Поэзия, и проза, и мировосприятие Вальтера Деламара поразительно соответствуют набоковским в раннюю пору. У этих двух художников были тогда близкие вкусы, и они любили и отрицали одни и те же вещи, и чем больше я читаю старшего английского писателя, тем разительнее делается это сходство. Деламара когда-нибудь откроют заново и оценят по его настоящему достоинству, то есть не только и даже не столько из любви к его деликатной, как бы фарфоровой поэзии, сколько в силу его оригинальной, эластичной, изощренной прозы, и особенно его первоклассных разсказов, где техническая легкость трактовки предметов странных и фантастических кажется непревзойденной на английском языке. Строй его разсказов, напечатанных в интересующее нас время (я говорю о возможных связях с "Местью") - например, в сборнике 1923 года под названием "Загадка" (The Riddle), - замечательным образом сочетает скандинавские, бельгийские и русские повествовательные интонации начала века (зрелый Чехов, русские символисты, Роденбах, Ван Лерберг, Гамсун) со стилем позднего Диккенса. Все первое время изгнания Набоков был особенно увлечен современной английской литературой, и именно в это время Деламар напечатал свои известные эссе о двух любимцах Набокова, Руперте Бруке (1919) и Льюисе Карроле (1924). И Набоков, и Деламар обладали редкой способностью и склонностью угадывать и указывать мистическую струю в будничном, тот холодок запредельного мира, которым тянет из невинно выглядящей щели в глухой стене. "Его больше всего занимают сновидения, но не в фрейдианском смысле", пишет о Деламаре Г. Фрэйзер. Его описания тварного мира на редкость свежи и необычны. Подобно раннему Набокову, он ищет и пристально разсматривает загадки жизни, но не пытается их непременно разгадать. Набокову должно было быть по душе, что Деламар всегда сторонился литературных кружков и течений и никогда не вступал в модные литературные дебаты. И ему безусловно должны были нравиться щелчки, которыми Деламар мимоходом награждал пошлость марксизма ("Маркс - накипь сбившейся с пути цивилизации" - "Лиспет, Лиспетт, и Вэйн") и пошлость эволюционизма, который "слеп к неисчерпаемым прелестям творения" (там же). Имеются даже любопытные биографические параллели: рождение Деламара приходится на день св. Марка (25 апреля, через два дня после Набокова), который воспет в знаменитом стихотворении Китса, которое в свою очередь связано с "Пиковой дамой" Пушкина и даже с "Пниным" Набокова. Первую свою книгу стихов Деламар напечатал под палиндромическим псевдонимом Вальтер Рамал. У героев Деламара нередко бывают своего рода видения; они дурно спят и не любят оставаться ночью в полной, непроницаемой темноте (разсказ "Из глубины" в сборнике "Загадка").
Но важнее всех этих более или менее случайных совпадений представляется сродство некоторых дальнобойных тем. Их разбор потребовал бы особой статьи; я хотел бы только упомянуть здесь разсказ Деламара "Зеркало" (1923), от которого как будто тянутся нити к вымыслам Набокова позднейшего периода. В этом разсказе хрупкая девочка Алиса усилием воли вступает в небытие, положив себе "не пробуждаться, неведомо для самой себя", и "как бы скрывается в разсказе".
Короче говоря, в "Мести" имеется больше неявных ссылок на автора известного стихотворения о невидимых "слушателях" (духах), чем может показаться с первого взгляда, и, может быть, никакой другой европейский писатель не был Набокову ближе в смысле литературной трактовки нежных фантомов. Помимо "Мести" Набоков упоминает Деламара только однажды, в письме к Эдмунду Вильсону ("Стихотворения ["Горнего пути"] были написаны, когда мне не было и двадцати, под сильным влиянием георгианских поэтов, Руперта Брука, Деламара и т. д., которыми я очень увлекался в ту пору"), но с годами я пришел к заключению, что, подобно Толстому, Набоков имел склонность вуалировать иные из наиболее памятных художественных впечатлений молодости и, напротив, выпячивать менее важные.
"Каждый "персонаж" повести есть не только "щель", глазок в темной усадьбе, из которой его создатель глядит на мир, но и в каком-то смысле его представитель, он сам, только переодетый". Это цитата из предисловия Деламара к одному из сборников его прозы и стихов, - но как это близко к тому, что Набоков гораздо позже говорил о своем и чужом искусстве.
