"И выпрыгнет. Отчаянная женщина. Если не умрет своей смертью на койке или под рукой хирурга на операционном столе, - найдет возможность уйти из жизни".
Пришлось ее обнадежить, успокоить, а оперировать пока нельзя: обнаружен выпотной плеврит с высокой температурой. Значит, сначала надо лечить, и лечить серьезно, а потом отдых нужен перед операцией. И сколько еще таких отчаявшихся, и надо как можно скорее искать для них возможность выздоровления.
23
Много воды протекло по Волге с тех пор, как гремели над нею взрывы вражеских снарядов. Страшной она была тогда, багровая в отсветах пожарищ, и надолго осталась такой в памяти Ларисы. Как и Решетов, Лариса не вернулась в разрушенный родной город, и не только потому, что слишком много тяжелых воспоминаний было связано с ним.
Шел 1945 год. В развалинах лежали города и села. Заросли бурьяном поля, засеянные человеческими костями… Миллионы людей не вернулись к своим семьям и никогда не вернутся. Какой мор прошел по земле? Черная оспа? Холера? Чума? Нет, эти кошмары канули в прошлое, когда наступил великий научными открытиями двадцатый век. Но вместо моровых болезней мир стали опустошать войны, какие даже не снились простодушным дикарям, поедавшим трупы своих врагов.
Долго еще будут болеть нанесенные раны! Но советский народ уже вздохнул свободно: он победил, выгнал захватчиков из своей страны.
В хмурый осенний денек на мокрый перрон одного из московских вокзалов вышла из вагона тоже хмурая молодая женщина в шинели, с чемоданом в руке, с рюкзаком за плечами, и мальчик лет восьми в пальтишке, сшитом из шинельного сукна. Сапожки его были переделаны из солдатских кирзовых сапог. Он цепко ухватился за ручку чемодана, помогая матери, черные глаза его, резко выделявшиеся на бледно-смуглом лице, горели живым любопытством: Москва!
Шумная волна пассажиров разделилась: одни хлынули на улицу, а эти двое вместе с другими иногородними направились в здание вокзала.
Там было тесно. В спертом воздухе стоял запах той бездомности, которая всегда витает над людьми, застрявшими на перепутье с узлами, чемоданами и мешками. Неуютно оказалось в громадном прокуренном зале, зато над головой - крыша, ниоткуда не дуло и не капало. Так встретила после войны Москва маленького Алешу Фирсова. Впрочем, он не считал себя маленьким, пройдя по военным дорогам до самого Берлина с медсанбатом, в котором работала его мать. Он даже получил благодарность - грамоту с печатями командования за дежурство в госпитальных палатах, но оставался ребенком, как и полагалось ему в его годы, и поэтому с тревогой посмотрел на мать, когда она, отыскав свободное местечко, сняла с плеч рюкзак, достала кусок хлеба и сказала:
- Сиди здесь, никуда не убегай. Я скоро вернусь. - Насчет вещей она ничего не наказала: ценностей у них не было, и Алеша, присев на чемодан, сам пристроил рядом походную сумку, но сделал это машинально, занятый мыслями о матери. Вдруг уйдет и затеряется в громадном городе, который он даже не смог рассмотреть по-настоящему сквозь запотевшее окно вагона. Где тогда искать ее?
- Я съезжу, узнаю, как с квартирой. Нам с тобой хотя бы маленький уголок на первое время…
Она ушла, и Алеша остался один среди оживленного людского муравейника. Звенели на перроне звонки. Гудели паровозы. Мимо торопливо топали группы демобилизованных солдат и проходили на посадку пассажиры с детьми, сундучками, узлами, чемоданами. Алеша сидел, ждал мать и так беспокоился, что забыл о куске хлеба, засунутом в карман. Почему никто из знакомых не ответил на ее письма? Наконец мальчик устал ждать и задремал. Очнулся он от легкого толчка. Но потревожил его молодой, болезненного вида солдат, присевший рядом со своими немудреными пожитками.
- Освободили вчистую: чахотка после ранения, - сказал он Алеше и надолго закашлялся. - Вот приехал к своим, а как найти, не знаю.
