Зима 1941–1942 годов для нашей семьи была страшной и голодной. Несмотря на "порядок" на улицу невозможно было выйти, в городе разбойничали мародеры. Окна, выходящие на улицу, мы закрывали ставнями, а двери - на засов. В погребе осталось немного картофеля, моркови и несколько мешков свеклы (немцы ее почему-то не любили). Именно ею нам пришлось питаться всю зиму и весну. Я потом долгие годы не могла заставить себя готовить блюда со свеклой.
Весной 1942 года люди начали вскапывать огороды и сажать овощи, у кого что было. Моя мама не умела заниматься огородом: она была горожанкой в седьмом поколении, как она, смеясь, говорила. Поэтому мы с мамой ходили в поле искать оставшуюся в земле картошку, не собранную с осени гречиху, рвали лебеду и крапиву. Выживали, как могли.
К осени стало очень голодно. Ребенок грудной, его нужно кормить, а у мамы от голода было очень мало молока. От недоедания братик плохо рос, постоянно плакал. Чтобы его успокоить, я пережевывала какую-нибудь пищу, заворачивала в тряпочку и совала ему в рот. На время он затихал и ненадолго засыпал, потом просыпался, но кричать уже не мог, а только пищал.
Мама не выдержала и, собрав кое-какие вещи, пошла вместе с другими женщинами в ближайшую деревню менять вещи на продукты. Обмен неравноценный - за золотое кольцо давали один-два килограмма картофеля или килограмм муки, а к концу зимы еще меньше…
Наконец мама решилась пойти в деревню к родственникам мужа. Деревня находилась далеко от Брянска, ехать было не на чем, пешком нужно идти несколько часов. На дороге можно столкнуться с немецким патрулем, который "караулил" партизан. Но мама все-таки пошла, взяв с собой подругу, которая знала дорогу. Им удалось незаметно пройти мимо немцев, к вечеру были в деревне, нашли дом деда.
Дед встретил их во дворе и сказал маме, что он вернулся из партизанского отряда в деревню, чтобы предложить немцам свои услуги в качестве старосты. Мама испуганно спросила, как это он решился. Дед тихо ответил: "Так нужно", - и отвернулся.
Он дал совет маминой попутчице, в какую избу постучаться, чтобы обменять вещи на продукты, а сам пошел в дальний угол двора, где у него был замаскирован погреб для хранения съестных припасов.
Дед оставил женщин ночевать в избе, несмотря на протесты своей молодой жены, а утром отвез их в город. Сказал маме: "Ты в деревню к нам не приезжай, я сам буду по возможности. Если меня долго не будет, все равно не приезжай. Чтобы со мной ни случилось. От моего имени может приехать человек и что-нибудь вам привезти".
В течение зимы он несколько раз привозил кое-что съестное, но с каждым разом все меньше. Однажды ближе к весне дед привез небольшой мешок картошки и сказал: "Тоня, у нас кончаются припасы, скоро я ничем не смогу помочь. Вот тебе немного репы, моркови, свеклы и маленький мешочек муки. Это вам до лета. Картошку не трогай. Весной вскопай за домом грядки и посади картошку. Чтобы получилось больше, разрежь каждую на две-три части с ростками".
Глава четвертая. Рауль
В эту зиму случилось то, что мне навсегда врезалось в память. Наш дом стоял на окраине Брянска, поэтому немецкие патрули частенько заходили проверить, не прячутся ли у нас партизаны. В одну из таких проверок пришел патруль в составе трех солдат и обер-лейтенанта. Офицер был подтянут, холодные серые глаза смотрели строго и надменно. Я тихо стояла в углу большой комнаты и наблюдала за действиями патруля. Особенно меня заинтересовал офицер. У него в руках был стек, которым он постукивал по своим хромовым сапогам. Приказы солдатам он отдавал тихим голосом, но таким тоном, что солдаты опрометью кидались их исполнять.
Пока солдаты осматривали подсобные помещения во дворе и залезали в погреб, офицер заглянул в кухню, осмотрел кладовку, потом открыл дверь в маленькую комнату, где находилась мама с братиком.
