Быть может, сама мысль о гибели, подобно отцу, от рук заговорщиков приносит Александру тайное облегчение? Если такова цена морального искупления, не должен ли он смириться и выпить горькую чашу до дна? К такому заключению приводит его мистический фатализм, хотя на словах он, как и раньше, называет себя последователем энциклопедистов. Во всяком случае, враждебная атмосфера, которая сгущается вокруг него, не может на него повлиять и заставить изменить линию поведения, которую он избрал. Во время аудиенции, данной генералу Савари, Александр, имея в виду угрозы в свой адрес, произносит: "Если они хотят меня устранить, то пусть поторопятся, но пусть не надеются сломить мою волю или меня обесчестить. Я сделаю все, что в моих силах, для сближения России и Франции. Не обращайте внимания на болтовню кучки мерзавцев, которые мне не служат и которые слишком трусливы, чтобы что-нибудь предпринять. Для этого им не хватит ни ума, ни решимости… Мне известно, что Англия интригует против меня, и то, что вы заметили, результат ее происков. Я их не боюсь; несмотря ни на что, я добьюсь своей цели. Будьте спокойны на этот счет. Многое нужно сделать, чтобы заставить всех мне повиноваться. Я готовлю перемену, но действую осторожно… Я очень люблю моих родных, но престол занимаю я, и я хочу, чтобы мне оказывали уважение, подобающее моему положению".
Твердости намерений Александра соответствует и размеренный, суровый образ жизни, который он ведет. Он встает в пять часов утра, совершает туалет, составляет и диктует письма, а в девять часов отправляется на развод караула. После короткой прогулки он три или четыре часа без перерыва работает с министрами, а потом – он очень умерен в еде – скромно обедает в кругу своих близких. "Вечера, – сообщает Штединг, – он проводит в одиночестве или с одной или двумя близкими ему особами, которые приходят к нему или которых он посещает сам, один и без всякой свиты". Штединг намекает на ночные визиты императора к его признанной фаворитке Марии Нарышкиной. У нее он находит утешение и любовь, не переставая выказывать внешние знаки уважения своей супруге. Однако львиную долю его внимания поглощают государственные дела, особенно внешняя политика. Он не любит многолюдных собраний и нечасто появляется на балах и придворных празднествах. Во время редких приемов, которые дает Его Величество, дипломаты, великие князья и великие княжны выстраиваются в зале аудиенций в два ряда напротив друг друга и застывают по стойке смирно, а император, императрица и вдовствующая императрица медленно шествуют между ними; кивком головы они приветствуют каждого, удостаивают нескольких слов послов крупных государств и удаляются, распространяя вокруг себя ледяной холод. Эта чрезмерная сдержанность, редкие празднества, монотонность придворного распорядка вызывают недовольство высшего общества столицы. "Император устраивает слишком мало приемов, – пишет Гедувиль. – Русские не ценят его доброты и бережливости; особенно возмущается столичная знать, которая жаждет придворного блеска, падка на богатство и нуждается в твердой руке".
Следуя примеру супруга, императрица тоже предпочитает простоту и одиночество. Ее жизнь исполнена печали и покорности судьбе. Она смирилась с неверностью Александра. Разве не довел он свой цинизм до того, что с гордостью сообщил ей о новой беременности Марии Нарышкиной? Но "дитя адюльтера" вскоре умирает. Александр горюет. Великодушная Елизавета, не в силах видеть мужа страдающим, выражает соболезнования его любовнице. "Как только я чувствую, что он несчастен, – пишет она матери, – мое сердце наполняется состраданием и рвется к нему; я забываю все свои обиды. Я разделю его судьбу, какой бы она ни была". Конечно, и она небезупречна, но ее любовные истории принесли ей столько горя, что это как бы оправдывает ее в собственных глазах. После трагической гибели возлюбленного, корнета Охотникова, она чувствует себя как никогда одинокой и переносит всю свою любовь на единственного ребенка – маленькую Елизавету, Лизаньку, родившуюся в декабре 1806 года. Через пятнадцать месяцев девочка неожиданно умирает от воспаления, вызванного режущимися зубками. "Теперь, – пишет Елизавета матери, – мое сердце очерствело, душа моя мертва". И позже: "Мне кажется, в моих апартаментах весна, они полны солнца, цветов, поющих птиц – ее птиц. Она так радовалась этим снегирям; один из них насвистывает мелодию, которую мне не забыть, проживи я сто лет". Доктор Виллие утешает императора, уверяя, что императрица молода и сможет иметь других детей. Александр грустно откликается: "Нет, друг мой, мои дети нежеланны Богу".