- Мы тоже приехали, а где будем жить, не знаем, - охотно сообщил Алеша.
Подошел еще один солдат на костыле, бросил на пол вещевой мешок, сел возле и вдруг заплакал.
- Чего ты? - спросил первый, еще не отдышавшись.
- Ходил к родным и не нашел. Уехали. Ну, куда я теперь?
На лице первого мелькнул испуг: а вдруг и его родня исчезла? Война и под Москвой была, могли разбомбить… Оба солдата совсем молодые: им от силы лет по девятнадцать. Оба, как и Алеша, страшатся одиночества. Вот даже плачут!.. Но это настоящие солдаты, обстрелянные, раненые, и все существо мальчика возмутилось против их нового горя: победили фашистов, приехали домой, а никто не встретил!
- Думал: приду сейчас, попрошу маму сварить лапшу. Когда я уходил в армию, она варила лапшу… - перестав плакать, хрипло заговорил солдат без ноги. - А никто даже не знает, куда уехали!
- Я тоже не знаю, где искать, - сказал первый. - Подошел к телефону, хотел спросить у телефонистки квартиру… Брат главным бухгалтером работает. А тут телефоны-автоматы. Надо знать номер.
"Вот так и мама, наверно, ходит сейчас…" - подумал Алеша, но разговор о лапше напомнил ему о другом: он сунул руку в карман, достал хлеб и разделил кусок на три части.
- Берите! - радушно сказал мальчик. - Мы с мамой по карточкам в дороге получили.
Безногий солдат взял хлеб и стал жевать, по-детски блестя мокрыми глазами:
- Проклятая война всю нашу жизнь поломала…
Лариса пришла, когда Алеша уже начал терять надежду на ее возвращение.
- Не нашла? - спросил он, любовно и радостно всматриваясь в измученное лицо матери.
- Нет, нашла. Но там устроиться невозможно: своего народу много. Ездила по второму адресу - и там полно. Придется нам, дружочек, побыть пока здесь.
24
Они ночевали на вокзале с неделю. За это время Лариса приступила к работе в Центральном институте травматологии, и вдруг им дали комнату на шестом этаже громадного дома. Дом стоял на Калужской улице, асфальтовые просторы которой вечером, после дождя, показались Алеше широкой рекой с плывущими разноцветными огоньками.
- Теперь мы будет здесь жить? - Мальчик обошел почти квадратную комнату, оглаживая ладонями стены, грязно-голубые от копоти. - Нам ее насовсем отдали?
- Конечно. - Лариса улыбнулась: все устраивалось как нельзя лучше, - поставила на пол чемодан, положила рюкзак и шинель на подоконник единственного, но очень большого окна - мебели в комнате никакой не было - и засмотрелась: затемнение давным-давно отменено, и целое море огней искрилось кругом.
- Большая она, Москва! - Алеша тоже подошел к окну. - Самый первый город в мире? Да?
- Конечно, - не задумываясь, ответила Лариса. - Только обещай мне, что ты не будешь влезать на подоконник и высовываться из окна.
- Высовываться я не буду, но на подоконник-то можно. Ведь мы еще ни разу не жили так высоко! - Мальчик снова оглядел комнату. - Какая хорошая! Правда? Вот бы еще вернулся папа! Пришел бы, а мы тут… И все бы вместе…
- Алеша! - Лариса обняла его угловатые плечики. - Я говорила тебе… Папа не вернется. Мы будем жить вдвоем. Ты поступишь теперь в музыкальную школу. - Она взяла руку сына, положила ее на свою ладонь, распрямила. - Отвык уже от инструмента: пальцы огрубели, совсем не такие, как три года назад. Но ничего, это еще поправимо.
- Я буду стараться. Выучусь, и тогда… тогда куплю стол, платья тебе, посуду, кровати мы купим и… рояль. А? Я стану дирижером и сочиню свою музыку. Как ты думаешь, смогу я сочинить музыку?
- Если будешь сейчас заниматься по-настоящему. - Лариса огляделась немножко растерянно: с чего начинать на новом месте? Прежде всего надо сделать побелку потолка, стены покрасить… Пока еще не было ни кроватей, ни посуды, а рояль казался несбыточной мечтой.