Я подбежала к открытой двери и увидела, что мама сидела на табурете, прижав сына к груди, и испуганно смотрела на офицера. Я слегка дернула его за шинель, он резко повернулся и, что-то сказав солдатам, вышел из дома. За ним ушли и солдаты. Какая-то неясная тревога поселилась в моей душе. И не напрасно…
Через несколько дней офицер снова появился в нашем доме, он постучал в дверь нашей комнаты, я вскрикнула от испуга. Он вошел, сухо поздоровался, потом на ломаном русском сказал: "Я - Рауль. Я плохо учил русский язык, но много понимаю. Не бойтесь, я пришел в гости", - и сел на табурет, положив на стол сверток.
Закрыв сына с головой одеялом, мама сидела, боясь пошевелиться. Я бросилась к маме, села рядом и крепко обняла её. Рауль, наконец, поднялся, бросил на меня сердитый взгляд, показал на пакет: "Это ребенку" - и вышел. Ещё несколько минут мы сидели неподвижно, пока не затих скрип его сапог на снегу.
На следующий вечер Рауль появился снова и снова постучал в нашу дверь. Вытащил из кармана носовой платок, вытер им табурет. Улыбаясь, сел, но взглянув на стол и увидев нетронутый пакет, нахмурился.
Встал, достал второй пакет, положил его на стол и резким движением вскрыл оба. На стол высыпались пачки сухого молока и яичного порошка, сахар, шоколад, спички, соль.
Такого богатства мы давно не видели! У меня загорелись глаза, и я было потянулась к столу. Заметив мое движение, офицер сунул мне в руки шоколад: "Essen". Я взяла шоколадку, отломила маленький кусочек, положила в рот. Это было такое блаженство! Так вкусно! Мне хотелось еще, хотелось съесть все, но я отложила шоколадку для братика и мамы. Рауль улыбнулся, увидев, что я откусила шоколад, потрепал меня по щеке и вышел.
Когда я закрыла за ним дверь и вошла в комнату, мама совала Эдику в рот кусочек шоколадки. Братик от удовольствия чмокал губами и мурлыкал как котенок, а мама смотрела на него и плакала. Потом она отломила себе кусочек и мне дала еще один.
Два дня Рауля не было, но за это время мы взяли только одну пачку печенья, которую в основном скормили Эдику, потому что молока у мамы почти не было.
На третий вечер Рауль пришел в каком-то тревожном состоянии, принес большой кулек, который поставил под стол. Он нервно ходил по комнате, быстро-быстро говорил по-немецки. Часто повторялись слова: krieg, alles scheize dreck, rusische schweine и другие. Мама сидела молча, только изредка бросала на него злые взгляды. Но он их не замечал, метался по комнате и говорил, говорил.
Вдруг Рауль успокоился, посмотрел на маму и сказал по-русски: "Я сегодня остаться спать здесь". Он сел на табурет и стал снимать сапоги. Вдруг мама вскочила и по-немецки выкрикнула: "Русские свиньи? Это вы свиньи! Пришли в нашу страну убивать нас! Мой муж погиб на фронте. У тебя на руках его кровь!"
Немец побледнел: "Ты знать немецкий?". Он нервно натянул сапоги, надел шинель и выскочил из дома.
Через некоторое время послышался хруст снега под чьими-то ногами. Мама быстро потушила лампу, и в ту же минуту раздался выстрел, в комнату влетела пуля и ударилась об русскую печь. Мы кинусь под стол. Раздался второй выстрел, и снова пуля ударилась об печь. Послышались шаги уходящего человека. Стало тихо, но мы ещё около часа просидели под столом.
Утром мама вышла во двор и увидела следы, похожие на те, которые оставлял Рауль, приходя к нам в дом.
Больше Рауль на нашем пути не встречался. Уже после войны мама рассказывала, что Рауль ругал Гитлера, нацистов, гестапо, которые оторвали его от мирной жизни, погнали в эту дикую, нецивилизованную Россию, где нет дорог, туалетов, негде принять ванну, зато много партизан. Русская армия плохо вооружена, но солдаты продолжают отчаянно сражаться, вместо того чтобы сдаться доблестной немецкой армии, как это сделала вся Европа. Когда Рауль понял, что мама знает немецкий, он испугался. Вдруг она донесет на него в гестапо, и потому решился ее убить.