Погруженная в свое горе, Елизавета пытается отвлечься чтением, прогулками, беседами с близкими друзьями. Когда она рассматривает себя в зеркале, ее охватывает горькие сожаления о бесполезности своей красоты, на пороге тридцатилетия достигшей полного расцвета. "Трудно передать словами все очарование императрицы, – пишет саксонский министр Розенцвайг. – У нее необычайно тонкие и изящные черты лица, греческий профиль, большие голубые глаза и чудеснейшие пепельные волосы. Весь ее облик дышит грацией и величавостью; походка ее воздушна. Короче, это одна из прекраснейших в мире женщин". Граф Головкин восхищается "ее тактом, проницательностью, знанием человеческого сердца" и добавляет: она очень несчастна. "Ее дети умерли, – пишет он, – супруг ею пренебрегает, со своей семьей она разлучена навсегда. Двор видит ее редко, нация не питает к ней привязанности, ее жизнь лишена смысла". Тонкий наблюдатель Жозеф де Местр заключает: "Ни у кого нет права судить, кто из супругов виновен. Они и сами не могли бы сказать, кто провинился первым. А пока любовница здесь, добрая, красивая, ловкая, во всеоружии своих чар и с той властью привычки, которую создают узы несчастные и предосудительные, но естественные, – их-то и нет у другой стороны".
Кроткая и сдержанная Елизавета все больше разочаровывает любителей придворных празднеств. Блеск и величие монархии поддерживает не правящая чета, ведущая однообразный образ жизни, а императрица-мать Мария Федоровна. После смерти супруга она надеялась править страной с согласия сына, но сын ускользнул из-под ее опеки, и ей приходится довольствоваться закулисными интригами. Благодаря благосклонности Александра она продолжает играть роль царствующей императрицы, заведует всеми благотворительными учреждениями, возглавляет ссудный банк, владеет прядильной фабрикой и располагает годовым доходом в миллион рублей. Эта значительная рента позволяет ей жить по-царски, ее личный двор затмевает императорский. Император выезжает в коляске, запряженной парой лошадей, императрица-мать – в карете, запряженной шестеркой, в сопровождении гусар и пажей. Продолжая традиции Екатерины II, она присутствует на парадах, облачившись в военный мундир, украшенный орденской лентой. Ее приемы, где она появляется в роскошных туалетах в окружении фрейлин и камергеров, своей элегантностью и веселостью разительно контрастируют с унылыми официальными приемами ее сына и невестки. "Все ее апартаменты были роскошно и с большим вкусом убраны, – пишет Штединг. – На балах всегда царила самая искренняя веселость, сочетавшаяся с царственным великолепием и достоинством. Ужин сервировали на восемнадцать персон. После ужина долго танцевали". А Савари посылает Талейрану подробное сообщение: "Придворный церемониал и этикет соблюдается императрицей-матерью… Во время публичных церемоний Мария Федоровна опирается на руку императора: императрица Елизавета идет позади и одна. Я видел войска под ружьем и царя верхом, ожидавших прибытия его матери. За любое назначение, за каждую милость являются благодарить ее и поцеловать ей руку, хотя бы она не принимала в этом никакого участия; ни о чем подобном не докладывают императрице Елизавете – это не принято. Петербургская знать считает своим долгом показываться на приемах императрицы-матери по крайней мере раз в две недели. Елизавета почти там не бывает, а император обедает три раза в неделю и нередко остается ночевать".
