У нее он остался в таких вещах: "Невеста" (1956), "Влечет меня старинный слог…" (1957), "Я думала, что ты мой враг…" (1957), "Жилось мне веселой шибко…" (1957), "О, еще с тобой случится…" (1957), "Не уделяй мне много времени…" (1957), "Живут на улице Песчаной…" (1958), "Август" (1958), "По улице моей который год…" (1959), "Апрель" (1959), "Нежность" (1959), "Несмеяна" (1959), "Мы расстаемся - и одновременно…" (1960), "Сказка о Дожде" (1962), "Прощай! Прощай! Со лба сотру…" (1968), "Я думала, как я быта глупа…" (1970), "Сон" (без даты).
Чем дело кончилось? Вот он - недатированный "Сон":
Наскучило уже, да и некстати
о знаменитом друге рассуждать.
Не проще ль в деревенской благодати
бесхитростно писать слова в тетрадь -при бабочках и при окне открытом,
пока темно и дети спать легли…
О чем, бишь? Да о друге знаменитом.
Свирепей дружбы в мире нет любви.Весь вечер спор, а вам еще не вдоволь,
и все о нем, и все в укор ему.
Любовь моя - вот мой туманный довод.
Я не учена вашему уму.Когда б досель была я молодая,
все б спорила до расцветанья щек.
А слава что? Она - молва худая,
но это тем, кто славен, не упрек.О грешной славе рассуждайте сами,
а я ленюсь, я молча посижу.
Но, чтоб вовек не согласиться с вами,
что сделать мне? Я сон вам расскажу.Зачем он был так грозно вероятен?
Тому назад лет пять уже иль шесть
приснилось мне, что входит мой приятель
и говорит: - Страшись. Дурная весть.- О нем? - О нем. - И дик и слабоумен
стал разум. Сердце прервалось во мне.
Вошедший строго возвестил: - Он умер.
А ты держись. Иди к его жене. -Глаза жены серебряного цвета:
зрачок ума и сумрак голубой.
Во славу знаменитого поэта
мой смертный крик вознесся над землей.Домашние сбежались. Ночь крепчала.
Мелькнул сквозняк и погубил свечу.
Мой сон прошел, а я еще кричала.
Проходит жизнь, а я еще кричу.О, пусть моим необратимым прахом
приснюсь себе иль стану наяву -
не дай мне бог моих друзей оплакать!
Все остальное я переживу.Что мне до тех, кто правы и сердиты?
Он жив - и только. Нет за ним вины.
Я воспою его. А вы судите.
Вам по ночам другие снятся сны.
И точка. С ее стороны.
Все, что происходило потом, - нравственное и гражданское отторжение, холодная попытка закрыть тему, конструкция нового дружеского синодика, другие предпочтения и привязанности, перегруппировка равных ей задним числом - уже не имеет отношения к тому, что состоялось в слове и вошло в историю русского стихотворства.
У него о ней - не меньше. "Глубокий снег" (без посвящения, 1956), "Обидели…" (1956), "Моя любимая приедет…" (1956), "Со мною вот что происходит…" (1957), "Вальс на палубе" (1957), "Лед" (1957), "Она все больше курит…" (1957), "Одиночество" (без посвящения, 1959), "Я комнату снимаю на Сущевской…" (1959), "Поэзия чадит…" (1966), "Прошлое" (1976) и проч. Кроме того, она возникает в его прозе - в романе "Не умирай прежде смерти", в эссеистике о поэзии, в мемуарах.
В русских стихах о женщине было много шуб(ок).
Владимиросоловьевская: "Вся ты закуталась шубой пушистой" ("На Сайме зимой", декабрь 1894).
Блоковская: "Звонят над шубкой меховою, / В которой ты была в ту ночь" ("Не спят, не помнят, не торгуют…", март 1909).
Мандельштамовская: "И пятиглавые московские соборы / с их итальянскою и русскою душой / напоминают мне - явление Авроры, / но с русским именем и в шубке меховой" ("В разноголосице девического хора…", февраль 1916).