Предположения
Сигнал тревоги
(Две заметки о "Бледном огне")
Ванесса Аталанта
В комментариях к 347-му стиху поэмы Шейда Кинбот называет зашифрованное извещение духа тетушки Мод из сцены в "старой риге" набором "искромсанных слов и ничего не значащих слогов". Вот его транскрипция в оригинале и в переводе вдовы Набокова:
pada ata lane pad not ogo old wart alan
ther tale feur far rant lant tal told
Кинбот не ломает над этим голову, так как он не верит в самое наличие здесь криптографии, хотя признаёт, что "в этой галиматье можно выискать, путём перестановки, отдельные слова, смысл которых, однако, остается тем не менее тёмен, например "талант"".
Этот поверхностный комментарий не вовсе безполезен: одно прилагательное в английском оригинале, "arrant", отсылает к тайному источнику поэмы, "Тимону Афинскому" Шекспира, а "талант" может быть настоящим ключом к шифру, вернее, к одной его части. Если перечитывать это послание со вниманием, скоро замечаешь, что в нем повторяются слоги, составляющие латинское название бабочки-адмирала, Vanessa atalanta:
pada ATA LANe pad noT ogo old wArT ALAN
Ther tAle feur far r AnT LANT tAl told
Это заботливый дух тетушки предупреждает Шейда о грозящей ему опасности: бархатистая, глубоко коричневая бабочка с киноварной полоской вдоль каймы крыльев порхает над ним всего за шесть стихов до его скоропостижной смерти. The Red Admirable (т. е. "красная чудесница" по-английски, в просторечье "адмирал") приводится в предметном указателе Кинбота несколько раз: "помянута, 270, перелетает через парапет на склоне швейцарского холма, 408, изображена, 470, предмет насмешки, 949, сопровождает последние шаги Ш. на закате солнца, 993".
Когда я написал Вере Набоковой об этом своем наблюдении, она объяснила мне ключ ко всему шифру. В это время она переводила роман на русский язык, и ей пришлось, конечно, много думать в особенности над этим местом - шифровать его заново. Это один из характернейших, прямолинейных примеров известного, безспорного положения, что всякий перевод есть истолкование оригинала. В данном случае она переделала смыслоносные слоги так, чтобы текст сохранил несомненное предупреждение духа Шейду не ходить в Гольдсворд. "Пада" и "тата" намекают на "отца" (послание обращено к Хэзель, дочери Шейда), "пада АТА и не ЛАНТА" указывают на ванессу-аталанту, бабочку "чудесницу"; "неди" - нейди, не ходи (NOT о GO по-английски); о ГОЛ ВАРТА (not Go OLD WART) - [не ходи] в Гольдсворд); "страх" (feur) и проч.
Таким образом, это важное послание, оказывается, упаковано в стружку ненужных слов, так что его смысл и эмблему, настойчиво повторяемую аталанту, можно видеть, только если настроить зрение особенным образом, но зато потом его уже нельзя видеть никак иначе.
Из полыньи в полымя
Есть занятная английская игра, по-русски, кажется, неизвестная, которую иногда называют "словесный гольф": требуется одно слово превратить в другое, обыкновенно с противоположным смыслом, за наименьшее число ступеней, причем на каждой можно заменять только одну букву. Например, из грязи в князи через шесть ступеней на седьмую, с дальним обходом: грязи → гряди → пряди → пряжи → кряжи → княжи → князи (второе слово и шестое - повелительное наклонение глагола; все подобные вольности допускаются). Предоставляю читателю, не подгладывая в ответ, сделать из "глуп" → "умен" - у меня вышло на восьмой ступени, по отдаленным лексическим тропам (с уланом на слоне), или, по другому, проторенному пути, на девятой, - если писать по советской орфографии (так как шестое слово, обет, правильно пишется через ять).
В примечании к строке 819 поэмы Шейда Кинбот приводит отнюдь не случайные примеры этой забавы: "hate to love" (ненависть в любовь, что очень легко: hate → have → hove → love), "lass to male" (девицу в юношу - чуть длиннее: lass → last → mast → malt → male), и наконец "live to dead" (живого в мертвого: Кинбот говорит, что это можно сделать в пять ходов, т. е. с максимально возможной экономией, вероятно в таком ряду: live → line → lene → lend → lead → dead (третье слово фонетический термин: "легкое дыхание"). В своем хитро устроенном Указателе он приглашает читателя самому сыграть в этот гольф, и так как у Набокова такие приглашения делаются всерьез, я решил взглянуть на важные слова из четырех букв (как и во всех примерах Кинбота), прежде всего в начале и в конце поэмы и книги, ибо это места наибольшего напряжения в любом сочинении; у Набокова же оно там очень высоко.
