Тревоги становятся все чаще и продолжительнее. Вот сегодня, идя с работы с Сузиком, нас застала тревога у Бабурина. Сузик струсил идти во время тревоги и спрятался в траншею, а я пошел дальше, зенитки беспрерывно вели огонь, и осколки от снаряд<ов> падали как град. Но я настолько был уставший, что не обращал внимания на этот "град". Эта тревога длилась 7 часов. И Сузик на другой день рассказывает, что он всю эту тревогу просидел в траншее, в холоде.
22/XI-41
Сергей принес какие-то две мясные тушки, говорит, что кролики, за которых заплатил по 80 рублей. Маруся сварила их и ела с пренебрежением, мы с Сергеем ели без всякого пренебрежения, ибо голод мучил основательно. Потом Маруся узнала, что эти тушки, которые мы съели, были кошачьими. За это дело Маруся на Сергея рассердилась. Но в это время в городе уже основательно уничтожали собак и кошек.
Налеты становятся настолько сильными, что не знаешь, куда от бомбежек прятаться. Сильно подвергаются бомбежке з<аво>д Красная Заря, К<арл> Маркс, Красный Октябрь, ф<абри>ка Работница, Кр<асный> маяк, особенно Новая деревня и Комендантский аэродром.
25/XI-41
На заводе стали подавать электроэнергию с перебоем. Работать становится все труднее и труднее. В цеху холод доходит до –15°, за инструмент взяться невозможно. В работе опираюсь на Томашевского, Васю Иванова, Овчинникова, остальные почти инвалиды. Сегодня на з<аво>де получил 400 гр. дуранды, это будет незначительная помощь.
28/XI-41 года
С завода шли пешком вместе с Сергеем. Раньше доходили от з<аво>да до дома за 45’–1 час, а сегодня шли около двух часов. Силы окончательно подрываются. Маруся была сегодня у Алексея Ильича, который на з<аво>де. Он сильно болеет, но не от голода, а от своей обычной болезни, он еще голода такого, как мы, не испытывает. Мне не нравится отношение Сергея к Алексею Ильичу. Когда Маруся сказала, что "Алексей Ильич сильно болен", то он на эти слова ответил: "Мне черт с ним, только бы мне выжить".
1/XII-41 года
Колесник добился своего, его освободили от должности ст<аршего> мастера и перевели см<енным> мастером. Меня Атаян все же не освобождает. Ст<аршим> мастером к нам поставили Музалева. Наши рабочие некоторые умерли, как, например, Малинин, Леша Кузнецов. Сегодня во время налета около нашего цеха было сброшено много бомб, цех все время дрожал. Бомба упала на Астраханской ул<ице>, у отца в квартире вылетели стекла, на набережной, у бывшего первого цеха и заводе около нашей столовой.
5/XII-41
Ходим домой каждый день пешком, трамвай встал, видно, окончательно, пути занесло снегом, их кое-где стараются расчистить. Думаю оставаться ночевать у отца, иначе ходить каждый день нет никаких сил. Вчера с Марусей пилили двора, хотя сил у обоих нет, Сергей не вышел и не подсобил нам, даже воды не принес. Живет целиком и полностью за наш счет. Беспокоится только о своем здоровье, до нас ему и дел нет. Немец начинает применять светящие ракеты, которые спускаются на парашюте весьма медленно и освещают на большом радиусе. Это зрелище весьма страшное.
7/XII-41
Маруся с Сергеем ходили к Шуре на квартиру, хотели взять на сохранение кое-какие вещи, но их все подчистую взяла Птушкина, и нам не дала ничего. Считаю все Шурины вещи пропавшими. Он даже не мог доверить мне своих вещей. На Шуру и Марию я очень обижен, которые не могут написать нам даже письма.