А вот такой - не было:
Моя любимая приедет,
меня руками обоймет,
все изменения приметит,
все опасения поймет.Из черных струй, из мглы кромешной,
забыв захлопнуть дверь такси,
взбежит по ветхому крылечку
в жару от счастья и тоски.Вбежит промокшая, без стука,
руками голову возьмет,
и шубка синяя со стула
счастливо на пол соскользнет.("Моя любимая приедет…")
Редчайший случай: стихи о счастливой любви. Чем жесточе love story в стихах, тем больше осчастливлен читатель, неведомый друг.
Они сумели зафиксировать в раннем диалоге вот эту молодую сумятицу, бестолковщину любящих, телячьи нежности и щенячьи радости, ссоры, разрывы, примирения, высокотемпературные инвективы и клятвы до гроба - о, благословенная неразбериха первого чувства, начала судьбы, ничегонезнание и пророческое предвидение будущего. Великое благо - это сделали талантливые люди, истинные поэты. Аналогов нет.
Есть обмен стихами между Ахматовой и Гумилёвым (с большим преобладанием его текстов), между не-супругами Мандельштамом и Цветаевой (тут намного щедрее была она), но там и там - в стихах - не было истории любви со всеми нюансами, животрепещущими болями, эпизодическим катарсисом и печально-благодарным финалом. Лирика на грани эпоса, с выходом на картину жизни всего поколения.
Так им написано "Одиночество", по всем статьям - маленькая поэма:
Как стыдно одному ходить в кинотеатры
без друга, без подруги, без жены,
где так сеансы все коротковаты
и так их ожидания длинны!
Как стыдно -
в нервной замкнутой войне
с насмешливостью парочек в фойе
жевать, краснея, в уголке пирожное,
как будто что-то в этом есть порочное…
Мы,
одиночества стесняясь,
от тоски
бросаемся в какие-то компании,
и дружб никчемных обязательства кабальные
преследуют до гробовой доски.
Компании нелепо образуются -
в одних все пьют да пьют,
не образумятся.
В других все заняты лишь тряпками и девками,
а в третьих -
вроде спорами идейными,
но приглядишься -
те же в них черты…
Разнообразные формы суеты!
То та,
то эта шумная компания…
Из скольких я успел удрать -
не счесть!
Уже как будто в новом был капкане я,
но вырвался,
на нем оставив шерсть.
Я вырвался!
Ты впереди, пустынная
свобода…
А на черта ты нужна!
Ты милая,
но ты же и постылая,
как нелюбимая и верная жена.
А ты, любимая?
Как поживаешь ты?
Избавилась ли ты от суеты?
И чьи сейчас глаза твои раскосые
и плечи твои белые роскошные?
Ты думаешь, что я, наверно, мщу,
что я сейчас в такси куда-то мчу,
но если я и мчу,
то где мне высадиться?
Ведь все равно мне от тебя не высвободиться!
Со мною женщины в себя уходят,
чувствуя,
что мне они сейчас такие чуждые.
На их коленях головой лежу,
но я не им -
тебе принадлежу…
А вот недавно был я у одной
в невзрачном домике на улице Сенной.
Пальто повесил я на жалкие рога.
Под однобокой елкой
с лампочками тускленькими,
посвечивая беленькими туфельками,
сидела женщина,
как девочка, строга.
Мне было так легко разрешено
приехать,
что я был самоуверен
и слишком упоенно современен -
я не цветы привез ей,
а вино.
Но оказалось все -
куда сложней…
Она молчала,
и совсем сиротски
две капельки прозрачных -
две сережки
мерцали в мочках розовых у ней.
И, как больная, глядя так невнятно,
поднявши тело детское свое,
сказала глухо:
"Уходи…
Не надо…
Я вижу -
ты не мой,
а ты - ее…"
Меня любила девочка одна
с повадками мальчишескими дикими,
с летящей челкой
и глазами-льдинками,
от страха
и от нежности бледна.
В Крыму мы были.
Ночью шла гроза,
и девочка
под молниею магнийной
шептала мне:
"Мой маленький!
