностранных дел Иденом. В порту находился британский эсминец, который отвез его останки в Германию. Он отчалил под звон колоколов и гром артиллерийского салюта.
Германская печать, сообщая о кончине посла в Лондоне, отделалась несколькими скупыми строками. На родине на похороны прибыли только члены семьи и фон Нейрат с несколькими старыми сотрудниками министерства иностранных дел. Число официальных лиц, присутствовавших на похоронах, было сознательно ограничено. Риббентроп также воздержался от того, чтобы отдать последний долг своему павшему сопернику.
Невеселые интермедии
Почти полгода лондонское посольство оставалось осиротелым. Временным поверенным в делах стал советник князь Отто Бисмарк.
Связи с семьей Бисмарков у меня имелись еще с детства. Гувернантка француженка, обучавшая моего отца, учила позднее маленьких Бисмарков. Она часто приезжала в гости в Лааске и рассказывала нам много разных историй о Фридрихсруэ. Со старшим из детей, Отто, я впоследствии часто встречался. Будучи князем, он всегда шел на "полкорпуса" впереди меня.
Когда в 1916 году мне, молодому новобранцу, фаненюнкеру резервного эскадрона 3-го гвардейского уланского полка, приходилось заниматься строевой подготовкой в грязи на Борнштедтском поле у Потсдама и выполнять команду "Ложись! Встать! Бегом марш!", Бисмарк стоял в стороне, скрестив руки. Ему не пришлось начинать простым рекрутом, он поступил в гвардию сразу фаненюнкером.
В 1926 году, пока мы изнывали на курсах атташе при министерстве иностранных дел, он попросту был принят на службу и ему присвоили ранг советника второго класса. Чтобы нам добиться этого ранга, надо было прослужить по меньшей мере двенадцать-пятнадцать лет.
Как-то раз незадолго до захвата власти Гитлером, в конце 1932 года, мой брат Гебхард и я по дороге в Гамбург заезжали в Фридрихсруэ и пили там послеобеденный кофе. Как человек предусмотрительный, князь Отто в период заката Веймарской республики своевременно оставил службу и сидел дома, дожидаясь установления нацистского режима, при котором и был незамедлительно произведен в советники первого класса.
Во время мирового экономического кризиса его поместье площадью примерно 40 тысяч моргенов с ценными лесными угодьями чудесного Саксонского леса, доходящего до Гамбурга, оказалось заложенным и перезаложенным. Отто решил проблему самым простым способом. В один прекрасный день гамбургские газеты вышли с огромными заголовками, которые сообщали, что "князь Бисмарк гордится тем, что он – владелец наследственного крестьянского двора фюрера". После провозглашения имения наследственным крестьянским двором Гитлера кредиторы уже не имели возможности взыскать долги и были вынуждены с большим ущербом для себя пойти на полюбовную сделку.
Разумеется, его сиятельство "наследственный крестьянин" вовремя стал членом нацистской партии. Супруга князя, поразительно красивая и элегантная шведка, говорила по-немецки с акцентом, трогательно напоминавшим любителю мишуры, разжиревшему Герману о его покойной жене Карин. Отсюда слабость, которую Геринг питал к княгине Аннемарии. В благодарность она стала самой очаровательной пропагандисткой из всех, какими Третья империя когда-либо располагала в великосветских салонах Лондона. Помимо всего прочего, она вызвала однажды пересуды тем, что, находясь летом на аристократическом морском курорте Сэндвич, нарядила своих детей в купальные костюмчики со свастикой, явственно вытканной на левой стороне груди.
Бисмарки были весьма представительным семейством, отличавшимся хорошим тоном, с большими связями в международных кругах. Супруги Риббентроп ни в коей мере не могли состязаться с ними. Поэтому поздней осенью Бисмаркам, несмотря на их признанную пропагандистскую ценность, пришлось исчезнуть из Лондона, куда въехало семейство Риббентропов.
На протяжении этого года английский королевский престол тоже был занят в некотором роде временно. Отпраздновав весной 1935 года двадцатипятилетний юбилей своего правления, Георг V следующей зимой умер. Его место под именем Эдуарда VIII занял его старший сын, бывший принц Уэльский.
Уже много лет ходили слухи, что наследный принц не питает склонности к чопорной и скучной профессии короля, а охотнее развлекается за границей, ведя рассеянную жизнь в обществе богатейших представителей международных финансовых кругов. Однако до сих пор его мать, строгая Queen Mary, все-таки до известной степени держала его в узде. Как она это делала, я видел во время последнего приема при дворе, который она давала в Букингэмском дворце. Ее муж уже был очень болен, так что ей пришлось в одиночку принимать приглашенных, вереницей проходивших перед троном.
В подобных случаях мы, дипломаты помоложе, стояли обычно за Yeomen of the Guard. которые в своих средневековых костюмах и с алебардами размещались напротив трона. Господа в форме или во фраках и леди, шуршащие шлейфами и с тремя страусовыми перьями в волосах, шествовали мимо и сгибались в поклоне либо делали реверанс. Сквозь вооруженную алебардами стражу было видно каждое движение около трона и среди придворных.