- Все равно его некуда здесь поставить, - забывшись, сказала она.
- А мы возьмем пианино, - отозвался Алеша, поняв, о чем она сокрушалась.
В музыкальную школу при институте имени Гнесиных Лариса привезла его через несколько дней. Директор, пожилая женщина с копной кудрявых волос, блестящих и белых, как серебро, долго, внимательно присматривалась к мальчику. Руки у него и правда уже по-мальчишески огрубели, безотказная гибкость пальцев исчезла. И держался он принужденно, скованный внезапной робостью. Знаменитая пианистка понимала его волнение, но он не произвел на нее впечатление музыкально одаренного ребенка.
Конкурс был очень строг, и Алешу не приняли.
Одеваясь в вестибюле, Лариса, сама расстроенная, заметила слезы, навернувшиеся на глаза сынишки.
- Все равно буду здесь учиться! Я еще понравлюсь ей, - тихо сказал Алеша.
В течение двух лет он занимался с полной нагрузкой в средней общеобразовательной и в районной музыкальной школах, и его в самом деле приняли в школу Гнесиных.
"Такой же упорный, как отец", - думала Лариса, хотя и тревожилась, видя, что мальчик очень похудел и вытянулся за это время.
В комнате появилось пианино из Музпроката, стол, добротные стулья, кровать, диван, на котором спал Алеша. Однажды рабочие магазина втащили платяной шкаф с большим зеркалом. Пустота комнаты заполнялась, и так же постепенно заполнялись, обрастали новыми интересами душа исстрадавшейся женщины и отзывчивая душа ребенка.
Москва стала для них родным домом.
В один из вечеров мальчик увидел свою мать по-новому причесанной, изящно одетой.
- Сегодня мы пойдем на балет "Лебединое озеро".
Они редко бывали в театрах. Посещение концертов входило в программу обучения музыкальной школы, но ученикам не часто удавалось получать билеты в Большой театр. И Ларисе некогда стоять в очередях у театральных касс: наплыв зрителей после войны был очень велик.
Сказочное волшебство постановки поразило Алешу. Он уже знал эту дивную музыку по радиопередачам, отдельные отрывки из балета играл в обработке для фортепьяно. Но как могуче, как пленительно звучала музыка в оркестре, воплощенная на сцене в зримые образы! И что за образы! Белые лебеди-девушки, танец которых и каждое движение, полные живой прелести, одухотворены глубокими чувствами. Они ждут избавления от злого колдовства, и оно является - верная любовь прекрасного юноши Зигфрида. А с ним снова приходит музыка, поющая о любви и не только к Одетте, но ко всем людям. Она точно обвевала подростка, поднимала его на своих мощных лебединых крыльях. Искоса взглянув на сына, Лариса увидела почти страдальческое выражение на его лице - сама она наслаждалась безотчетно.
- Тебе не нравится?!
Алеша резко тряхнул головой, протестуя против вторжения в открывшийся ему мир. Он не мог сейчас делиться своими ощущениями даже с матерью, перед которой преклонялся, потому что сам еще не освоился в том новом мире. Но почему здесь немецкое имя Зигфрид? Сколько ужасов произошло по вине фашистов, а ведь они пришли из страны, которая подарила людям Баха и Бетховена… Кто виноват, что в такой стране родились и убийцы?
Лариса снова взглянула на сына, заметила слезы, бегущие по его лицу. Рядом с нею был не тот мальчик, который потерянно стоял перед седовласой пианисткой при первом посещении музыкальной школы, не тот старательный ученик, который не спускал глаз с преподавателя, торопливо снимая руки с клавишей после каждого исполненного им произведения.
Ничего детского не было в нем сейчас, когда он плакал, окаменев лицом и не шевелясь, словно боялся привлечь внимание соседей. Не произнеся ни слова, Лариса опять повернулась к сцене…
- У меня стало тесно в сердце, - смущенно улыбаясь, пояснил ей Алеша в антракте, почувствовав, что она заметила его слезы. - Очень сильно получается: музыка и все такое…
Потом он развеселился, раскраснелся, точно опьянел от обилия впечатлений, и вдруг сказал:
- Как на тебя смотрят, мама! Даже неловко ходить с тобой…
- Отчего неловко? - Лариса взяла сына под руку - ему уже исполнилось двенадцать лет, и его черноволосая голова поднималась выше ее плеча. - Разве тебе хочется, чтобы я не нравилась людям?