Мой маленький!" -
ладонью закрывая мне глаза.
Вокруг все было жутко
и торжественно,
и гром,
и моря стон глухонемой,
и вдруг она,
полна прозренья женского,
мне закричала:
"Ты не мой!
Не мой!"
Прощай, любимая!
Я твой
угрюмо,
верно,
и одиночество -
всех верностей верней.
Пусть на губах моих не тает вечно
прощальный снег от варежки твоей.
Спасибо женщинам,
прекрасным и неверным,
за то,
что это было все мгновенным,
за то,
что их "прощай!" -
не "до свиданья!",
за то,
что, в лживости так царственно горды,
даруют нам блаженные страданья
и одиночества прекрасные плоды.
Наверно, надо было бы остановиться на варежке. Но это был бы не совсем Евтушенко.
Это было бы ближе к сдержанному Межирову:
Одиночество гонит меня. Я стою,
Елку в доме чужом наряжая,
Но не радует радость чужая
Одинокую душу мою.
Но это уже другая история.
БЛУЖДАЯ В ЭЛЕГИЧЕСКОМ ТУМАНЕ
1952 год. Типографский станок гонит поточную продукцию советского стихотворства. Среди прочего - "Разведчики грядущего" Евг. Евтушенко и "Коммунисты, вперед!" Александра Межирова. Потом Евтушенко открестится от этой книжки: мол, был молод, мало понимал. А в 1952-м он - ученик Межирова. "Первую книгу "Дорога далека" (1947) я, еще мальчишкой, почти всю знал наизусть".
Ученик:
Я верю:
здесь расцветут цветы,
сады
наполнятся светом.
Ведь об этом
мечтаем
и я
и ты,
значит
думает Сталин
об этом!("Здесь будет канал")
Учитель дает ему фору, потому как - намного художественнее:
На бруствере с товарищами стоя,
Мао Цзе-дун
глядит из-под руки,
Как сходятся над мглистой высотою
Безлистых сучьев черные штыки.
Глазами полководца и поэта
Туда глядит,
где снег и тишина,
Где высота прославленная эта
Меридианом пересечена.
Эти "глаза полководца" Евтушенко через десять лет использует в своем эмблематичном стихотворении "Поэзия - не мирная молельня…".
Непосредственно о Сталине у Межирова тоже есть, и вполне крепко сколочено:
Эта речь в ноябре не умолкнет червонном
И во веки веков.
Это Сталин приветствует башенным звоном
Дорогих земляков.
Уверенная рука опытного стихотворца. Называется "Горийцы слушают Москву", похоже на "Горийскую симфонию" Заболоцкого. В книге 1952 года найдем и его клеймо, проклятие и мучение, экспресс успеха, двусмысленно-знаменитый шедевр "Коммунисты, вперед!".
Так это было на земле. Потом - 1953-й, 1956-й, обвал, сход лавин, многих погребло, некоторые уцелели, большинство - искалеченные, единицы прошли все и обрели новое качество.
Межиров никогда не был на авансцене. Это была слава особого свойства - едва ли не внутрицеховая. Однако в конце шестидесятых студенты под гитару пели "Артиллерия бьет по своим". Двадцатилетним поэтам тогда было известно, что Евтушенко взлетел с ладони Межирова, - это не совсем или совсем не отвечало действительности, но такова была легенда. Легенда - житейский жанр Межирова.
Мастера - особая
Поросль. Мастера!
Мастером попробую
Сделаться. Пора!
Многие клюнули на межировскую мнимую самоаттестацию. Ему и его недоброжелатели охотно уступили титул мастера, ибо версификационное мастерство считается чем-то второстепенным относительно боговдохновенности. Звук смастерить невозможно. В заповеднике мастерства - в переводах - именно там властвует межировский звук. Межировский Ираклий Абашидзе - "Голос из белой кельи" - образчик поэтической первоначальности.
Говорят, в свое время Шеварднадзе предложил Межирову перевести Руставели - и Межиров не взялся за эту работу. У него был свой порог. Роковое чувство меры. Трагедия вкуса, обуздавшего безумную прихоть певца. Его выбор.