Глава пятая. Расправа над дедом
Наступила весна. Мы посадили картошку и репу, а осенью получили урожай. Я в меру своих сил помогала маме. От деда не было никаких вестей. Мама чувствовала: что-то произошло, решилась пойти в деревню.
В ту сторону собирался ехать наш сосед (у него была лошадь с телегой). Мама напросилась к нему в попутчики, пообещав часть продуктов, которые она надеялась получить у деда. Меня с Эдиком мама решила взять с собой, она хотела упросить деда приютить нас, так как боялась оставаться в городском доме одна с детьми. В городе было опасно и голодно.
Когда мы приехали в деревню и вошли в дом деда, там оказалась только его жена. На наш вопрос, где дед, она что-то буркнула и ушла в другую комнату. Минут через десять в дом вошел полицай в сопровождении двух немецких солдат. Они подошли к маме и толкнули ее прикладом в сторону двери. Мама вскрикнула и кинулась ко мне с братом. Полицай сказал: "Забирай детей и иди с нами". Мама завернула сына, надела на меня пальтишко, оделась сама и вышла на улицу за солдатами. Шествие замыкал полицай.
Нас привели в большую избу, где находилось несколько немецких офицеров. Они о чем- то поговорили с полицаем. Тот подошел к нам, толчками в спину повел нас в другую комнату, в которой ничего не было, кроме небольшой охапки сена.
Полицай, уходя, повернулся к нам, приложил к губам палец и закрыл за собой дверь. Мы остались одни в полной темноте. Мама прижимала нас к себе и тихо плакала. Утром она попыталась открыть дверь, но не смогла.
Мама села на сено, взяла на руки грудного сына, который был голоден, пыталась его покормить. Но она сама сутки ничего не ела, молока оказалось мало. Вдруг в комнату вошел "вчерашний" полицай, сунул кусок хлеба с салом: "Быстро съешь! Скоро выходить. Молчи, что бы ни случилось" - и стремительно вышел.
Мама откусила кусочек сала, облизала его и сунула ребенку в рот. Тот жадно начал его сосать. Разломав хлеб на три части и раскусив сало на два кусочка, она дала один ломтик хлеба с салом мне, вторую такую же порцию спрятала в карман для Эдика. Себе она взяла только один кусочек хлеба.
Спустя какое-то время мы услышали топот ног, голоса и лязг оружия. Мама вскочила. Прижала к груди сына, а меня взяла за руку и испуганно смотрела на дверь, которая вскоре резко открылась. Громко топая сапогами, вошел немецкий солдат с автоматом наперевес и вытолкал нас на улицу. Там стояла толпа жителей деревни. Увидев нас, люди заохали и запричитали, а мы смотрели на них. В этот момент моя мама-атеистка увидела виселицу и перекрестилась и еще крепче прижала нас к себе.
Вдруг толпа повернулась в другую сторону и снова запричитала. Мама тоже повернула голову и снова перекрестилась - два эсэсовца под руки вели нашего деда.
На него страшно было смотреть: одежда разорвана, сквозь нее виднелись раны, текла кровь, особенно сильно из пальцев рук. Все лицо было в кровоподтеках, один глаз полностью закрылся сплошным кровавым пятном.
Он еле передвигался, но, увидев уцелевшим глазом свою сноху, он встал, и губы зашевелились, но конвоиры тут же подтолкнули его к виселице. Они попытались сами поднять деда на скамейку, но не смогли - дед был богатырского сложения.
Тогда он с усилием выпрямил могучие плечи, оттолкнул немцев и, уцепившись окровавленными руками за стойку виселицы, поднялся на эшафот. Дед с трудом поднял руку, толпа затихла, даже солдаты перестали переговариваться. И в наступившей тишине, еле размыкая распухшие губы, он сказал: "Запомните, товарищи, я никого не предал, я выполнял свой долг перед Родиной. Мы победим!" Стояла общая тишина. Первым опомнился офицер. Он выхватил пистолет и выстрелил в деда, тот пошатнулся, но не упал. Тогда офицер подскочил к виселице и сам ногами выбил скамейку. Мощное тело несколько раз дернулось и замерло.