Вполне сознавая силу своего влияния на окружение Александра, императрица-мать пытается оказывать давление и на политику сына. В спорах с ним она надменна и категорична – он любезен и уклончив. Иногда ей удается в чем-нибудь убедить его, например отстранить Чарторыйского, но чаще она наталкивается на стену, например в вопросе о злосчастном союзе с Пруссией. Для Александра соблюдать верность этому союзу – дело чести. Его мать, несмотря на свое немецкое происхождение и поклонение Фридриху Великому, этому союзу враждебна. Но особенно резко она протестует против сближения с "корсиканским выскочкой". Очень скоро ее двор становится очагом яростной антинаполеоновской оппозиции, где бурлит критика в адрес императора. Елизавета неприятно поражена, что кампания систематического очернения Александра ведется ее свекровью. 29 августа 1807 года она пишет: "Императрица как мать должна была бы поддерживать сына, защищать его интересы, а она из причуды, из самолюбия (конечно, не по какой-либо другой причине, потому что дурные побуждения ей чужды) уподобилась вождю фронды; все недовольные, а их число велико, сплачиваются вокруг нее, превозносят ее до небес, и никогда еще она не привлекала в Павловск столько народу, как в этом году. Я не могу выразить, до какой степени это меня возмущает". Разумеется, Елизавета и сама не питает никакой симпатии к императору французов, околдовавшему "магическими чарами" ее супруга, но она понимает, что нужно, подавив отвращение, укреплять "необходимый стране мир". Ее слабый голос тонет в хоре осуждающих этот "мир" голосов.
Лагерь врагов Франции с каждым днем приобретает новых сторонников. Генерал Савари, появившись на одном светском собрании, встречает ледяной прием: в глазах русского общества он – "палач герцога Энгиенского", по его приказу жертве заранее была вырыта могила, по его команде прозвучал роковой залп. Елизавета пишет матери: "Чем больше император выказывает преданности своему новому союзнику и чем больше отличает Савари, тем громче крики протеста, и это поистине ужасает". Генерал Коленкур, новый посол Франции в Петербурге, встречен еще более неприветливо. Его подозревают не только в убийстве, но и в похищении герцога Энгиенского. По Петербургу распространяются слухи, граничащие с клеветой. Коленкур вынужден оправдываться перед Александром. Он предъявляет документы, приводит неопровержимые доказательства. Царь вежливо отвечает: "Я уже знаю от моих посланников в Германии, что вы не причастны к этому ужасному делу… Мне приятно вам это сказать". Но, обращаясь с Коленкуром с подчеркнутым доброжелательством, он назначает послом в Париже графа Петра Толстого, непримиримого противника союза с Францией.
