* * *
Впрочем, ту ночь в ситуативном центре в Кремле у меня все же состоялось одно любопытное знакомство: с будущим путинским министром обороны Сергеем Борисовичем Ивановым.
Бывший разведчик Иванов в личном общении оказался невероятно светским и по-настоящему gentle.
– Сережа, давно хотела с вами познакомиться! – подсела я к ему. – Вот многие мои коллеги опасаются, что после выборов Путин закрутит гайки и ликвидирует в стране свободные СМИ. Вы ведь, говорят, его давний соратник по работе в советских спецслужбах – что вы на это скажете?
– Ну что вы! Я вам скажу: это – ложные страхи. Вы поймите: мы с Владимиром Владимировичем оба долго проработали в советское время за границей. Мы уже тогда видели, что где-то есть другая, цивилизованная жизнь! И поэтому мы оба – цивилизованные люди. Так что все это ерунда, когда про нас говорят, что мы введем какие-то силовые меры и уничтожим оппозицию… – мягким, проникновенным, любезным, почти бархатным (ровно настолько, насколько позволяла природа) голосом заверил меня Иванов, приветливо, располагающе, обволакивающе и успокаивающе улыбаясь.
И сразу же куда-то бесследно исчез.
* * *
Скоро Волошин предложил:
– Слушай, пойдем ко мне наверх, тут все равно сейчас нечего делать…
Я с радостью согласилась.
У себя в кабинете Волошин просто упал в кожаное кресло и несколько минут был не в силах не только вымолвить ни слова, но и пошевелить рукой. Истлевшая сигарета в которой грозила уже вот-вот осыпаться на пол.
– Знаешь, все это глупости, что Кремль находился в кризисе, – проговорил он, выйдя из оцепенения. – Да при желании мы бы могли еще хоть пятерых президентских преемников сменить! Власть мы, в конце концов, или хрен собачий?! Понимаешь: власть – это действительно великая сила. Я даже не говорю сейчас про какой-то там административный ресурс! Достаточно было просто почувствовать себя властью, почувствовать себя силой, перестать бояться всех и вся…
– …Как это делал, например, ваш предшественник Валя Юмашев, – докончила мысль я.
Обычно подчеркнуто корректный в оценках своих коллег, в этот момент Волошин сделал исключение:
– Да, был у нас такой… период в недавней истории… -проронил он, аккуратно подбирая слова.
После секунды молчания он со смехом добавил:
– А меня, знаешь, как Лужок с Примаковым боялись! Я как-то случайно встретил Примакова здесь в коридоре, когда он к президенту приходил жаловаться на меня, – так он ка-а-к припустил от меня на своих этих костылях ковылять по коридору! Мне даже жалко его стало…
Мы с главой администрации посмеялись и над предвыборным анекдотом про него: Во время избирательной кампании журналисты спрашивают Волошина: А правду ли говорит Лужков, что это вы приказали не давать московскому мэру воздушного коридора для предвыборного облета Подмосковья? Правда, – отвечает Стальевич. – Потому что командование ПВО отказалось выполнить другой мой приказ: поднять в воздух эскадру истребителей и открыть по лужковскому вертолету огонь на поражение.
– Александр Стальевич, а объясните все-таки: кто придумал Путина? – подхватила я его откровенное настроение.
Но тут задремавшая было животная осторожность Волошина моментально проснулась:
– Как это кто кто придумал? Ты что вообще такое спрашиваешь?! Придумал – Путин Владимир Владимирович! Он у нас – самостоятельный политик! – строжась, ответил хранитель кремлевских секретов.
– Он – у вас – без сомнения! – посмеялась я.
– Ну так! Аск! – довольно улыбаясь, вставил Волошин свое любимое сленговое словечко.
* * *
Тем не менее задав другой сакраментальный вопрос – о здоровье Ельцина, я получила более откровенный ответ:
– Ты знаешь, я бы сказал, что он даже слишком здоров… – признался Волошин. И тут же пояснил свою мысль. – Помнишь, когда мы на саммите Совета Европы в Стамбуле были? Так вот там он приготовил крутую речь, от которой бы никому мало не показалось! Типа да вы все вообще заткнитесь, козлы!
– Так ведь он ее и озвучил! Сказал, что Чечня – не их дело, и что они все не имеют никакого права обвинять Россию, – вспомнила я.
– Да нет, ты не понимаешь! То, что он написал сначала, было бы вообще скандалом!
– Что, было еще круче?
– Во много раз. И я ему сначала исправленный вариант положил…
– То есть вы президенту подсунули другой документ?! – в восторге переспросила я.
– Да нет, ну не совсем так… Просто любой ведь текст выступления проходит через правку… Вот я и велел напечатать текст уже с исправлениями, где я смягчил формулировки… Отдал ему, а он заметил, что там исправлено, – представляешь?