Оставив в стороне название, напрашивающееся на довольно безсмысленную операцию (pale → pare [стричь, урезать] → fare [путешествовать] → fire), посмотрим на два слова, расположенные на крайних точках романа: "pale" (бледный), которым он открывается в предуведомлении от издателя поэмы, и "land" (земля), которым он кончается (в именном и предметном указателе Кинбота). Между этими двумя словами - вся книга, каждое состоит из четырех букв, и можно в четыре приема, т. е. в минимальном пределе, превратить первое в последнее, причем и оба они, и промежуточные могут служить эмблематическою виньеткою к каждой из четырех частей романа - предуведомления, поэмы "Бледный огонь", комментариев к ней, и указателя. Быть может, этот эволюционный рад служит тайным девизом книги, пронизывающим и в то же время скрепляющим ее сплоченную раму.
Итак, первое слово "pale", бледный: "Бледный огонь, поэма в героических двустишиях….". Вторая часть, сама эта поэма, начинается так:
I was the shadow of the waxwing slain
By the false azure in the windowpane.Я тенью был убитого щегла,
Обманутого синевой стекла.
(Переложение вольное, с тем только, чтобы дать пример английского "героического двустишия", рифмованного пятистопного ямба, любимого размера Александра Попа, - обстоятельство немаловажного значения для понимания книги. У Набокова не щегол, а свиристель, подробность тоже не случайная).
Обратим внимание на слово "рапе" - (оконное) стекло, образованное переменой одной буквы предыдущего слова ("pale"). Самое последнее слово поэмы, в её 999-й строке, - "lane" (переулок):
…Trundling an empty barrow up the lane
Катя пустую тачку по проулку…
Оконное стекло встречается и в первом предложении комментариев, а его тождезвучие, pain (боль), - безусловно ведущий мотив всей книги и этой части в особенности. "Боль" в самом титуле королевы Дизы: "Duchess of Payn".
Последнее слово книги - "land", страна, в Указателе: "Zembla, a distant northern land" - "Зембля, далекая северная страна".
Pale → pane → lane → land (с водяным знаком боли) - вот эта скрепительная струна, если не всё обманывает. Быстрее как в четыре прыжка от "pale" до "land" не доберешься.
Свое Предуведомление Кинбот кончает замечательным напоминанием, что последнее слово всегда остается за редактором и комментатором, но это, конечно, заблуждение.
След Шекспира
В "Аде" две сестры (родные или нет, другой вопрос) влюблены в одного человека (состоящего с ними в близким родстве, но это тоже к делу нейдет). Смерть Люсетты в третьей части не прекращает этой темы - ее линия делается пунктирной, ибо бедная русалка в продолжение следующих ста страниц "семейной хроники" время от времени выплывает на поверхность и смущает покой главных любовников.
Стоя перед лицом вечности, Ван размышляет, между прочим, о престранной возможности опять оказаться, уже на том свете, внутри этого мучительного треугольника. Состарившиеся Ван и Ада переводят на русский язык "Бледный огонь" Джона Шейда, и единственный образчик их совместного труда, приводимый в Хронике, как раз относится к этому диковинному предложению:
…Советы мы даём
как быть вдовцу. Он потерял двух жен,
он их встречает - любящих, любимых,
ревнующих друг к дружке…
И этими двумя книгами не ограничивается диапазон этой своеобразной темы. Пнина в конце самой печальной главы посещает сходная мысль: переворот в России разлучил его с невестой, убитой затем в немецком концентрационном лагере, его бывшая жена, которую он по-прежнему любит, только что провела у него мучительные для него два часа, и он, проводив ее до автобусной станции, возвращается восвояси парком, где его останавливает томимая жаждой белка - неизменный, из главы в главу скачущий признак присутствия на сцене духа невесты Пнина, Миры Белочкиной (см. главу "Разрешенный диссонанс"):
И тут ему вдруг пришло в голову вот что: если люди и вправду встречаются на том свете (я в это не верю, но положим), то что тогда мне делать с этой безпомощной, скукоженной, увечной ее душонкой, если она будет льнуть ко мне, ползти по мне?
