"Ловкость" митрополита Сергия вновь проявилась в 1941 г., когда его экзарх в Прибалтике, митрополит Сергий "младший" (Воскресенский), остался в оккупированных областях и возглавил возрождение Церкви под немцами. Митрополит Сергий (Воскресенский) был убит гестапо (или советскими партизанами?) в 1944 г., когда он уже готовил "возврат" к советским условиям. Трудно представить, чтобы это делалось без ведома Сергия "старшего". Деятельность Сергия "младшего", почти неизвестная Регельсону, и опубликованные за границей его свидетельства об условиях работы Московского синода в 30-х годах, в котором митрополит Сергий (Воскресенский) активно участвовал, также очень важны для окончательной исторической оценки роли местоблюстителя в жизни Русской церкви.
Конечно, за "легализацию" Сергиевского синода в 1927 г. пришлось заплатить дорогой ценой, и, в первую очередь, заявлениями о том, что в СССР нет и не было гонений на Церковь. Эта по существу бессмысленная и никого не убеждающая ложь, а также прямая зависимость "легализованного" церковного управления от государственных "уполномоченных", и вызвала оппозицию так называемых "непоминающих", среди которых оказались и некоторые видные иерархи Тихоновского времени.
Но и тут беспристрастный историк должен признать, что и самого патриарха Тихона обвиняли в излишней уступчивости и что ядро будущей антисергиевской оппозиции уже находилось в оппозиции и самому патриарху Тихону ("Даниловская группа"). Во всяком случае, сам патриарх счел возможным сделать в 1923 г. заявление о том, что "ни в каком преследовании какой бы то ни было религии советскую власть обвинить нельзя". Митрополит Сергий мог сослаться на этот прецедент.
Как бы ни относиться к примирительной и "лояльной" политике патриарха в последние два года его святительства, имя святейшего Тихона уже воспринято и Церковью, и народным сознанием как имя великого исповедника веры. У заместителя и затем патриарха Сергия такого авторитета не было, и оппозиция против него стала более открытой. Во всяком случае, критика его деятельности в книге Льва Регельсона, несомненно, заслуживает гораздо большего внимания, чем всё то, что о нем писалось и говорилось за рубежом. Но нам кажется, что и Регельсон еще не сказал о нем последнее слово.
Одна сторона деятельности заместителя подвергается особо острому и справедливому осуждению в настоящей книге: это та легкость, с которой Сергиевский Синод применял канонические санкции и запрещения против инакомыслящих, как внутри России, так и за границей. Возможно, что митрополит Сергий пытался этими санкциями, наложенными на тех, кто оспаривал его власть, упрочить свое собственное, далеко не бесспорное, положение, показать urbi et orbi, что именно он возглавляет единственно истинную Церковь. Но результат, без суда и расследования наложенных запрещений, был один: углубление разделений и ответные заявления некоторых крайних оппозиционеров о "безблагодатности" Сергиевской церкви. Правда, не митрополит Сергий начал политику поспешных запрещений – ее начали обновленцы, "лишив сана" самого патриарха Тихона, и продолжали "григориане". Восприняв эту практику раскольников, митрополит Сергий возобновил худшие – и отнюдь не "тихоновские" – черты старого бюрократического централизма.
Совершенно справедливо Регельсон характеризует этот аспект политики митрополита Сергия как "хулу на благодать" и приравнивает его спор с митрополитом Агафангелом к конфликту между Карловацким синодом и митрополитом Евлогием. И тут и там, по мнению автора, иерарх, имеющий бесспорные полномочия от патриарха Тихона, защищал свою ответственность за Церковь от притязаний самозванной и произвольно подобранной группы епископов. По нашему мнению, между этими двумя случаями параллель действительно существует, но существуют и различия: митрополит Сергий был правящим митрополитом Нижегородским и общепризнанным местоблюстителем, он возглавлял синод канонических епископов. Карловацкий же синод, состоявший из епископов, покинувших свои епархии, действовавших на территории другой поместной (Сербской) Церкви, и формально лишенный всякой канонической действенности прямым Указом патриарха в 1922 г., совершал большую "хулу на благодать", чем митрополит Сергий, "запрещая" митрополитов Евлогия Западноевропейского и Платона Североамериканского, законно назначенных патриархом Тихоном. В чисто каноническом отношении "карловчане" все же в большей мере "самозванцы", чем местоблюститель Сергий, и им одним, действующим вполне свободно, вне досягаемости советской власти, принадлежит печальная монополия заграничных анафем и запрещений. От анафем митрополиты Евлогий и Платон, так же как митрополиты Агафангел и Кирилл, о которых подробно пишет Регельсон, всячески воздерживались и, даже пренебрегая, ради любви и мира, каноническими принципами, неоднократно вступали с карловчанами во временно-практические братские договоры, при сохранении принципа своей самостоятельности.