Надеясь преодолеть предубежденность русского общества, Коленкур устраивает бесчисленные приемы, обеды, разного рода праздники, расходует суммы, превышающие его содержание, влезает в долги. "Может, мне продать последнюю рубашку?" – пишет он Наполеону. Он держит открытый стол, об искусстве его повара Тардифа по городу ходят легенды, от гостей нет отбоя. В середине февраля к ужину, сервированному на четыреста персон, подают груши по триста франков за штуку, что чрезвычайно уязвляет де Местра. "Я забавляюсь, наблюдая за Коленкуром, – пишет он. – Он знатного происхождения и кичится этим; к тому же он представляет здесь суверена, перед которым трепещет весь мир, наконец, у него шестьсот или семьсот ливров ренты. Он повсюду первый… Однако внешним блеском не скроешь ординарности, да и держится он скованно, точно его суставы из латуни". Действительно, расточительность и гостеприимство не помогают Коленкуру переломить неприязнь высшего общества. Александр лукавит, уверяя посла Наполеона: "Вы имеете большой успех в высшем обществе, вы победили самых предубежденных". На самом деле в придворных кругах резко обостряется недовольство Францией, ее представителем и самим царем, который, упорствуя, продолжает идти по "дурной дорожке". Враждебность императрицы-матери по отношению к Франции достигает апогея при известии о женитьбе старшего брата Наполеона Жерома на принцессе Екатерине Вюртембергской: через этот брак мать русского царя становилась теткой вульгарного Бонапарта! Многочисленные французские эмигранты-роялисты, ставшие офицерами русской гвардии, а также представители государей, свергнутых и ограбленных Наполеоном, подливают масла в огонь. "Несомненно, – пишет один из них, Роже де Дама, – что сегодня этой империей правит Бонапарт, распоряжаясь ее делами так, словно это какая-нибудь французская провинция, а царь всего лишь ее префект". Среди недругов Наполеона и выходцы из балтийских стран, многими узами связанные с Германией, и немалое число прусских офицеров, перешедших под знамена Александра после расформирования армии Фридриха-Вильгельма III. Антинаполеоновски настроена и гвардия. Когда в сентябре 1807 года Александр вводит в русской армии новую униформу, заменив узкие мундиры австрийского образца более удобной и элегантной военной формой, принятой в наполеоновской армии, гвардия открыто возмущается "французской ливреей". Подозрительно все, хоть как-то связанное с Наполеоном. В гостиных говорят по-французски, с удовольствием читают французские романы, подражают французской моде в прическах и нарядах, аплодируют выступающим на русской сцене замечательным французским актерам – и проклинают "Бонапарта", нового властелина Франции, недостойного наследника французской культуры.
Если двор и армия недовольны потому, что оскорблена их честь, то помещиков и предпринимателей заботят материальные интересы. После того как Англия отклонила посредничество России в переговорах с Францией, Александр вынужден, в соответствии с Тильзитским договором, порвать дипломатические отношения с Англией и присоединиться к континентальной блокаде. Но Англия – главный рынок сбыта для России, куда издавна она вывозила большую часть своего сырья: железо, пеньку, лес, лен, смолу, сало, зерно, поташ, кожу, воск, конский волос… В 1802 году общий экспорт из Петербурга составил 30 миллионов рублей, из которых на Англию приходилось 17 миллионов, а на Францию всего 500 тысяч. В том же году из 986 торговых судов, вошедших в порт Петербурга, 477 были английскими и всего 5 французскими. Закрытие спасительных для России английских рынков не зря тревожит деловых людей. Очень скоро наступает экономический и финансовый застой. Вывоз хлеба сокращается на 4/5, торговые договоры расторгаются, банковские операции затруднены, ассигнации обесцениваются, цены растут, сбережения тают. Экспорт во Францию слишком незначителен и не может компенсировать ущерб. Все это тяжело отражается на торговом и платежном балансе России. Контрабандная торговля, ведущаяся под американским и шведским прикрытием, не улучшает положения. На товары, доставляемые контрабандным путем, – мешки с сахаром, тюки с хлопком – введен запретительный тариф. Многие промышленные товары исчезают с рынка. Всем приходится во всем себя ограничивать. В Петербурге на светских приемах, балах, ужинах, маскарадах царит атмосфера озлобленности против государя. Его винят и в трудностях повседневной жизни, и в подчинении русской политики желаниям Бонапарта. Для петербургской знати враг не Франция, враг – французский император.