- Нет! Это приятно… если человек хороший и всем нравится. В нашей школе учится мальчик - ты лечила его брата. Он просто влюблен в тебя.
- Влюблен? А что ты понимаешь в любви?
- Не влюблялся ни разу в жизни, но понимаю все.
- Ах, как ты разошелся сегодня! - весело подзадорила Лариса.
- Правда, что они на тебя так смотрят? Ведь здесь столько красивых женщин!
Алеша отстранился от матери, окинув ее изучающим взглядом - от зачесанных без пробора пышных волос до кончиков маленьких туфель.
"Наверно, на маму смотрят так же, как я смотрел на Одетту на сцене: она лучше всех".
- Ты бы купила браслетку, или бусы, или колечко какое-нибудь, - сказал он, охваченный наивной ребяческой заботой о ее благополучии. - Только на меня да на хозяйство тратишь, а на себя когда?
- Мне и без украшений хорошо.
Впервые Алеша почувствовал себя на равных правах с матерью. Он шел по фойе, вел ее под руку, они разговаривали, как друзья. Все-таки мало они бывают вместе! Алеша помнил многих солдат, обязанных ей здоровьем и самой жизнью. Иногда даже странно было произнести у постели раненого нежное слово "мама". Как будто не ему, а этому раненому солдату Лариса Петровна Фирсова была матерью. Сейчас она тоже работает в госпитале: делает операции людям, раненным в лицо во время войны и пострадавшим недавно от несчастных случаев.
Вот он ведет ее по залам, сияющим множеством огней, и нет у него чувства стесненности, как у некоторых мальчишек, боящихся прослыть маменькиными сынками: он счастливо горд своей матерью.
- Я тоже попробую написать музыку, - заявил он, выходя с нею после спектакля из зрительного зала.
Ему все еще слышались чудесные мелодии. Все звучало в нем и вокруг него. Его маленькие оттопыренные уши с младенческих лет жадно ловили мелодичные звуки, но сейчас, переполненный ими, он чувствовал, будто у него появился новый слух. Мальчик тихо шел к вешалке, и мать не торопила его, понимая, что с ним творится. Он не спешил и на улице, слушая ночную Москву: смех девушек, торопкий стук каблуков, сухой шелест автомобильных шин, предостерегающий, тревожный крик сирены "Скорой помощи" и вкрадчиво-ласковый шорох ветра в кронах деревьев на театральном сквере.
- Я обязательно сочиню музыку! - повторил мальчик, почти изнемогая от лихорадящего, но еще смутного творческого воодушевления. - Но сначала я буду писать о войне. Она не дает мне покоя.
25
- У тебя опять новая выкройка? - спросил Алеша через несколько дней.
Лариса сидела у письменного стола (сын занимался на маленьком - обеденном) и выкраивала что-то из бумаги. Чаще всего она то пишет и читает, то кромсает ножницами бумагу. Есть пословица: семь раз отмерь, один раз отрежь, а хирург Фирсова ежедневно делает челюстно-лицевые операции, где каждую деталь надо представить себе заранее точно: не продумав, резать нельзя. Вот она и занимается выкройками. Каких только у нее нет! Все небольшие. Много ли нужно для заплаты на лице? Новая выкройка значительно больше, похожа на трапецию, а по бокам подрисована карандашом. Вот еще прямая полоса с фестоном и двумя полуфестонами на одном краю.
- Что это? - Алеша присаживается поближе.
Он в ловко сшитом вельветовом костюмчике, в башмаках и чулках, схваченных ниже колена обшлагами брюк. Волосы на затылке коротко острижены, спереди чуб. Растет мальчишка, боевой дружочек.
- Это модель целого носа. Понимаешь: не отдельная заплата, а все сразу: и крылья ноздрей, и носовая перегородка.