Лев Регельсон, ссылаясь на весьма одностороннюю книгу митрополита Сергия "Правда о религии в России", указывает на будто бы состоявшееся в 1935 г. "объединение феофиловцев (Североамериканская церковь) с карловчанами". В действительности имело место только принятие "временного положения", при котором Американская церковь сохраняла свою полную независимость. Также неправильно сообщение о подписании митрополитом Евлогием "лояльности" в 1927 г. В действительности, ради сохранения канонического общения с Русской церковью, митрополит Евлогий дал заверение только о своей "аполитичности". Повторные требования о "лояльности" привели к его разрыву с митрополитом Сергием в 1931 г.
На протяжении всего своего труда автор не скрывает своей симпатии к анти-сергиевской оппозиции 20-х и 30-х годов и к остаткам "непоминающих", существующим еще в 60-е годы. Позиция последних хорошо и пространно выражена в анонимном письме, написанном в 1962 г. и приводимом в книге полностью. Из него следует, что движение "непоминающих" в настоящее время существует только в "кельях" и что у всего многомиллионного верующего народа в России нет возможности ходить в иные церкви, кроме патриарших. И "непоминающий" автор письма нисколько не осуждает тех, которые так поступают.
Вообще, подлинная церковность книги Регельсона выражается в том, что она вся покоится на вере в единство Церкви и единство Христовой благодати: спор между митрополитом Сергием и "оппозицией" есть спор внутри Церкви. Можно – и должно – ставить под сомнение правильность поведения некоторых иерархов Церкви, но другой Церкви, кроме той, которую они возглавляют, всё же нет. Точно так же, как церковное сознание не может не рассматривать некоторые действия патриарха Никона и тем более придворных иерархов эпохи Петра I как ошибочные и даже богохульные, но таинства и преемственность Церкви не были ущерблены их грехом!
Основная сила книги Регельсона в ее справедливом протесте против сведения всей церковности и каноничности к понятию "подчинения". Всему народу Божию, а тем более епископам, принадлежит и право, и обязанность "рассуждения" и "различения духов". Без возможности судить о смысле и справедливости "указов высшей власти" не существует православной соборности. Но также справедливо пишет автор, что "оставление за собой права суждения о действиях церковной власти не должно означать разрыва канонического и молитвенного общения с ней". Именно на этом основании он принимает как правильную позицию тех "непоминающих", которые признали Московскую патриархию, восстановленную на соборе 1945 г., несмотря на вопиющие канонические несовершенства восстановленной церковной структуры.
В этой вере в Церковь есть главная сила книги, которая может быть и не удовлетворит ни ригористов "каноничности" Московской патриархии, ни новых донатистов, мечтающих о Церкви "чистых" и исключающих историческую действительность и ответственность за души "малых сих". – Эта сила в словах Спасителя: "На сем камне созижду Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее" (Мф., XVI: 18).
Протоиерей Иоанн Мейендорф, Нью-Йорк
Св. Владимирская духовная академия 1977 г.
