Сразу же по прибытии в Голландию я окунулся в нечто совершенно противоположное. Я ехал мимо лугов и полей, усеянных яркими цветами, мимо ветряных мельниц и чистеньких крестьянских домиков и вышел из поезда на первоклассном и в то же время производившем почти деревенское впечатление Главном вокзале в Гааге. Передо мной блестели под солнцем красные кирпичные башни древней красивой столицы, а по другую сторону железной дороги мирно паслось стадо пятнистых коров. Гостиница "Оуде Делен", где я остановился на первое время, была не только современной и комфортабельной, но и по-домашнему уютной. Как я ни свыкся с Лондоном за последние годы, в Гааге я с первого же дня почувствовал, что здесь я в большей степени у себя дома.
Красивым было и двухсотлетнее здание миссии с видом на большой пруд, отражавший средневековые стены парламента. Оно находилось в центре старого города на тенистой аллее, вдоль которой в четыре ряда тянулись липы. Его не осквернили ни Риббентроп, ни Шпеер. В комнатах, где мы работали, все дышало воздухом подлинной культуры.
Мой начальник, посланник граф Цех-Буркерсрода, уже десять с лишним лет представлявший в Голландии Германскую империю, был образованным и прежде всего музыкально одаренным человеком. Ему принадлежал замок в Саксонии. Женат он был на дочери бывшего рейхсканцлера фон Бетман-Гольвега; с ее братом Феликсом, жившим теперь в отцовском поместье Гоэнфинов в Бранден-бурге, я поддерживал дружбу на протяжении долгих лет, со времени нашей совместной службы в 3-м уланском гвардейском полку. Супруги Цех не были нацистами. В первый же день мы говорили о необходимости держаться вместе против нацистских бонз.
Цех принадлежал к тому же поколению дипломатов, что и Хеш. В них было нечто общее. Оба были безупречно светскими людьми и жили исключительно своей профессией. Правда, Хеш, который был несравненно умнее, сделал более блестящую карьеру. По своему политическому простодушию Цех даже напоминал мне австрийского посланника Франкенштейна. Но установить с ним взаимопонимание для меня было легче, так как он был немцем и у нас имелись кое-какие личные связи.
После Цеха я являлся вторым человеком в миссии и получал жалованье, на которое можно было недурно жить. Я нанял трехэтажный особняк в Шевенингене, около самых дюн, в трех минутах ходьбы от берега моря. Мой новый автомобиль с откидным верхом меньше чем за четверть часа доставлял меня до дверей миссии и до центра города.
Для присмотра за домом и автомобилем мне требовался не просто толковый человек, но такой, на которого я мог бы положиться. Среди моих лондонских клиентов, бежавших из Германии от преследований гестапо и которым я, пользуясь более или менее запутанными обходными путями, помог получить новые, чистенькие немецкие документы, находился молодой человек по имени Вилли Шнейдер.
Уже год, как он снова работал официантом в своем родном городе Кельне и все время слал мне письма с просьбой устроить его за границей, потому что он не в состоянии жить в нацистской Германии. Инстинкт подсказал мне, что Вилли – тот, кто мне нужен. Он обрадовался, когда я взял его к себе.
Внешне моя жизнь не могла бы быть более приятной, чем тогда, в Гааге. У меня был красивый дом, собственный автомобиль, положение в обществе и сколько угодно светских приглашений. Днем я часок-другой наслаждался под лучами солнца на пляже в Шевенингене, по вечерам, если не предвиделось ничего более интересного, обедал в каком-либо уважаемом доме, а в субботу и воскресенье, если было желание, бродил по амстердамским музеям и осматривал другие достопримечательности страны или же отправлялся в Антверпен, Брюссель, Гент, Остенде, а то и в Париж.
Но календарь напоминал о 1938 годе, и приближающаяся катастрофа омрачала жизнь.
"Пятая колонна" Гитлера в Голландии
Для немцев, вынашивавших планы против Гитлера, политический климат в Голландии был менее благоприятным, чем в Англии.
Правда, правительство Чемберлена разрешило нацистской партии открыто творить свои безобразия на английской земле. Но применить прямой террор против проживавших в Англии немецких эмигрантов было немыслимо, и Карлова вместе со своими молодчиками располагал лишь ограниченными возможностями. Мы в посольстве все же пользовались некоторой свободой действий и временами, когда местная нацистская организация слишком распускалась, могли дать ей отпор.