Толпа взревела и двинулась в сторону виселицы. Солдаты дали очередь в воздух. Люди в панике повернули назад.
В этой суматохе тот же полицай повел нас в хату и закрыл в той же комнате.
Глава шестая. Все дальше на запад
Прошли целые сутки без пищи и воды. Мама пыталась кормить Эдика, и он снова начинал тихо пищать - ни плакать, ни кричать у него уже не было сил.
Рано утром в комнату вошел полицай. Положил перед нами узелок: вареная в мундире картошка, нарезанная редька, черствый хлеб и маленький кусочек сала.
Мать разделила сало на три части: одну отдала мне, другую отложила братику, третью спрятала и сказала: "Не жуй, а соси!" Я уже знала: так легче приглушить голод.
Ранним утром мы услышали шум, хлопанье дверей, топот множества ног. Мама вся напряглась, прижала нас к себе. Вскоре дверь распахнулась, вошли немецкий офицер, два солдата и один в гражданской одежде, как оказалось, переводчик. Он сообщил: "Вам очень повезло. Немецкое командование решило дать вам возможность работать на рейх. Вам разрешается взять с собой в дорогу немного одежды и еды, вас повезут в рейх, будете работать во славу великой Германии".
Все вышли, и мы остались одни. К вечеру пришел полицай, принес мешок с провизией. Когда все вышли, мама нашла записку: "Вечером вас отправят поездом, но партизаны попытаются поезд отбить".
Ближе к ночи пришел тот же полицай с двумя солдатами и повел нас на улицу, где стояла телега с лошадью. Полицай усадил нас на телегу, рядом сели солдаты и полицай, и мы двинулись в сторону Брянска. Уже глубокой ночью подъехали к эшелону, который стоял на том же пути, откуда уезжал мой отец в июне 1941 года…
Немецкий солдат "помог" маме с погрузкой - схватил меня за руку и закинул в вагон. От резкой боли я закричала. В этот момент подошел уже знакомый нам полицай, взял у мамы из рук Эдика, помог ей влезть в вагон и подал ребенка. Затем забросил мешок и овчинный тулуп.
Солдаты закрыли двери вагона. Набирая скорость, поезд двинулся в кромешный мрак, в страшную для нас неизвестность.
Вагон, в который мы попали, был набит людьми, в основном женщинами и детьми школьного возраста. Мама нашла свободное место в углу вагона, бросила мешок, расстелила тулуп, положила ребенка и посадила рядом с собой меня. Она стала гладить мне вывихнутую руку, целовать, но я продолжала плакать.
К нам подошла женщина, сказала, что она врач, потрогала мою руку и вдруг резко дернула ее. Я заорала, но вскоре боль утихла, и я уснула на материнских коленях.
Мы ехали уже третьи сутки. Поезд двигался очень медленно, часто останавливался, но никого из вагона не выпускали. Нужду мы справляли в дыру, сделанную в полу вагона.
И вдруг услышали взрыв впереди поезда, вагоны закачались. Послышалась частая стрельба. В вагоне началась паника, люди попытались открыть двери, стучали кулаками, кричали.
Мама стала всех успокаивать, что это партизаны пытаются поезд отбить у немцев. Люди, казалось, поверили и стали прислушиваться к тому, что происходит. Раздался еще один взрыв. Вагон сильно накренился. Шум выстрелов удалялся, все затихло.
Загремел засов, и люди с волнением смотрели на открывающиеся двери, ожидая увидеть партизан. Но в проеме двери показались немецкие солдаты, которые что-то кричали. Люди оцепенели и не двигались. Но солдаты прикладами стали выталкивать всех из вагона.
Мама прижала к груди сына, а меня подтолкнула к дверям. Я кое-как сползла по ступенькам, мама подала мне братика, а потом сама спрыгнула.