Послесловие автора ко второму изданию
Два десятилетия, прошедшие со времени первого издания этой книги, были насыщены поистине эпохальными событиями. Россия сдвинулась с вековых устоев и встала на новый путь, суть которого может быть выражена понятием "свобода". Это значит, что отныне главной движущей силой общества и государства становится человеческая личность. Требование быть личностью, ответственной за свои взгляды и поступки, предъявляется теперь ко всем без изъятия. Эта идея, казалось бы, самоочевидная для христианского сознания, впервые в русской истории принята как государственный принцип. И пришла эта идея не из Церкви, хотя сам факт существования альтернативной идеологии в тоталитарном государстве производил огромное раскрепощающее действие. Поневоле Церковь выполняла роль прибежища для тех, кто хотел сохранить живую душу и отказывался думать как все. Теперь положение Церкви внезапно и резко изменилось. Сможет ли она выполнить свое служение миру в новых условиях, или, подобно западным традиционным конфессиям, станет маргинальной структурой в индифферентном к религиозным вопросам обществе? Вопрос не в том, потерпит ли христианство в целом историческое поражение, а в том, сможет ли оно начать новое наступление и снова завоевать мир, т. е. живые человеческие души? Ясно, что это невозможно до тех пор, пока причины совершившегося уже поражения не осознаны и не устранены. Трагедия Русской церкви – это история крушения христианства в России. Сейчас, как будто, происходит его видимое возрождение. Но, восстанавливая церковность в том состоянии, в каком она была до революции, мы восстанавливаем и сохраняем те причины, которые в свое время вызвали духовное крушение России. Какую же новую революцию вызовет новое поражение христианства? Тот, кто не боится жить внутри истории, кто осознает свою личную ответственность перед ней, тот не может не чувствовать небывалого и все возрастающего напряжения исторических сил. Если апокалиптическая истерия приводит к пассивности и к бегству от жизни, то зрячая апокалиптическая тревога побуждает к пониманию и действию.
Сейчас значительная часть Русской церкви сидит за приходской партой. И это обнадеживает. Искренность и ответственность в сочетании с глубокими и всесторонними знаниями – это знаки взросления. Цель истории – взращивание самостоятельной и зрелой личности, и решающая задача христианства сегодня – найти путь возрастания человека, не уводящий в сторону от Творца. Речь идет не только о возрастании святости, но и о росте интеллекта, независимости, социальной и творческой активности. Пока эта задача не решена, историческая судьба христианства стоит перед лицом смертельной угрозы. Русская религиозная мысль перед революцией поставила самые глубокие и жизненно актуальные вопросы. Но лишь поставила: ни один из этих вопросов подлинного решения пока не получил. Одни готовы удовлетвориться решениями иллюзорными и формальными, другие призывают отказаться от всяких вопросов и терпеливо ждать, пока Всевышний уничтожит этот ненавистный мир и переделает все заново. Но и те и другие забывают о том, что Его главная цель – сотворить самих как своих соработников, собеседников, соучастников в деле созидания мира. Задача нашего врага – помешать этому, оставить нас в инфантильном, недоразвитом состоянии или увести на путь ложного возрастания, движения в пустоту. Есть и самоубийственные решения фашистского типа – яростный протест против тех труднейших требований, которые Творец предъявляет к личному росту каждого из нас.
В середине 1970-х гг., когда писалась эта книга, она адресовалась прежде всего православной эмиграции, а затем – сравнительно небольшому числу церковных людей в России, имевших доступ к нелегальной литературе. Действительный круг читателей оказался значительно более широким, выйдя далеко за пределы собственно церковной среды. При этом внимание привлекали не только вопросы отношений Церкви и государства или нравственная оценка революции, но также сугубо внутрицерковные проблемы, подробно обсуждаемые в книге.
Этот факт можно считать свидетельством острого общественного интереса к самой Церкви, к ее структуре, самосознанию и способу решения внутренних конфликтов. Еще раз подтвердилось, что иллюзия идеологической и дисциплинарной монолитности вызывает не симпатию, но скорее отталкивание у современника, который за всякой монолитностью привык видеть принуждение и неискренность. Напротив, одновременно существование разнообразных, порой остроконфликтных позиций и взглядов в пределах одной Церкви воспринимается как признак ее внутреннего богатства и духовной силы.