В Голландии иностранные партии были в принципе запрещены. Официально там не существовало партийной группы германских нацистов, а имелась лишь общественная организация, носившая внешне безобидное название "Имперское немецкое сообщество". Его подлинные заправилы – высшие партийные и эсэсовские функционеры – сидели в миссии, прикрываясь дипломатическими должностями. Ландесгруппенлейтер, болезненно фанатичный нацист д-р Отто Буттинг, бывший врач-отоляринголог из Линдау на Боденском озере, разгуливал в звании атташе миссии и пользовался всеми дипломатическими привилегиями. Ни один из представителей голландских властей не имел права тронуть его, контролировать или посягнуть на него еще каким-нибудь образом.
Этим же статусом пользовались и главнейшие агенты гестапо и разведывательного отдела вермахта, во главе которого стоял адмирал Канарис. Официально они служили в аппарате миссии в качестве помощников, специальных референтов, научных ассистентов. В большинстве своем они скрывались под чужими именами. Руководил ими некий таинственный контрразведчик, бегло говоривший по-голландски и известный нам только под псевдонимом Шульце-Бернет. Ему следовало передавать также пакеты, адресованные Ионатану или просто Ш-Б. Прямые указания Шульце-Бернету давал элегантный седой человек, в котором безошибочно можно было угадать высшего офицера; он время от времени появлялся в Гааге, никогда не называя своего имени, так что мы прозвали его Господин Звук и Дым.
Граф Цех позаботился по крайней мере о том, чтобы эти темные личности устроили свою контору не в самом здании миссии; впрочем, это отвечало их стремлению не раскрывать нам своих карт. Царство господ Буттинга и Шульце-Бернета находилось в доме, расположенном немного поодаль, на улице Ян де Витт Лаан, и купленном миссией специально для этой цели. Там на чердаке была оборудована нелегальная радиостанция, при помощи которой эти господа без каких-либо помех передавали свои важные сообщения прямо в Берлин.
Вначале меня поражал объем дипломатической почты, которую каждую неделю получала с курьером из Берлина наша сравнительно небольшая миссия. Почти все пакеты предназначались для Ш-Б или Буттинга, и я должен был, не вскрывая, пересылать их по назначению. У меня не было сомнений в том, что в посылках находились оружие, радиопередатчики и тому подобные предметы, ввоз которых воспрещался законом. Когда я обратил на это внимание Цеха, он ответил:
– Мы здесь ничего не изменим. И, пожалуйста, не создавайте мне лишних трудностей с этими молодчиками.
Цех не смог даже воспрепятствовать тому, что однажды молодчики Буттинга перенесли бронзовый бюст Бетман-Гольвега, тестя посланника, из его кабинета в коридор его частной квартиры и заменили бюстом Адольфа Гитлера. Каждый день он жаловался мне на унижения, которым подвергается. Ему было ясно, что нацисты держат его на этом посту, лишь поскольку им необходим признанный "джентльмен", чтобы под прикрытием вызывающего доверие фасада обделывать свои грязные дела. Однако он, как и Хеш, не находил в себе силы бросить к их ногам шпагу. В Голландии в разных местах жили и работали приблизительно сто тысяч германских граждан. Они были целиком отданы на произвол господам Буттингу и Шульце-Бернету, так как каждый из этих немцев в любое время мог потерять в Голландии службу или вид на жительство и, следовательно, был вынужден заботиться о том, чтобы у него сохранялась возможность вернуться в Германию. В нацистской партии состояло меньшинство, но членство в так называемом "Трудовом фронте" или по крайней мере сносные отношения с ним были необходимы, если только тот или иной из немцев не хотел подвергать себя самого и своих близких в Германии гнусным издевательствам.
Таким образом, во всей стране вряд ли был хоть один немец, имя которого не значилось бы в картотеке Буттинга. Когда Шульце-Бернету требовалось выполнить шпионское задание в том или ином уголке Голландии, ему достаточно было просмотреть эту картотеку, чтобы найти подходящих людей. Однажды он с гордостью заявил мне:
– В этой стране нет такого камня, который не был бы нам известен.
Летом, когда германской военной промышленности понадобилась рабочая сила, руководитель зарубежной организации нацистской партии гаулейтер Боле попросту дал из Берлина указание отобрать паспорта у всех немецких и австрийских служанок, работавших ав Голландии. Каждый день девушки сотнями приходили в консульства и слезно умоляли хотя бы ненадолго позволить им остаться за границей. Буттинг был непреклонен. Тысячам из них пришлось уехать. Шульце-Бернет и его люди сами решали, для кого можно сделать исключение. Оно делалось для тех, кто работал у важных государственных чиновников или по иным причинам казался пригодным для использования в шпионских целях. Даже Цех назвал в те дни нашу миссию рынком рабов.
Мне представлялось невероятным, что голландские власти лишь по слепоте или наивности не замечали, какая здесь ведется опасная игра. Они отгораживались, ссылаясь на нейтралитет Голландии, запрещавший им вмешиваться в дела иностранных граждан. Как я ни старался найти союзников, но так и не обнаружил в голландских правительственных кругах Ванситтарта или мистера Купера – человека, которому я мог бы откровенно рассказать о своих взглядах, не боясь, что он выдаст меня нацистам.