Солдаты толчками сгоняли выпрыгивающих из вагона людей с насыпи железной дороги в поле, где уже стояла большая толпа. Оттуда было видно, что рельсы перед паровозом и часть самого паровоза разворочены взрывом. Позади последнего вагона рельсы тоже вздыблены, вдоль насыпи лежали убитые и раненые в полушубках…
Немцы подходили к лежащим и, если кто-то еще шевелился, стреляли в голову. Мама всхлипнула: "Господи, это же партизаны, они хотели спасти нас, но не смогли и сами погибли. Что будет с нами?" Глядя на нее, заплакала и я.
Стоявший поблизости солдат больно стукнул меня по голове. Я упала на мокрую землю, солдат поднял ногу, чтобы пнуть, но мама успела меня поднять, и удар пришелся по ее ногам. Она вскрикнула и чуть не выронила сына.
Толпа задвигалась, зашумела. Солдат вскинул автомат и дал очередь в воздух. В этот момент подъехала крытая машина, из которой выскочили немецкие солдаты c собаками, "натасканные" на человека.
Мы шли три дня в сопровождении вооруженных немецких солдат и злобных немецких овчарок. Под ногами вязкая глина, постоянно шел мокрый снег.
Иногда колонну останавливали, и мы садились прямо в грязь. Доедали то, что еще оставалось в узелках, делились последним с теми, у кого ничего не было.
Немцев сопровождала полевая кухня, но они нас не кормили и отталкивали автоматами детей, которые пытались попросить еду.
Однажды один из солдат так ударил автоматом ребенка, что тот упал замертво, а его мать, кинувшуюся к нему, пристрелил. Дети усвоили - больше никто не подходил к немцам.
Наконец мы оказались на территории Польши. Нас поместили в какое-то большое сухое и теплое помещение. Сутки никто не заходил. Мы обсохли и выспались, но были страшно голодны, особенно дети. Все хныкали и просили у матерей хлебушка…
И вот двери открылись, нас выгнали на улицу. Это была огромная площадь перед вокзалом, за ним виднелись составы товарных вагонов. На площади стоял длинный стол, за которым сидели люди в белых халатах.
Всех прибывших солдаты выстроили в очередь, мы оказались в ее хвосте. Возле стола началось какое-то волнение, крики, плач. Оказывается, у матерей отбирали самых маленьких детей. Солдаты отгоняли их к стоявшим невдалеке крытым автомашинам, а стариков и больных в другую сторону.
Мама стала лихорадочно выбрасывать вещи, спрятавшись за спины стоявших в очереди людей. Она "упаковала" девятимесячного сына, а мне велела аккуратно опуститься на мешок и сидеть тихо.
Перед столом она осторожно опустила с плеча мешок на землю. Немец в белом халате приказал ей открыть рот, осмотрел зубы, затем сдернул платок, которым мама закрыла голову и почти все лицо.
Глянув ей в лицо и увидев распущенные волосы, немец восхищенно поцокал языком и толкнул ее в направлении эшелона.
Мама подняла мешок и втиснулась в середину толпы, снова натянув на голову платок до самых глаз. Многие женщины плакали и рассказывали, что у них отобрали детей, и что с ними будет, они не знают. В этот момент солдаты стали загонять людей в вагоны. Женщины кинулись к своим детям, которых уже сажали в крытые автомашины. Но солдаты прикладами загнали матерей в вагоны. Двери закрылись и поезд тронулся.
Мама втиснулась в дальний угол вагона, я сидела, дрожа от страха, а Эдик спал.
Женщины удивленно спрашивали, как это можно было спасти детей. Одна из женщин пошарила в своем узелке и протянула маме корочку хлеба и две морковки. Горячо поблагодарив, мама разжевала хлеб, завернула его в тряпочку и вложила ее в рот сыну, тот жадно зачмокал губами и через несколько минут снова заснул.
Две морковки мама вытерла руками, одну дала мне, вторую, поменьше, взяла себе. Я грызла морковку долго и тщательно, чтобы заглушить голод. Морковь кончилась, а голод продолжал мучить.