8 июля. "Наконец настал благополучный ветер. Мы снялись с якоря и пошли в путь. Движение судов, пушечная пальба с крепостей, усыпанная народом пристань привели государя в такое восхищение, что он казался вне себя от удовольствия" (Шишков. С. 32).
9 июля. Ветер крепчает. – Продолжать движение становится небезопасно. – Не дошедши до Красной Горки, "Эммануил" и сопутствующий ему флот стали на якорь. – Ветер окреп и причинил великую качку. – Государь без шляпы в одном мундире провел день на шканцах с твердостию душевной, но не без страдания, морской болезнью приключаемого, равно как и государыня Мария Федоровна, и великий князь наследник Александр Павлович, и многие иные гг. приближенные, придворные и гвардейские.
10июля. Ветер крепкий. – Качка сильная. – Решено вернуться в Кронштадт и маневр прекратить.
20 августа. "Двор переселился в Гатчину. Здесь с 1-го по 15-е сентября произведены были большие маневры" (Шильдер. Изд. 1996. С. 350). – "Настала мнимовоображаемая война" (Шишков. С. 42). – 3 дивизии; семь с половиной тысяч человек. – "Не проходило дня без дождя" (Лубяновский. С. 127). – "Государь по ночам не раздевался, чтоб, при нечаянном нападении, быть готову к сражению" (Шишков. С. 42).
Во время маневров "давались и празднества. Балы, концерты, театральные представления беспрерывно следовали одни за другими, и можно было думать, что все увеселения Версаля и Трианона по волшебству перенесены были в Гатчину. К сожалению, эти празднества нередко омрачались разными строгостями, как, например, арестом офицеров или ссылкою их в отдаленные гарнизоны без всякого предупреждения" (Саблуков. С. 51). – "Гнев его к полковому начальнику часто на весь полк простирался. Однажды назначает он ученье полку одного из генералов, к которому он был довольно благосклонен, но, неизвестно почему, на него прогневался. Все накануне того дня говорили: завтра будет ему беда! Сам генерал этот был в том уверен. Полк собрался. Государь выходит гневен: начинает учить, и при первых движениях бранными и грозными словами изъявляет уже свои неудовольствия. Между тем, при повелении заряжать ружья, генералу сему подлежало закричать: без патронов, а он, второпях, ошибкою закричал: с патронами. Государь, при сем слове, изменился в лице и, вместо ожидаемого гнева, сказал ему с ласковою улыбкой:
– Зачем, сударь, с патронами? здесь нет неприятелей.
После сего сделался он кроток; и ученье, к удивлению всех, кончилось благополучно. Трудно было угадать, какие слова раздражить и какие усмирить его могут!" (Шишков. С. 42–43)
15 сентября. "За последним маневром и за приказом у развода велено собраться всем генералам и полковым командирам. Адъютанты, в том числе и я, приютились за начальниками. Окруженный победоносными и побежденными вождями, император, изустно повторив то, что было отдано в приказе, особенное всем войскам благоволение и удовольствие, потом изволил сказать (так у меня записано):
– Я знал, господа, что образование войск по уставу было не всем приятно; ожидал осени, чтобы сами увидели, к чему все клонилось, вы теперь видели плоды общих трудов в честь и славу оружия Российского.
Маневры заключались парадом, на котором, проходя мимо императрицы, никто не салютовал эспантоном так легко, так искусно и ловко, как император" (Лубяновский. С. 128).
СОПРЯЖЕНИЯ
20 сентября. Императору Павлу – сорок три года. Жить ему осталось три года, пять месяцев и семьдесят дней.
20-го же числа. Гатчина. "Граф Пален приказом, объявленным при пароле, <…> снова принят в службу, и по этому случаю <…> просил удостоить принять подобострастное приношение живейшей благодарности и купно всеподданнейшие уверения, что он жизнь свою по гроб посвящает с радостию высочайшей службе и для того пред лицом государя повергает себя к священным стопам его величества" (Из приказа Павла I от 20 сентября и из письма гр. Палена к Павлу от 1 октября 1797 г. // Лобанов-Ростовский. С. 366–367). – Бывают такие завораживающие хронологические сближения, которые ни по каким системам закономерностей и предсказаний не могут быть отнесены ни к чему иному, кроме как к разряду случайных совпадений. Когда таких совпадений много – начинает казаться, что жизнь – это игра, правила которой становятся известны только внукам проигравшего. – Почему именно в день своего рождения Павел подписал приказ о восстановлении в службе того самого своего подданного, который организует его убийство? – Понятно, почему подписал в день рождения: торжественные дни царской жизни принято ознаменовывать амнистиями. Но почему надо было амнистировать именно Палена?