Правительство притворялось слепым также и по отношению к опасности, грозившей со стороны голландских нацистов. В Англии я никогда не встречал влиятельных деятелей, которые с таким восторгом провозглашали бы свои симпатии к новому германизму, как в Голландии. Едва ли у британской фашистской партии сэра Освальда Мосли имелся хоть один настоящий друг в служебных апартаментах Уайтхолла. В то же время у голландских нацистов, возглавлявшихся г-ном Муссертом, были приверженцы почти во всех министерствах и даже при дворе королевы.
Я своими глазами видел, как наш атташе по вопросам пропаганды партейгеноссе Гусхан отсчитывал муссертовскому пресс-шефу аристократу мингеру Росту ван Тоннингену гульдены, которые тот ежемесячно получал из Берлина в качестве субсидии. Среди префектов полиции были такие, которые по одному мановению руки Буттинга туманной ночью переправляли через границу немецких эмигрантов и выдавали их гестапо. Особенно прославился подобными делами полицей-президент Нимвегена. Я ни разу не слышал, чтобы голландское правительство затребовало хотя бы простую служебную записку по поводу подобных актов произвола, которые нам были известны десятками. Больше того, оно с готовностью давало согласие, когда вслед за этим по предложению Буттинга или Шульце-Бернета голландским нарушителям закона торжественно вручался учрежденный Гитлером орден Германского орла второго или третьего класса.
По служебной линии и своему рангу я стоял выше Буттинга и Шульце-Бернета. Но подлинными хозяевами являлись они. Как и Цех, я был всего-навсего репрезентативной вывеской, необходимой для отвода глаз голландскому правительству и высокородной аристократии с ее строгой моралью. Мне разрешалось показываться в цилиндре и фраке, обедать с сановными иностранцами, вести салонные разговоры во время дипломатических приемов и на придворных празднествах целовать руку королеве Вильгельмине. На то, что в действительности происходило в миссии, я имел лишь небольшое влияние. Наиболее важные дела от меня сознательно скрывались.
Даже если бы мое честолюбие побуждало меня до изнеможения работать у себя в кабинете, я вряд ли имел бы возможность для этого. В Лондоне я по крайней мере сумел предотвратить кое-какие нацистские бесчинства. Здесь же мне это удавалось лишь в единичных случаях. Меня поддерживало морально лишь сознание того, что в Англии остались добрые друзья, с помощью которых я мог надеяться в один прекрасный день все-таки схватить нацистов за горло.
* * *
В эти летние месяцы Гитлер спешно готовился к захвату Чехословакии. Новый международный кризис обострялся и, казалось, должен был стать более грозным, чем все предшествующие. На этот раз великим державам надлежало проявить твердость, так как это была, по-видимому, последняя возможность предотвратить мировую войну. Гитлер еще не полностью вооружился. Не кто иной, как Шульце-Бернет, говорил мне, что строительство "западного вала" едва начато и союзные армии могут разрезать его, подобно маслу. Генералы с Бендлерштрассе все еще были склонны всеми средствами помешать тому, чтобы Гитлер довел дело до вооруженного конфликта с западными державами.
С целью рассказать обо всем этом Устинову я пригласил его из Лондона. Вилли позаботился о том, чтобы наша встреча осталась незамеченной. Я просил передать Ванситтарту мою мольбу: сохраняйте твердость, не делайте больше ни малейших уступок, не отступайте ни на шаг – и Гитлер пойдет на попятный.
Устинов клятвенно заверял меня, что сам Чемберлен хочет теперь положить конец своей политике умиротворения, до такой степени он раздражен. По словам Устинова, я мог быть спокоен: на этот раз Гитлера ожидает позорный провал. Я с надеждой смотрел в будущее.
И вот свершилась мюнхенская капитуляция. Звезда Гитлера взошла так высоко, как никогда прежде. Можно было любить его или ненавидеть: и в том и в другом случае казалось, что он непобедим, что он – человек, которому все удается, который сметает со своего пути любое препятствие, что он – сверхбисмарк, против которого все бессильны. Мне больше нечего было возражать, когда торжествующие нацисты говорили мне о своем "фюрере" как "о величайшем государственном деятеле всех времен".
Германия после Мюнхена
Мюнхенское предательство было для меня тяжелейшим ударом. Сначала я даже не знал, что делать. Среди тех, кто до сих пор вел себя сдержанно, нашлись люди, которые с развернутыми знаменами перешли в лагерь победоносца Гитлера. Для меня это было неприемлемо. Но мог ли я по-прежнему рассчитывать на англичан, столь безответственно бросивших ваше общее дело на произвол судьбы? Я лишь оказался бы в изоляции, и мне пришлось бы сражаться с ветряными мельницами. Удалиться в Лааске и окончательно отказаться от борьбы я тоже не хотел. Что делать?