Он сказал:
Одиночество гонит меня
От порога к порогу…
Евтушенко: "Так ли уж одиноко одиночество поэта, если в нем живет и девчонка, выносящая его из войны, как медсестра из-под огня; и угрюмый, убежденный гуманист отец, перед которым сыну страшно оказаться "горсткой пепла мудрой и бесполой"; и тишайший снегопад, ходящий по земле, как кот в пуховых сапогах; и чьи-то ресницы, жесткие от соли; и улица, по левой стороне которой, как революция, идет "всклокоченный и бледный некто"; и женщина, идущая по той же улице "своих прекрасных ног во имя"; и тягучая нить молока из продавленной консервной банки, колеблющаяся вдоль эшелона; и Лебяжий переулок, дом 1; и саратовские хмурые крестьяне; и добрый молодец русской эстрады Алеша Фатьянов, и жонглер Ольховиков, и Катулл, и Тулуз-Лотрек, и Дега; и шуба Станиславы; и хирург Людмила Сергеевна, чьи "руки ежедневно по локоть в трагедии - в нашем теле"; и молодой шофер, от чьего дыхания сразу запотевает стекло в кабине; и няня Дуня; и пары, с вечеринки в доме куда-то исчезнувшего замнаркома вальсирующие прямо на фронт; и цеховое остаточное братство тбилисских шоферов; и водопроводные слесари, пьющие водку в подвале на Солянке… Многое из этого вроде бы ушло, растворилось во времени, но искусство есть великое счастье воскрешения, казалось бы, потерянных людей, потерянных мгновений. Конечно, и люди, и мгновения есть такие, что "тоска по ним лютей, чем припадки ностальгии на чужбине у людей". Но эти припадки ностальгии, превращающие кажущееся бесплотным в плоть искусства, и есть творчество".
Существует дистанция между полем действительности и полем поэзии. На войне был московский мальчик, вчерашний школьник, - в поэзию же вошла коллизия "интеллигенция и война", а точнее - "поэт и война". И вина. Много вины. Сквозная вина. Евтушенко: "Мне пришлось прочитать его потрясающее стихотворение "Артиллерия бьет по своим" в 1957-м на дискуссии о романе Дудинцева, как анонимные стихи убитого на войне поэта. Межиров горько улыбнулся: "А знаешь, это ведь правда"".
И правда, в Синявинских болотах Межирова мерз и погибал совсем не Вася Теркин, а "фантазер и мечтатель, его называли лгунишкой". Теркин не тонул в воде и не горел в огне - межировский автоперсонаж признается:
Ты пришла смотреть на меня,
А такого нету в помине.
Он неслыханным образом в разгар милитаризма и едва поугасшей борьбы с космополитизмом вторит голосу с Запада: "Прощай, оружие!" (роман Хемингуэя).
Он отказывается от войны. Не в пацифистской полуслепоте - напротив:
О войне ни единого слова
Не сказал, потому что она -
Тот же мир, и едина основа,
И природа явлений одна.
Он продолжал числиться в поэтах фронтового поколения, совершенно перевернув тему, и тут было не стихийное или продуманное ницшеанство - опять-таки напротив: у Межирова нет героя-победителя, нет апофеоза воинской славы, грохота триумфаторской колесницы. Он переводит войну в плоскость бытийственной игры: цирка, балета, бильярда, ипподрома, ринга, в область Человеческой Комедии, где "все приходит слишком поздно". Старые свои стихи, перемешав с новыми, он собирает в поэму "Alter ego". Многим показалось: это - антиевтушенковский пасквиль. Изначально модель была другой, но кое-что как бы списано с натуры:
На одной руке уже имея
Два разэкзотических кольца,
Ты
уже
идешь,
уже наглея,
Но пока
еще не до конца.
…………………………
Преисполнен гонора и спеси,
Человеком не был, сразу сверх -
человеком стал в эпоху пепси, -
Энциклопедистов опроверг.
……………………………
Не жалей, выслеживай, аукай -
Сдвоенными в челюсть и под дых.