В разсказе "Случай из жизни" (1935) обманутый муж задается тем же саддукейским вопросом, правда, с переменой пола участников этого предполагаемого сожительства.
В последнем романе Набокова "Посмотри на арлекинов!" эта тема, как и некоторые другие, принимает нарочито угловатую форму гротеска, задаваемую первой же фразой: "Я познакомился с первой из моих трех или четырех сменявших одна другую жен при довольно странных обстоятельствах…"
Но у варианта с двумя сестрами имеется знаменитый предшественник в "Короле Лире". Там в последнем акте Эдмунд деловито обдумывает, что ему выгоднее предпринять:
Обеим сестрам я в любви поклялся,
Ревнуют, друг ко дружке, как к гюрзе -
Укушенный. Кого ж из них мне взять?
Одну? Обеих? Иль ни ту, ни эту?
Выделенные мною слова повторены у Шейда в поэме. У него
…both loved, both loving, both
Jealous of one another.
У Шекспира:
To both these sisters have I sworn my love;
Each jealous of the other…
Но когда Эдмунд узнаёт, что и Гонерилья, и Регана в одночасье умерли, он делает на пороге собственной смерти следующее любопытное замечание:
Я был обеим обручен; минута -
И мы втроем поженимся.
Всё это странно, особенно в виду такой назойливости этой темы у Набокова, который, сколько можно предположить, верил в существование загробного мира, населенного духами умерших в некоем подвижном, деятельном жительстве сочувствующим оставленным на земле людям. Трудно сказать, какой стороной могла его занимать парадоксальная дилемма незаконнорожденного негодяя Эдмунда. Еще труднее усомниться при этом, что поэма Шейда, обязанная Шекспиру не только своим названием, содержит здесь цитату из Лира.
Преимущество качества
(заметки о "Защите Лужина")
Сила притяжения
Отчасти благодаря намеренно длинному описанию одного из до-шахматных увлечений Лужина, его "Защиту" можно разсматривать как гигантскую складную картину, "пузель" из разных кусочков, такой при этом неимоверной сложности, что нельзя и надеяться заполнить все просветы.
Среди нескольких образов, издалека предваряющих дефенестрацию Лужина, самого раннего никто не заметил; между тем у Набокова особенно полезно сопоставлять далеко разставленные точки темы, и чем дальше они отстоят друг от друга - например, конец и начало вещи - тем лучше. В конце первой главы Лужин сидит на чердаке после побега со станции и наблюдает своих преследователей с этого возвышенного пункта. Не найдя его в нижних комнатах, родители и слуги трижды пытаются подняться по главной лестнице, идущей, по-видимому, вокруг зияющаго проема шахты. Сначала наверх взбегает отец, и однако возвращается, не добравшись до первой площадки, затем госпожа Лужина, "но тоже до площадки не дошла, а перегнулась через перила и потом, быстро разставив руки, сошла вниз". И наконец, все вместе "поднялись наверх… поминутно перегибаясь через перила".
Что значит это перегибание через перила и заглядывание в пролет? Только ли что они думали найти там прячущагося Лужина (там стоит шкап, набитый старыми журналами, в которых он потом обнаружил шахматные задачи)? Но можно было просто послать кого-нибудь посмотреть, и незачем было сначала отцу, а потом матери взбегать по лестнице, останавливаться на площадке, глядеть вниз и бежать обратно. Конечно, оба они побаиваются своего неотзывчивого и непредсказуемого сына, который, как они полагают, был смятен известием о предстоящем поступлении в гимназию и резкой переменой привычно устроенной жизни. Этим известием, но с закрытой от родителей стороны, открывается книга: "Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным", - и до самой предпоследней фразы его настоящее имя, а равно и домашнее (Саша), будет отрезано от читателя этим началом.
Но возможно и даже вероятно допущение, что родители боятся, как бы потрясение это не толкнуло их сына через перила - что они в ужасе от студенящей мысли, что увидят под лестницей распластанное тело. С чердака его сносит на руках "чернобородый мужик с мельницы, обитатель будущих кошмаров" - навещающий и кошмары Анны Карениной, конец которой известен. Если это допущение верно, то конец первой главы сообразуется с концом последней почти так же чисто и гладко, как и первая фраза книги с последней.