Московское барство настроено иначе. В древней русской столице считают, что за все в ответе Франция. Образ действий царя порицают не оттого, что вдаются в политические тонкости, а движимые исконным московским патриотизмом. Во все времена Москва – хранительница русской старины противопоставляла себя Петербургу – городу будущего на европейский манер. В Москве все дышит азиатским прошлым империи. Этот город, выросший вокруг краснокаменных стен Кремля, – причудливое скопление барских домов, стоящих в глубине запущенных парков, изб, окруженных огородами, церквей с разноцветными куполами, рынков под открытым небом, огромных пустырей, соседствующих с дворцами, украшенными античными портиками. Извилистые улочки, большая часть которых не имеет ни мостовых, ни тротуаров, заполняет пестрая толпа, где среди бородатых, обутых в сапоги мужиков и баб в ярких платьях и цветастых платках прохаживаются напудренные и напомаженные молодые франты и красавицы, причесанные по французской моде. Петербург – город сановников и чиновников, Москва – город вельмож, отошедших от дел или впавших в немилость, город всех тех, кто не ищет наград и чинов и плетению придворных интриг предпочитает мирное патриархальное житье и независимость как в общественной, так и в домашней жизни. В Петербурге – борьба честолюбий. В Москве – беспечная жизнь на широкую ногу. Гостеприимство не знает границ. Бесчисленная челядь обслуживает знатные семьи. В доме Шереметева 300 слуг, в доме Строганова – 600. Живут открытым домом. У Алексея Орлова с утра до вечера накрыт стол на 150–300 персон, и любой дворянин здесь желанный гость. Каждый вечер в каком-нибудь из особняков московских бар устраивается ужин, бал или маскарад. Оркестры – и великолепные – состоят из крепостных музыкантов. "Всю зиму, – отмечает в "Воспоминаниях" Вигель, – в Москве не прекращался вечный карнавал". В четырнадцати дворцах есть театральные залы. У Апраксина выступает мадемуазель Жорж и ее русская соперница Семенова. Но в большинстве своем актеры-любители, которые играют все подряд: трагедии, комедии, водевили, и всегда на французском языке. Кроме театра, излюбленные развлечения – катание на санях по льду Москвы-реки, петушиные бои, собрания в Английском клубе или охота в окрестностях Москвы.
С наступлением теплых дней Москва пустеет. Помещики с чадами и домочадцами уезжают в свои поместья. Почти вся дворня едет вместе с хозяевами, кареты, повозки, телеги составляют целый караван. На остановках повара суетятся, приготовляя еду. В полдень располагаются на лужайках пить чай. Гувернеры и гувернантки по-французски, по-немецки, по-английски созывают разбежавшихся детей. После нескольких недель отдыха на лоне природы возвращаются в Москву, охваченные жаждой новых развлечений, и возобновляются балы, ужины, спектакли. А также политические споры. Самые снисходительные из хулителей Александра упрекают его в непоследовательности. В юности он объявлял себя сторонником принципов революции 1789 года, сегодня равняется на Наполеона. Почему он всегда ищет образец за границей? Неужто в богатом прошлом России ничто не вдохновляет монарха, озабоченного счастьем своего народа? В Москве растет число тех, кто видит спасение в возврате к национальным традициям. Родной край, так долго принижаемый, сможет потягаться с дорогой сердцу Петра Великого Европой. Французские гувернеры выходят из моды, многим за ненадобностью отказано от места. В гостиных по-прежнему говорят по-французски, но время от времени вставляют в разговор русскую фразу. В образованных кругах формируется движение за очищение русского языка, зараженного иностранными словами, и возвеличение литературы русского средневековья, благословенной эпохи, когда подражание западу еще не задушило славянский гений. Из Москвы эти патриотические настроения проникают в литературные круги Петербурга. В театрах ставят пьесы, прославляющие героизм народа, проявленный в годину бедствий и войн. Адмирал Шишков вместе со знаменитым баснописцем Крыловым, старым придворным поэтом Державиным, драматургом Шаховским и другими литераторами основывает литературное общество "Беседы любителей российской словесности", цель которого – возродить самобытность и былой блеск родного языка, утраченные за годы предыдущих царствований.