10/XII-41 года
На заводе не работаем все чаще и чаще, нет электроэнергии. Иногда сидим целыми днями в бомбоубежище, а больше ходим работать на расчистку трамвайных путей, хотя морозы стоят больше −30°. Но администрация цеха не жалеет рабочих, хотя большинство из рабочих лежат дома и близки к смерти. У меня на работу не ходят: Сузик, Анисимов, Дудкин, Овчинников, Березкин и ряд других. Пути расчищаю больше с женщинами: Игнатьева, Андреева, Бучарская, Ципина, Некрасова, Солуянова и ряд других, которые видят во мне основного эксплуататора, но я работаю так же, как и они. Нужно сказать, что это самая трудная работа, тяжелая физически и при холоде более −30–35°.
15/XII-41 года
С завода вышел в 6 часов утра вместе с Сергеем, до дому шли более двух часов. Сергей много плакался мне на голодную жизнь, хотя он съедает в день больше нас с Марусей. Мы голодны не меньше его, но больше молчим, ибо плакаться о голоде бесполезно.
Налеты немецких самолетов на город повторяются на дню несколько раз, сопровождая<сь> сильными бомбежками. Когда начинают бомбить, то у меня появляется такое впечатление, что вот и моя пришла смерть. Но лучше погибнуть от снаряда, чем помирать медленной голодной смертью, как многие другие рабочие.
20/XII-41 года
Ходить домой ежедневно пешком нет никаких сил. Решили переехать жить к отцу, это все сохранит физические силы. Отец тоже плохо выглядит. У него, вероятно, ворует его паек Антонина.
23/XII-41 года
Живем у отца одной семьей, и Полина с нами, вместе как-то веселее. Отец очень доволен, что мы приехали к нему. Бани не работают, моемся дома, не стесняясь друг друга. С дровами дело обстоит очень плохо, приходится возить из Лесного на себе.
Зима стоит невероятно холодная, снежная, и морозы стоят не ниже −33–35°, история такой зимы не помнит.
Суточный рацион наш таков:
Встаем в 6 часов, по радио, начинаем топить печь и беспрерывно кипятим воду, в которую добавляем крупы грамм 60–70 на 4-х человек, или разогреваем вчерашний суп, принесенный из столовой, который гораздо жиже, чем готовим сами. В обед жарим по кусочку грамм 70–100 хлеба на оливковом масле, которое покупаем на рынке, за 0,5 литра платим 80–90 руб. Вечером в 7 часов также по тарелке жидкого супа и по несколько стаканов пустого кипятку. Больше трех раз в сутки не едим, ибо таков паек. От голода целыми ночами не спим, но об этом друг другу не жалуемся.
От Полининого Саши с сентября м<еся>ца нет известий. Я думаю, с ним что-нибудь случилось, но Полине своего мнения не говорю.
25/XII-41 года
Завод встал окончательно, станки покрыты инеем, рабочих на завод ходит 25–30 %, остальные болеют, а многие померли. Помер токарь Вася Камилов, у меня на участке помер Ефремов. По улицам валяются трупы, которые не успевают убирать, особенно на нашей улице, люди, не доходя до больницы, умирают, каждое утро под нашими воротами лежит новый труп.
22/XII Костя с красноармейцем прислал нам посылку на старую квартиру. Красноармеец передал ее Соне, чтобы та передала нам. Но Соня эту посылку съела, а Марусе сказала, что в магазине с ней случилось плохо, и ее какие-то женщины привели домой, и дома у нее украли нашу посылку. Сколько мы с ними ни ругались, но за посылку они нам ничем не заплатили. Да вообще и раньше мы за Соней замечали, что она занимается воровством, а сейчас тем более.
Днем, когда я пошел в магазин, то у нашего дома стоял, прислонясь к стене, один гражданин, иду обратно из магазина, он опять стоит, но в другой позе, лицом опершись к стене, вечером я вышел на улицу, он в такой же позе все стоит, но уже трупом. Так на ходу мрет и замерзает народ. Стоит только человеку упасть, как через него все начинают перешагивать, не поднимая его, и этот человек на глазах у прохожих помирает.
4/I-42 года
Маруся пешком ходила к Косте в Парголово, принесла от него буханку хлеба, 200 гр. масла и 40 гр. песку, для нас это великий праздник. Но Маруся от такого пути вымоталась основательно. Разделили паек на 4-х человек. Мне неудобно брать равную пайку, ибо для них Костя является брат и сын, а для меня дальний родственник по жене. Но голод заставляет делать все и не считаться ни с чем.