– И что?
– Что-что! Скандал мне устроил! – рассмеялся Волошин. – Взял ручку и прямо в тексте переправил всее обратно, как было…
– Ну? А потом?
– Ну а я, разумеется, переправил все заново и опять отдал машинисткам… Потом снова принес ему…
– И на этот раз он уже не заметил?
– Какой там! Заметил, еще как! Он же хитрый – он как только текст получил, сразу – раз – и на то самое место смотреть! Ругался минут пять! Уволю! – говорит. А я отвечаю: Хорошо, Борис Николаич. Увольняйте. Я готов. Если вы хотите разругаться со всей Европой, то, пожалуйста, возвращайте в текст все, как было.
Он насупился, сел за стол, исправил все опять по-своему, как было, и сказал мне: Еще раз исправите – уволю.
– А как же тогда получилось, что в Стамбуле он не прочитал этого с трибуны?
– Как-как! Ну что ты как маленькая! Ну конечно же, я опять все переправил на свой страх и риск. Но – что ты думаешь: наш президент и здесь не дал промах. Перед самым выступлением он взял в руки текст, перечитал, потребовал ручку и прямо от руки, поверх текста вписал: Вы не имеете права! Ну и так далее, по тексту, – то, что ты слышала в Стамбуле. Вот! А вы все говорите – больной… Все равно, конечно, прочитал он это, в результате, в более мягком варианте, чем было сначала… Но меня за это чуть не уволил.
Было что-то необычное для кремлевских чиновников, можно даже сказать -мужественное, в том, что Волошин, говоря о Ельцине за глаза, не сюсюкал и называл главу государства не слащавым Борис Николаевич, как все остальные, а чаще всего просто он. Ну, или на худой конец – президент.
* * *
В 6 часов утра, когда Ельцин позвонил Волошину, у главы кремлевской администрации уже совсем не было сил даже на то, чтобы попросить меня выйти из кабинета на время разговора с главой государства. Пришлось мне сделать это самой – проявив небывалый журналистский такт исключительно из жалости к волошинскому плачевному состоянию.
– Ну, в общем, президент доволен, – пересказал мне Александр Стальевич через три минуты. – Только говорит, что коммунистов у нас многовато получилось. Ну ничего. В следующий раз сделаем меньше…
По цвету лица и направлению взгляда Волошина (если быть точной, то смотрел он в тот момент на собственный затылок, причем изнутри) я поняла, что еще пару минут – и он упадет в обморок от нервного истощения за все эти месяцы борьбы за выживание, которые только сейчас, когда он, наконец, расслабился, дали себя знать.
– Слушайте, Александр Стальич, – а пошли куда-нибудь позавтракаем. А то, я чувствую, вас скоро из этого кабинета вперед ногами вынесут.
Волошин обрадовался как ребенок и вскочил с места:
– Пойдем, конечно! А ты думаешь, сейчас где-то еще открыто?
Но оказалось – обрадовался он напрасно. Мы друг друга не поняли.
Когда я открыла ему большую государственную тайну, что в Москве полно круглосуточных ресторанов и клубов, он сразу погрустнел:
– А-а… Не-е, я думал, ты имеешь в виду, что где-то здесь, в Кремле, еще что-то работает…
– А за пределы Кремля вам, что, выбраться уже слабо?! – изумилась я.
– Ну я же не могу так просто выйти… Ты понимаешь, мы сейчас с этой моей охраной замучаемся… Я же даже на дачу переехал, потому что на моей старой квартире мне уже просто перед соседями неудобно было из-за этих моих топтунов…
Я заручилась обещанием Волошина, что он немедленно попросит секретаршу накормить его, потом проинспектировала его комнату отдыха, где он поклялся немножко вздремнуть (там оказался просто-таки ильичевского призыва узенький неудобный диванчик), и пошла из Кремля восвояси.
Когда мы прощались, Стальевич облегченно вздохнул, как человек, только что закончивший адский труд и который теперь может расслабиться. В тот момент я еще не знала, что в этом вздохе скрывалось гораздо больше, чем могло показаться: ведь для Волошина в ту ночь, по сути, уже закончились победой не только думские, но и президентские выборы. И, разговаривая со мной, глава администрации уже прекрасно знал, что через несколько дней Семья, уломав больного Ельцина подать в отставку, сделает самостоятельного политика Путина легальным президентским наследником.
Как Валя потряс дом Нирнзее
В день публикации моей статьи о ночи с Волошиным разразился скандал.
В 8 часов утра Юмашев позвонил мне на мобильный:
– Лена! Как вы могли! – перешел он опять на вы.– Я вам свой пейджер, думаете, для чего показал?! Чтобы вы в газете про него писали?! Если б я знал, что вы в Кремле как журналистка сидите, я б вам свой пейджер не показывал!