Временно я нашел компромиссное решение.
Уже давно от меня как от бывшего офицера требовали, чтобы я прошел военно-учебный сбор. Вслед за этим я мог взять отпуск и на несколько недель отправиться в Лааске, где и так предстояли хлопоты в связи с отцовским наследством.
Прохождение сбора можно было устроить быстро. Уже в конце сентября, вскоре после Мюнхена, я оказался в 3-м отдельном разведывательном батальоне – традиционном подразделении моего старого гвардейского уланского полка. Он дислоцировался в Штансдорфе, близ Берлина, в том самом месте, где я, возвращаясь домой после первой мировой войны, вместе с братом Гебхардом провел свою первую ночь на немецкой земле.
На автомобиле вместе с Вилли я приехал в тихую гостиницу близ озера Клейне Ваннзее. Оттуда я за какие-нибудь четверть часа добирался до казармы в Штансдорфе, а чтобы попасть в центр Берлина, мне требовалось лишь вдвое больше времени.
Военная служба не слишком обременяла меня. В иные дни я только появлялся к обеду в офицерском казино. Как меня заверил командир, он заботился прежде всего о том, чтобы обеспечить себя такими офицерами запаса, в плоть и кровь которых въелась бы добрая старая традиция; что касается военного обучения резервистов, то оно интересовало его лишь во вторую очередь.
Батальон жил спокойной жизнью. После короткого и бескровного похода в Судетскую область личный состав был занят приведением в порядок повозок и истрепавшегося обмундирования.
Иногда я присутствовал на занятиях, посвященных поддержанию внутреннего распорядка. Солдат учили приемам скользящего охвата шейки приклада при стрельбе или автоматической подаче вперед и откатке пулемета. Я наблюдал то же тупоумие, которое отталкивало меня еще двадцать лет назад в Потсдаме. Не стали привлекательнее и упражнения на казарменном дворе.
"Достижением" по сравнению с временами кайзера Вильгельма была "отдача чести на марше посредством применения германского приветствия". Старый парадный шаг уже сам по себе, без поднятия правой руки кверху, казался мне несколько комичным. В каждом эскадроне имелись новобранцы, которые выглядели при этом так испуганно и глупо, что вызывали смех и слезы. Мне особенно запомнился рядовой Щванц, который с большим усердием, но без малейшего успеха выбивался из сил, чтобы четко и к удовольствию начальства выполнять это судорожное движение. Я никогда не забуду его испуганных преданных глаз, когда его чересчур большой стальной шлем нечаянно съезжал при этом на левую сторону лба.
Не считая нескольких нагловатых молодых лейтенантов, в части, как казалось, не было нацистов. Из всех окон казармы неслась громкая джазовая музыка люксембургского радио. Люди говорили, что слушать геббельсовские радиопередачи слишком скучно. Многие бранили нацистских бонз и утверждали, что для них самым большим удовольствием было бы заполучить в свои руки какого-нибудь коричневого главаря, увешанного побрякушками, и хорошенько муштровать его, как рекрута. К политике относились с пренебрежением и считали, что солдат по-прежнему является первым человеком в государстве и должен быть им в дальнейшем.
Только против Гитлера не разрешалось говорить ни слова. Теперь он стал предметом безграничного восхищения даже для тех, кто раньше, пожалуй, издевался над богемским ефрейтором.
– Даже великий полководец Мольтке, – объявил мне командир моего эскадрона ротмистр фон Люттвитц, – не дошел до того, чтобы победоносно закончить поход, не потеряв ни единого человека.
По мнению Люттвитца, укрепления в Чехии были настолько сильными, что лучшему военачальнику пришлось бы пожертвовать при их штурме по меньшей мере сотней тысяч солдат. Гитлер взял их без единого выстрела.
Несколько огорчила ротмистра речь, с которой "фюрер", как передавали, обратился к офицерам в Эгере. Он якобы изрек:
– Лишь потому, что я не мог еще полностью положиться на боевую силу своего вермахта, вы, господа, видите меня сегодня в этом скромном местечке, а не в пражском Бурге.
Не только Люттвитц, но и все остальные были твердо уверены в том, что в соответствии с этим заявлением им предстоит выступить на завоевание Праги. Казалось, что назначен уже и срок. Снова повсюду говорили о мартовских идах. Пусть даже большинство офицерства и не питало особых симпатий к нацистам и их методам, но за вождем, который обещал им каждые полгода бескровный победоносный поход в чужую страну, они были готовы идти в огонь и воду.