Около дома 23 по нашей улице лежит труп не то женщины, не то мужчины, разрубленный на четыре части, это зрелище весьма неприятное. А на углу около Сахарного переулка лежат два трупа, завернутые в одеяло. Трупы совсем не убираются, они только заносятся снегом, да и убирать-то некому.
Рядом за стеной плачут двое детей Уколовых, которые от голоду близки к смерти, мать на них все время кричит, а подчас и бьет.
9/I-42 года
Работаю с бригадой в 10 человек по расчистке трамвайных путей, это напрасный труд, трамваи все равно не пойдут, а мы расходуем последние силы на −30° морозе. На заводе за сутки подбирают 9–10 трупов, которые помирают в цехах, в бомбоубежище. Всех валят в хаотическом состоянии в бомбоубежище, а оттуда увозят на кладбище. Сегодня утром в кладовой у меня на глазах умер фрезеровщик Стрункин и какой-то ремесленник. Народ смотрит на все это зрелище равнодушно.
Дирекция завода никаких мер не принимает по оказанию помощи рабочим. Все пущено на произвол.
Маруся не работает с ноября м<еся>ца, взяла отпуск за свой счет. Полина тоже не работает, отец болеет, работаю один я. На заводе получил 4 плитки столярного клея и 300 гр. дуранды. Это будет для нас некоторая помощь. Клей еще покупаем на рынке, платим 30–40 руб. за плитку. Еще покупаем сыромятные ремни, из которых варим суп. Жизнь становится все труднее и труднее, народ мрет тысячами. Говорят, в городе в сутки умирает по 10 000–12 000 чел<овек>, не считая погибших от снарядов, которыми немец угощает почти каждый день.
13/I-42 года
В городе масса происходит пожаров от печек-времянок, сгорел дом у Финляндского вокзала на Боткинской, горит з<аво>д "Русский дизель" и ряд других домов и заводов. Пожары почти не тушатся, потому что водокачка не работает, да и тушить некому.
Город разрушается от пожаров, от арт. обстрела и бомбежки с воздуха, город Ленина превращается в руины.
Сегодня видел Федю Семенова в кладовой, он ходить не может, у него цинга, на завод его привезла жена на санках. Я боюсь, что он не выживет, у него страшный вид, а ведь он был такой здоровый парень - спортсмен, а теперь в полном смысле инвалид. Миша Колесник вот уже как два месяца болеет, на работу не ходит.
Саша Рашкин тоже совсем пошатнулся, на грани смерти. Сегодня стоял перед Слатиным и плакал, просил помощи.
Моих работников много выбыло из строя, умер Баюров, Федотов Саша, Иванов Вася, Комаров, да, в общем, всех не перечтешь. Умирают лучшие кадровые работники, и о них никто не сожалеет, а это ведь золотой фонд. Саша Ефремов ходит опухший, как алкоголик. Живет он в заводе.
16/I-42 года
Сегодня в столовой Сергей выкупил 10 гр. ирисок и продавал их ремесленникам по 30 руб. за штуку. Мне за него было стыдно, что он занимается "обдираловкой". Он даже взял у меня мои 100 гр. и так же их продал. В общем, он ест больше моего, но вид у него ужасный, особенно грязный, и когда я ему говорю, чтобы он привел себя в порядок, то он на меня обижается. Он имеет две прод<уктовые> карточки, кажется, вторую карточку он выиграл у ремесленников в карты. Но вот проходит перерегистрация карточек, и у него одна карточка пропадает. Он не знает, что ему делать, как жить на одной карточке. А вот мы с Марусей не боимся этого, как жить на одной карточке, ибо мы двумя никогда не пользовались. Вообще, поведение Сергея мне противит, так нечестно жить нельзя. Мы с Марусей, хотя малым, но помогали ему, Маруся ему стирает, дровами нашими отапливается, свои продал, другой раз куском помогаем, и за все это он даже спасибо не скажет. Дома отец лежит больной, у него две голодовки, одна - нечем питаться, а другая - нечего курить. Да, курильщикам очень тяжело, табаку нет совсем.