Автор хотел бы надеяться, что эта книга, с большим запозданием став доступной современному читателю, хотя бы в малой степени донесет до него свидетельство веры, которое явила Русская церковь в трагическую послереволюционную эпоху. И сияние подлинности этой веры становится особенно ярким и убедительным на фоне решений и поступков членов той же Церкви, в которых эта вера себя никак не проявила. Живущим на земле не позволено – даже в глубине сердца – выносить осуждающий приговор какой-либо человеческой душе. Но вглядываться и вдумываться в слова, поступки и решения наших отцов мы обязаны: иначе мы не научимся ничему и никогда. Их страдания и жертвы, их ошибки и обретения, их падения и подвиги окажутся напрасными и бесплодными. Да не будет этого!
В связи с новым изданием скажем несколько слов о церковных проблемах 1920-х гг., которым в книг уделено так много места и внимания. Негативная авторская оценка позиции и церковной практики митрополита Сергия связана с принципиальной убежденностью этого деятеля в правомерности административного насилия как основы церковного единства. Это выразилось прежде всего в беспощадных запрещениях и отлучениях от Церкви всего лишь за отрицание его политической платформы или несогласие с его спорными правами на роль первоиерарха.
Церковно-административное насилие удесятерялось в своих разрушительных последствиях, когда связывалось с насилием государственным, в те времена обычно пахнувшем кровью. В этом главном аспекте своей внутрицерковной политики митрополит Сергий ничем не отличается от обновленцев.
Патриарх Тихон, запрещая обновленцев, применил свое властное право именно для той цели, для которой он был этим правом наделен – как средство защиты Церкви от насилия со стороны части духовенства, пытавшейся дисциплинарными методами незаконно подчинить себе всю церковную организацию. Ничего подобного "правые" критики митрополита Сергия не делали, за исключением части Русской церкви за рубежом, объединившейся вокруг Карловацкого синода и заявившей свои административные права на всю зарубежную Церковь. Церковную же традицию патриарха Тихона в наибольшей степени продолжили такие иерархи, как митрополиты Агафангел, Иосиф, Кирилл и за рубежом – митрополит Евлогий и митрополит Платон.
Многолетнее обсуждение книги показало, что автору, к сожалению, так и не удалось довести до сознания читателей основную мысль – приоритет церковного начала над политическим. Обсуждение упорно сводится к вопросу: прав ли был митрополит Сергий в своей Декларации 1927 г. и была ли в то время возможна другая политическая позиция церковной власти? Между тем, для будущих судеб Православной церкви в России другой вопрос: имел ли право митрополит Сергий навязывать свою декларацию всей Церкви как общеобязательную, имел ли он право отстранять от служения тех иерархов, которые с его позицией не были согласны? За ответом на первый вопрос стоит всего лишь то или иное понимание политической ситуации того времени; за ответом на второй – то или иное понимание природы самой Церкви.
В 1988–1989 гг. автор вернулся к работе над книгой и полностью подготовил к изданию расширенную почти в полтора раза версию книги. Но это издание так и не вышло в свет по ряду причин, главной из которой было опасение автора оказать невольную помощь различным силам, начавшим в то время яростную атаку против Московской патриархии. Наряду с некоторыми полусектантскими движениями, во главе этой атаки встала Зарубежная синодальная церковь. Надо сказать, что использование бывшими "карловчанами" жупела "сергианства" носит чисто политический и конъюнктурный характер. Будучи сами откровенными узурпаторами церковной власти за рубежом, они не имеют никакого морального права обвинять в узурпации митрополита Сергия.
Зарубежные "синодалы" превзошли самого митрополита Сергия в развитии худших традиций эпохи Победоносцева. Суть этой новоявленной "традиции" – глубокое презрение к человеческой личности и связанной с ней соборности, пугливая подозрительность ко всем проявлениям творческого духа, несокрушимая вера в административное принуждение как высший аргумент в любом церковном споре. К несчастью, достаточно широкая поддержка в определенных кругах верующих им обеспечена. Спекулируя на неизбежных муках запоздалого роста, которые обрушились сейчас на Россию, эти лжефундаменталисты (ибо фундамент подлинной традиции они как раз и разрушают) пытаются законсервировать в душах отдельных верующих состояние личной и национальной инфантильности, причем злобной и агрессивной.