– Не поняла, Валь, а ты думал – я в Кремле как КТО сижу?! – впервые в жизни от крайнего изумления обратилась я к Юмашеву на ты.
– Ну, я думал, ты там – как подруга Александра Стальевича…
– Да ты что, с ума сошел?! Какая я ему подруга?! Я ведь тебе прямым текстом сказала, что собираюсь писать репортаж! Ты же меня не первый день знаешь и прекрасно помнишь: когда мы с тобой разговаривали наедине и ты просил об этом не писать, я всегда держала слово и не публиковала ни строчки! Разве не так? Ты бы и сейчас мне мог про свой этот пейджер то же самое сказать. Но ты же ведь мне сам стал хвастаться вашей хорошей работой, тебя никто за язык не тянул!
Но в мозгу у Юмашева, как дурная заноза, засела подруга Волошина, и он еще раз десять повторил мне, что не понял моего статуса в Кремле. Я почувствовала, что Валя подставился и, поняв это, он, по своему доброму обычаю, просто ищет, на кого бы спихнуть вину.
Вредоносность валиного занудства усугублялась еще и тем, что разговаривала я с ним, по пояс высунувшись из окна: мой тогдашний мобильник не пробивал через вековые метровые стены дома Нирнзее. И все мои попытки унять юмашевские пудовые рыдания с интересом выслушивали соседи на всех девяти этажах.
Кроме того, на дворе, кстати, был совсем не май месяц, а наоборот, декабрь, а Юмашев, между прочим, поднял меня с постели в чем мать родила.
Почувствовав, что еще пару минут таких бесед нагишом на морозе – и я превращусь в посмертный памятник Снегурочке, я решила срочно утихомирить Юмашева не пряником, а кнутом:
– Ну что за истерики, Валь! Что за эгоцентризм! Ты бы лучше о президенте так заботился, как о себе!
Я старалась говорить как можно тише. Но акустика в квадратном внутреннем дворике-колодце дома Нирнзее – как в оркестровой яме. И для моих перебуженных соседей мой заговорщический шепот, по видимому, придавал всей этой сцене еще большую ценность подлинного драматического искусства: сначала на моем этаже, а потом и на всех остальных этажах из окон по пояс высунулись заспанные зрители и начали угрюмо сопереживать кремлевской трагикомедии. Причем я кожей чувствовала, что их зрительские симпатии – не на моей стороне. Хотя бы потому, что собеседника моего они не видят.
Я срочно прикрыла срам одеялом и продолжила с гневным сценическим придыханием:
– Валя! Ну почему ты вообще все время думаешь, что все вокруг только на тебе и зациклились?! Что, всей Москве, по-твоему, сейчас больше делать нечего, как думать о твоем пейджере?!
* * *
Но несмотря на мои психотерапевтические пассы, вся политическая Москва в этот день действительно только и говорила что о юмашевском пейджере. Профессиональный самопиарщик Глеб Павловский по полной программе использовал ситуацию для раскрутки собственной персоны. Вечером он заявился в эфир НТВ и стал героем дня. Евгений Киселев зачитал в студии эпизод из моей статьи про валин пейджер и попросил Павловского прокомментировать. А тот, разумеется, ни секунды не заботясь о сохранении лица Юмашева, все про пейджер подтвердил, да еще и, по сути, провозгласил, что это как раз он, по сговору с бывшим кремлевским главой администрации, выиграл выборы с помощью публикации своих exit pools.
На совещании в Кремле из-за валиных откровений, разумеется, тоже был скандал. Юмашеву вставили по первое число за то, что он ради бахвальства раскрыл причастность администрации президента если не к черным, то уж точно не к белым избирательным технологиям Павловского.
Формально интернет-сайт, на котором глава Фонда эффективной политики провернул всю операцию, не являлся СМИ, и поэтому не подпадал напрямую под закон о выборах, запрещавший в день выборов публикацию результатов опросов (как одну из самых эффективных форм агитации). Кроме того, хотела бы я в тот момент взглянуть на Примакова, подающего в суд на Павловского или Юмашева за этот черный пиар. Проигравшие попрятались в норки и только и мечтали о том, как бы им поскорее замолить грехи перед новым режимом, чтобы потеплее пристроиться в будущем. Однако это был тот краткий момент новейшей политической истории, когда Кремль еще слегка стеснялся собственной наглости. Поэтому Валентина Борисовича, как мне с хохотом рассказывали кремлевские обитатели, коллеги, не сговариваясь, замучили однотипным вопросом: Слушай, а ну х… ты вообще там своим пейджером начал размахивать?!