Маруся ходила к Косте, мы ему общими усилиями собрали подарок - три пачки папирос и "маленькую" спирту. От него Маруся принесла 1,5 буханки хлеба и масла 100 гр. Я удивляюсь на Марусю, какая она сильная, как она проходит такой путь.
18/I-42 года
Сегодня в цеху встретил меня Сергей, жалуется, что плохо себя чувствует, но я помочь ему ничем не могу, сам чувствую не лучше, чем он. Живет он так же в парткоме, в темной комнате, но имеет уже одну карточку, что его окончательно подорвало.
Мне работать достается так же тяжело, да еще домой придешь - надо дров напилить и наколоть, за водой на Неву сходить. Морозы стоят до −35°.
20/I-42 года
На завод страшно ходить, мертвых все увеличивается и увеличивается, бомбоубежище переполнено трупами, сваливают трупы у столовой. Картина жуткая. Чтобы получить обед в столовой, надо иметь талон, а такового иногда администрация не дает, приходится в "Ждановской" столовой такой талон покупать за 5–6 рублей. Я купил у Сергея Бодрова /4 литра масла горчишного за 600 руб. Это нас поддержит основательно. Хлеб стоит 40–50 рублей 100 грамм. За такую цену покупать невозможно.
23/I-42 года
Сегодня самый тяжелый для меня день. Прихожу на завод как обычно к 8 часам, в 9 часов меня встречает на дворе Слава Владиславлев и говорит: "Володя, говорят, в четвертом цеху какой-то Фокин помер, это не твой ли брат?". Я с ним поднимаюсь в 4-й цех и вижу на самом проходе у печки лежит закоченевший Сергей. На меня это так убийственно подействовало, что мне стало дурно. Но Слава и Миша Воробьев привели меня в сознание. Тогда я обшарил карманы у Сергея, у него оказались в карманах только ключи от квартиры да паспорт с военным билетом, а остальное было все украдено. Украли хорошие часы, прод<уктовые> карточки и много денег (около 3000 руб.). Оказывается, Сергей умер 20 января, и три дня он лежал в цеху на самом ходу, через него перешагивали рабочие, и никто мне не говорил об этом. Особенно я был зол на Федю Карпова, который все это видел, он работал там мастером и не мог сказать мне об этом. Когда я ему сказал: "Почему ты не мог сообщить мне о Сергее?" - он ответил мне: "Мне надо вашего Сергея, я сам на таком же положении, как и Сергей".
После Слава, Миша Воробьев, Терехов и я отнесли Сергея к столовой и положили его там, где уже в этот день лежало около 100 трупов. Я с него не снял ни зимнего пальто, ни валяных сапог, так во всем этом и положил, мне его жаль было раздевать. Так я пришел домой и сказал об этом Марусе, которая с трудом поверила.
Похоронить в могиле своими силами я не мог, за могилу надо было заплатить 0,5 кг хлеба, а у нас его не было, отвезти на кладбище не было сил. А поэтому решил его похоронить так, как хоронит большинство. Смерть Сергея характеризует, как мрет народ города голодной смертью. Ведь Сергей ничем никогда не болел, а был физически крепкий и выносливый, и никакая болезнь его не могла побороть, и лишь только голод мог его побороть. Выражаясь словами Некрасова, "в мире есть царь, этот царь беспощаден, - голод названье ему". Под гнетом этого "царя" многие склонили головы.
25/I-42 года
С утра пошли к Алексею Ильичу сообщить ему о нашем горе. Он отнесся к нашему сообщению равнодушно, ибо смерть любого человека является в настоящее время нормальным явлением. Он посоветовал нам, что делать с его вещами и мебелью. Но мебель мы не в силах перевезти из Старой Деревни на Оренбургскую. Мы с Марусей позавидовали Алексею Ильичу, как он свободно живет в смысле питания и не чувствует никакого голода, вид его гораздо лучше, <чем> до военного времени. Мы с Марусей хорошо у него покушали, но голодному человеку все равно мало.