Минуту Лариса молчит, вымеряя свой чертеж двумя маленькими деревянными линеечками, потом сверяется с фотокарточкой раненого, еще подрезает ножницами и с ловкостью фокусника складывает из согнутой вдвое бумажной полоски человеческий нос. Средний фестон приходится на переносье.
- Видишь, что получается? Я не стану теперь мучить больного десятками операций, а сделаю ему нос одномоментно.
- А из чего ты сделаешь на самом деле?
- На самом деле, конечно, не из бумаги, а из филатовского кожного стебля. Сначала на груди или на животе больного подрезается кусок кожи и сшивается вроде круглой чемоданной ручки. Когда заживет, мы заставляем этот стебель шагать к месту дефекта. Подрежем один конец и пришьем его выше, потом другой конец переставим или приживим его на руку больного, затем на лицо, а после того выкраиваем из него все, что угодно. На фронте мы пластикой не занимались, некогда было: дело кропотливое. А теперь оперируем, но задача встала серьезнейшая: надо избавиться от осложнений после операций.
- Как же от них избавиться? - спросил Алеша, хмуро разглядывая портрет безносого человека, изуродованного ранением.
- Думаем. Ищем. Надо больше тренировать стебель, чтобы он был крепкий. А после распластывания его в полоску кожи при операции снимать жир, который очень мешает приживлению. Из такого обезжиренного лоскута и формировать сразу все отделы носа. Видел, как получилось из бумаги: раз, два, три - и на место. Это будет темой моей диссертации, мальчишка. Если мне удастся защитить ее - я буду счастлива.
- А сейчас ты не счастлива? - неожиданно встревожился Алеша.
- А ты как думаешь? - с печальной усмешкой спросила она, в свою очередь.
Мальчик покраснел, затрудняясь ответить, пожал плечами.
- Папа и Танечка? Да? - Он заглянул в глаза матери, сразу затуманившиеся. - Я тоже часто, часто думаю о них. О бабушке. Во сне вижу… На днях видел, будто приходит папа и приносит мне танк, не игрушечный, а вроде танке-точки. Я сажусь, а она как прыгнет. Покатилась и прыгает и прыгает… - С застывшей полуулыбкой Алеша напомнил: - Какая смешная девочка родилась у нас в Сталинграде! Ее звали Витуся! Сейчас ей уже семь лет! Наверно, в школу пошла. Вовка уже взрослый. Правда, храбрый был Вовка? И с Витуськой нянчился. Спрошу: держит она головку? Он говорит: держит, такая отчаянная девчонка.
И вдруг, отчего-то понизив голос, спросил:
- А где теперь Иван Иванович?
Лариса вздрогнула от неожиданности: сын давно не заговаривал о хирурге, она сама - тем более.
- Не знаю, кажется, тоже в Москве…
Совсем недавно один из членов Московского хирургического общества сообщил ей, что хирург клиники Гриднева Аржанов взялся за разработку методики исследования сердца зондом. Лариса сразу догадалась, что речь шла о сталинградском Аржанове, и решила не ходить на собрания, которые он посещал, благо у челюстно-лицевых хирургов свое хирургическое общество.
- Он хороший был, правда? - продолжал Алеша, не замечая волнения матери. - Я его любил. А у него ни жены, ни детей, да?
- Он женился на медицинской сестре Варе Громовой. - Лариса машинально опять потянулась за ножницами.
Какие прекрасные у нее руки! Это руки отличного хирурга. Алеша ловит их и крепко целует. Они все умеют, но им нельзя чистить картошку - разве только в резиновых перчатках, - нельзя мыть пол. Алеша знает это и охотно чистит картошку и моет пол, когда почему-либо не приходит работница Надя. Пол паркетный, его надо бы натирать воском, но все соседи моют паркет. Моют и Фирсовы. Обедают они или дома, или в столовой. Даже трудно сказать, на что больше тратится времени: на ожидание в столовой и поездку туда или на приготовление домашнего обеда. Дома, пожалуй, удобнее… Алеша тоже следит за своими руками, порез или ссадина для него не страшны, но он все время развивает гибкость пальцев: пианисту это необходимо.