Граф Пален был отставлен в феврале 1797-го по казусному случаю. Павел дозволил уволенному Платону Зубову ехать за границу на два года. Проезд Зубова через Ригу совпал с местным праздником. Императору донесли, что праздновали явление Зубова. Рижский губернатор Пален был отставлен от службы: "С удивлением уведомился я обо всех подлостях, вами оказанных в проезде князя Зубова чрез Ригу <…>. Павел" (Рескрипт 26 февраля 1797 // Лобанов-Ростовский. С. 366).
"Пален, непроницаемый, никогда никому не открывавшийся <…>, был создан успевать во всем, что бы он ни предпринял <…>. Это был настоящий глава заговора, предназначенный подать страшный пример всем заговорщикам, настоящим и будущим" (Ланжерон. С. 132–133). – "Пален был человек крупный, широкоплечий, с высоким лбом и открытою, приветливою, добродушною физиономиею. Очень умный и самобытный, он в своих речах проявлял большую тонкость, шутливость и добродушие <…>. Он был воплощением прямоты, жизнерадостности и беззаботности" (Ливен. С. 180–181). "Он охотно делал добро, охотно смягчал, когда мог, строгие повеления государя, но делал вид, будто исполнял их безжалостно" (Коцебу. С. 292). – "Когда Палену приходилось иногда слышать не совсем умеренную критику действий императора, он, обыкновенно, останавливал говоривших словами: "Messieurs! Jean-foutre qui parle, brave homme qui agit! <Господа! Разбездельник тот, кто только говорит; молодец – дело делает!>" (Саблуков. С. 50)
Однажды наш несостоявшийся Наполеон или, быть может, несбывшийся Павел Второй – полковник Павел Пестель, один из главных революционеров 1825 года, – рассказывал своему другу о том, как году в 1817-м "стояли они с корпусом в Митаве, где Пестель познакомился с 80-летним Паленом <…>. Полюбив Пестеля, старик бывал с ним откровенен и, заметя у него зародыш революционных идей, однажды ему сказал: – Послушайте, молодой человек! Ежели вы собираетесь что-то предпринять, собрав для дела тайное общество, – это глупость. Ибо когда вас двенадцать человек, без сомнений, двенадцатый окажется предателем. У меня опыт, и я изведал людей и свет!" (Лорер. С.69)
7 ноября
ВСЕПАМЯТНЫЙ ДЕНЬ ВОСШЕСТВИЯ НА ПРЕСТОЛ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ИМПЕРАТОРА ПАВЛА ПЕРВОГО
"Двор уехал из Гатчины 4 ноября и провел в Царском Селе 5 ноября, годовщину апоплексического удара, предшествовавшего смерти Екатерины II <…>. Это был последний день траура" (Головина. С. 199–200). – "Император вернулся в Петербург 6-го. Он оставил Гатчину с сожалением: эта усадьба, своеручно им обустроенная, действительно прекрасна, но дурная осенняя погода заставила думать о Петербурге" (Ростопчин. С. 184). – "Возвратясь в город, двор принял совершенно иной образ жизни, чем в прошлом году. Апартаменты их величеств, как частные, так и предназначенные для приема, были переделаны. Театр Эрмитажа, куда при Екатерине II допускалось только избранное общество, был открыт для всех, кто по своему чину был принят при дворе, а также для офицеров гвардии. Пышная свита сопровождала туда императора и его семейство" (Головина. С. 200).
"Был я тогда очень молод, а нельзя было не заметить с первого шага в столице, как дрожь, и не от стужи только, словно эпидемия, всех равно пронимала <…>. Эта эпоха имела уже свои названия. Называли ее, где как требовалось: торжественно и громогласно – возрождением; в приятельской беседе, осторожно, вполголоса – царством власти, силы и страха, в тайне между четырех глаз – затмением свыше" (Лубяновский. С. 91–92).
"Что я сделал?" – таковые были последние слова Павла, по воспоминанию одного из его убийц (Беннигсен. С. 120). – Кроме кулачного боя в висок на сей вопрос есть еще два способа ответа: психологический способ очевидцев и статистический летописцев: очевидцы вспоминают ощущение собственных обид, оскорблений и утеснений, летописцы – число оных. Если сила ощущений согласуется с количеством репрессий, можно считать, мы получили закономерное объяснение беззаконному кулачному бою.