* * *
Меня больше занимал другой вопрос. Откуда Валя в 8 часов утра уже знал о том, что написано в моей статье? Разгадка нашлась быстро. Собственно, достаточно было вспомнить наш разговор с Валей: когда я напомнила ему, что прямо предупредила о намерении написать репортаж, он своим обычным плачущим голосом возразил:
– Да нет, я только вчера вечером узнал, что ты репортаж пишешь…
Вчера вечером узнать о содержании моего репортажа Валя Юмашев мог только из единственного источника. И элементарная разгадка персоны лазутчика меня отнюдь не радовала. Потому что человеком этим оказалась наша бывшая коллега, незадолго до этого сменившая профессию журналиста на должность кремлевской чиновницы – Наталья Тимакова (сегодня занимающая пост главы пресс-службы президента). Накануне, когда я писала репортаж, Наташка зашла к нам в Коммерсантъ попить чайку и поздравить всех с Новым годом. Она по старой памяти попросила разрешения у тогдашней начальницы отдела политики Вероники Куцылло войти в редакционную компьютерную систему, чтобы прочитать мою статью. Вероника разрешила – при условии, что Наташка прочтет репортаж именно как бывшая коллега, а не как кремлевский шпион.
Моментально пробежав текст, Тимакова заявила мне:
– Статья, конечно, отличная. Но ты же понимаешь, что этот текст нельзя публиковать! У Вали же будут из-за этого большие неприятности!
– А ты не считаешь, Наташ, что это валины проблемы? Он – взрослый мальчик и сам должен понимать, что говорит. Я же все-таки работаю не в его пиар-службе, а в газете.
Но Наташка не унималась:
– Ну мы тогда завтра Стальевичу на совещании устроим выволочку! Ему мало не покажется! Будет знать, как журналистов в Кремль приглашать!
Я на всякий случай поинтересовалась:
– Кто это мы устроим?
– Ну… я и Валя… – не моргнув глазом, с уверенной хлестаковской интонацией ответила Тимакова и попыталась перейти к угрозам. – Учти, я тебе по-дружески говорю: мы тебя в Кремль больше не пустим!
– Знаешь, Наташка, не вы меня туда пускали, не вам меня туда и прекращать пускать. Ты бы на моем месте, если бы оставалась журналисткой, поступила бы точно так же, разве нет? – закончила я разговор.
Тимакова ушла в бешенстве, но, впрочем, перед уходом, по требованию своей бывшей начальницы Вероники Куцылло, все же поклялась нам, что до выхода публикации не разгласит ее содержания кремлевским сотрудникам.
– Не переживай, Ленка! – постаралась меня успокоить Ника Куцылло, как только новая кремлевская чиновница удалилась. – Знаешь, по-моему, Тимакова просто ревнует к нашим журналистским успехам. Она-то ведь теперь дорвалась до Кремля, информации у нее много, а писать она про это больше не может – представляешь, как ей обидно? По-моему, в ней просто до сих пор борется журналистка и чиновница…
На следующее утро, после того как Валя проговорился мне, что он узнал содержание текста накануне вечером, нам стало ясно, кто же победил в этой схватке внутри бедной Наташки.
Я старалась воспринимать эту историю с Тимаковой просто как факт чужой биографии. Но при этом никак не могла отделаться от гнетущего впечатления, что на моих глазах произошла мутация талантливого журналиста в обычного чиновника, с традиционным для чиновников набором моральных качеств. Просто как в фильме ужасов про вампиров, типичный голивудский сюжет: девушку уже укусил вампир, но какое-то время внешне она все еще напоминает человека, и поэтому друзьям все еще жалко вколачивать в нее осиновый кол. Жалко – но только до тех пор, пока у нее внезапно не отрастают клыки и она не пытается вас пожрать. В общем, John Carpenter, Vampires, Kremlin-production.
Большой прием у Воланда
Смешно сказать, но в декабре 1999 года я оказалась чуть ли не единственным человеком во всей политической Москве, который не знал про так называемый Дом приемов Логоваза на Новокузнецкой улице в Москве. То есть, про Дом приемов Березовского.
Поэтому, когда меня туда пригласили, я вообще не поняла, куда иду.
Мое локальное невежество было тем большей природной аномалией, что к тому времени я вот уже полгода как работала в газете Березовского, Коммерсанте. Видимо, руководство газеты настолько щадило мои чувства независимого журналиста, что раньше в моем присутствии об этом месте старались даже и не говорить.
Леонид Милославский, тогдашний гендиректор Коммерсанта, как-то раз шутливо прошелся на эту тему:
– Ну, не хочешь ты работать с ними в одной команде -фиг с тобой! Никто тебя силком не тащит Мне и так нравится, как ты работаешь…
Именно поэтому, когда после победоносных для Кремля парламентских выборов Милославский решил, что мне все-таки пора познакомиться с Березовским, он зашел издалека.
Позвонив мне на мобильный после сдачи номера, Леня осторожно спросил:
– Ленка, а что ты делаешь сегодня вечером?
Я честно отчиталась, что собираюсь навестить родителей.