Ты рожден тоской моей и скукой,
Самый молодой из молодых.
В 2006 году вышла межировская книга "Артиллерия бьет по своим". Выхлопотал издание, составил и написал предисловие - Евтушенко, и "Alter ego" там стоит на своем месте.
Есть апокриф. Евтушенко привез Межирова в Братск на чтение своей "Братской ГЭС". Собралось бесчисленное количество слушателей. Женщины - с детьми. После "Нюшки" женщины, встав, тянули детей в сторону озаренного нездешним светом пророка-заступника. Он читал поэму четыре с половиной часа без перерыва.
Когда Евтушенко, закончив чтение, ушел за кулисы, находящийся там Межиров спросил, непревзойденно заикаясь:
- Т-т-теперь т-т-ты понимаешь, что т-т-ты не поэт?
Евтушенко утверждает: этого не было. Это чужая фантазия. Было другое.
Был ночной звонок Межирова: я тебе по-черному завидую и порой даже ненавижу.
В той поездке их пригласили выступить на иркутском телевидении. Межиров импровизировал на голубом глазу, что он - из семьи циркачей, мать его - мотогонщица по вертикальной стене, отец - акробат, работал с першем, а Евтушенко изумленно-хитро поглядывал на учителя - фантазера и мечтателя, его называли лгунишкой, - вместо циркача с першем ясно видя перед собой старого московского бухгалтера с черными нарукавниками, не снимающего их и дома.
Про Межирова говорили: мистификатор. Всякое говорили. Межировская правда - его преданность поэзии и его стихи:
Был русским плоть от плоти
По мыслям, по словам -
Когда стихи прочтете,
Понятней станет вам.
Вряд ли только склонность к парадоксу понудила его когда-то сказать: "Стихотворцы обоймы военной / Не писали стихов о войне". Поэт войны, не писавший о войне? Так. Да не так. Межиров всегда шел на сознательную аберрацию зрения, на перемену его угла, и предмет рассмотрения - в данном случае война - менялся, переходя из эмпирики в онтологию. У Межирова была книга "Проза в стихах". Название книги - намек на строчки Ходасевича:
С той поры люблю я, Брента,
Прозу в жизни и в стихах.
Проза в стихах, как принцип этой поэзии, закономерно и неуклонно из быта ушла в бытие. Поскольку быта нет, а жизнь еще жива. Проза в мире, лишенном быта. Это и есть проза в стихах. Межиров не зря вступается за Маяковского: "…на русскую и мировую поэзию оказала влияние исключительная глубина ритмического дыхания Маяковского…" Автогерой раннего Маяковского - Раскольников начала XX века - на исходе столетия трансформируется в межировского игрока. Маяковский искал выход в самогероизации. Межиров ищет самооправдания. Но ведь кто-то виноват? Виноват. ТОЛПА. Сквозит романтический праисточник его поэзии. Его большой игры.
Все круче возраст забирает,
Блажными мыслями бедней
От года к году забавляет.
Но и на самом склоне днейИ, при таком солидном стаже,
Когда одуматься пора,
Все для меня игра и даже
То, что и вовсе не игра.И даже, крадучись по краю,
В невозвращенца, в беглеца
И в эмиграцию играю,
И доиграю до конца.
Об игре сказал Пастернак:
Сколько надо отваги,
Чтоб играть на века,
Как играют овраги,
Как играет река,Как играют алмазы,
Как играет вино,
Как играть без отказа
Иногда суждено…
Или - Мандельштам: "Играй же на разрыв аорты…" Или - Давид Самойлов: "Я превратил поэзию в игру / В своем кругу…"
Евтушенко брал уроки игры у старших.
Игра, авантюра, запах опасности, риск из любви к риску. Евтушенко было 17 лет, когда, выйдя из окна на девятом этаже, он пошел по тоненькому ржавому карнизу со стопкой водки, разыгрывая Долохова из "Войны и мира", чтобы доказать собственное бесстрашие. Это описано в поздних стихах ("Прогулка по карнизу", 2004).