27/I-42 года
Полина поругалась с отцом, если бы я не встал посреди их, отец ударил бы Полину. Ссора получилась опять на почве голода. Полина упрекнула его, что он лазит по кастрюлям и украдкой от нас съедает лишнее. Голод и нужда во многом выявляют отношения людей, их корыстные цели, жадность, жульничество, в общем, идет борьба за существование. Не помню, какого числа Маруся пришла от Кости, и как обычно, принесла хлеба и масла. И когда Полина с Марусей стали этот паек делить на четверых, то отец сказал: "Зачем вы делите на четыре пайки, ведь Володя для нас чужой человек". Это было сказано без моего присутствия, мне Маруся об этом после рассказала, но эти слова характеризуют борьбу за существование жизни, тогда, когда я приносил отцу табак, папиросы, когда делили на всех мою дуранду, клей и другое, то отец видел во мне родственника. Но я на него не обиделся, хотя он и стар, но он также хочет жить, как и я.
30/I
Отец свалился окончательно, очень ослаб. К его несчастью, Рита утащила у него пайку хлеба. Я боюсь за отца, что он не выживет, поддержать его абсолютно нечем.
В соседней квартире дети и жена Уколова находятся также на грани смерти, дети беспрерывно плачут и просят хлеба, сама Зина лежит в постели и от слабости не в состоянии встать, у нее утащили карточки, и теперь, безусловно, она должна помереть, ибо путей к существованию у нее нет. Практика показывает, если у человека украли карточки, то этот человек помирает. Сегодня Маруся ходила к ней, картина очень страшна, она лежит в постели в запачканном белье, у нее дизентерия, дети такие же грязные валяются у нее в ногах, в комнате душный, спертый воздух, нечем дышать. Таких Уколовых семей очень много, и все они обречены на смерть.
2/II-42 года
Отец с каждым днем все слабнет и слабнет, с постели не встает, ходит под себя. Мне обидно на Полину, отец почти перед смертью, и она с прошлой ссоры не хочет заговорить с ним, все злится на него. Мы с Марусей делаем для него все, что можем, он нами весьма доволен и от удовольствия иногда заплачет.
Зина Уколова умерла, но это так и должно случиться. Детей, наверное, отправят в детский дом, но они настолько истощены, что мало вероятности, чтобы они могли выжить.
4/II-42 года
Сегодня радость сочеталась с горем. Маруся ходила на почту и там узнала, что та местность, где находятся наши дети, освобождена от немцев (район окружения 16 немецкой армии). Тогда она сразу посылает телеграммы на адрес матери, на сельсовет и райсовет. Приходим мы с завода, и от радости она говорит отцу: "Папа, мы скоро увидим маму, их местность освобождена от немцев, и я послала телеграмму". Отец на эти слова ответил: "Видно, мне не видать моей старухи", - в это время он сидел на койке. И после этих слов со слезами повалился в постель и закатил глаза. Я вижу, что отец помирает, но не говорю об этом Марусе и Полине, которые сидели у печки. Я потрогал у него пульс, сердце, но оно уже не билось, тогда я посмотрел на часы, было 16 часов 50 минут, и сказал Полине с Марусей, что отец умер. Из нас никто не заплакал, не потому, что нам не жаль отца, а потому, что мы сами близки к этому. В нашем доме в день выкидывают по нескольку трупов, на улицах везде и всюду валяются трупы.
У Полины пухнут ноги и лицо. Обстановка очень страшная. Не успели похоронить брата, как скончался отец. Вот мы сидим у койки отца, и у всех у нас одна мысль: "Скоро и моя участь будет такова".
Надо отметить, что особенно смертность возросла в последних числах января и в первых февраля, потому что с 27 по 30 января хлеба не выдавали совсем, в булочных стояли большие очереди целыми сутками, а хлеба не привозили. Нас в эти смертные дни поддержал Костя. Маруся ходила к нему и принесла от него хлеба. Если бы не Костин хлеб, мы были такие же покойники, как многие другие.
7/II-42 года