"<…> Тогда жили точно с таким чувством, как впоследствии во время холеры. Прожили день – и слава Богу" (Греч. С. 163). – Истерики царского гнева взметывались, как смерч, как ураган, загорались, как зарницы, грохотали, как гром, – никто не мог предугадать, за что государь сегодня помилует, за что казнит: "<…> вспыхнул император; глаза его, как молньи, засверкали, и он <…> во весь голос закричал <…>: – Поди назад в Сенат и сиди у меня там смирно, а не то я тебя проучу" (Державин. Записки. С. 184); "<…> приготовя доклады мои, понес я их к нему и лишь только вошел в кабинет его, как он вскочил со стула, подбежал ко мне, вырвал у меня из рук бумаги и с великим гневом закричал:
– Что ты так лениво идешь? Подай сюда!
Я ускорил мой шаг. Оба мы сели, и я начал читать. Первый доклад мой был о некотором офицере, просящем о увольнении его в отставку, прослужа в настоящем чине один год.
– А во втором году сколько времени прослужил он? – спросил у меня его величество.
Я не мог отвечать ему на это, потому что никогда сего не прописывалось, и должен был сказать:
– Не знаю.
– Ты ничего не знаешь! – подхватил он с гневом и долго на меня кричал. Наконец, по прочтении других моих докладов, подаю я ему полученное из Ревеля, написанное на его имя и запечатанное письмо. Он опять вскочил, выхватил его у меня с великим сердцем и, не прочитав еще, сказал: – Это бы надлежало вчера мне отдать. Ты во всем неисправен; никуда не годишься! Поди!
Последнее слово сие несколько меня обрадовало; ибо, судя по гневным его движениям и словам, думал я, что он меня не выпустит и тут же прикажет что-нибудь со мною сделать" (Шишков. С. 75–76).
Статистика уточняет переживания очевидцев: за 1586 дней Павлова царствования Генерал-аудиториатская экспедиция осудила 532 человека (44 генерала и 83 штаб-офицера, прочие – обер-офицеры); в Тайной экспедиции заведено 721 секретное дело, взято под стражу и для допросов около тысячи преступников. "К 11 марта 1801 г. находилось в заключении и в ссылке: генералов – 14, чиновников первых четырех классов – 6; военных V–VII классов – 44; чиновников V–VIII классов – 17; обер-офицеров (вместе с унтер-офицерами из дворян) – 78" (см. Эйдельман 1982. С. 101–111). – Количество просто отставленных от службы и сосланных из гвардии в глухие армейские гарнизоны, натурально, превосходит воображение.
С 1 мая по 24 августа 1797 г., то есть за четыре неполных месяца, исключено из службы 117 офицеров – за лень, нерадение, пьянство, развратное поведение, дурное поведение и проч. (см. Шумигорский 1907. С. 129). Наверное, самый его колоритный приказ этого времени – от 14 августа: "Лейб-гвардии Преображенского полку поручик Шепелев выключен в Елецкий мушкетерский полк за незнание своей должности, за лень и нерадение, к чему он привык в бытность его при князьях Потемкине и Зубове, где вместо службы обращались в передней и в пляске" (РС. 1873. № 3. С. 108).
"9 сентября уволены в один день 3 полных генерала, 3 генерал-лейтенанта и 9 генерал-майоров; 16 сентября <…> 68 обер– и унтер-офицеров гвардейских полков, 26-го числа 90 гвардейских унтер-офицеров, а 17 октября 120 унтер-офицеров Преображенского полка" (Эйдельман 1982. С. 105; выписки из приказов Павла, сделанные в 1820 г. А. И. Михайловским-Данилевским).
1797-й год – не исключение. Вот выборочная статистика 1800-го года: "4-го марта. 7 генерал-лейтенантов и 28 генерал-майоров уволены от службы. – 7-го марта. 1 полный генерал, 8 генерал-лейтенантов и 22 генерал-майора получают отставку. – 8-го марта. 2 полных генерала, 1 генерал-лейтенант и 7 генерал-майоров увольняются в отставку" (Шиман. С. 17; подсчеты А. И. Михайловского-Данилевского).
Павел наводил порядок и устанавливал справедливость, невзирая на лица. Некоторые из очевидцев догадывались, что их возвращают в прадедные времена Петра Первого: "Страна, в которой по меньшей мере две трети чиновников об одном только и думают, как ограбить казну, не иначе может быть управляема, как железным скипетром. Так управлял ею, без вреда для своей славы, Петр I, величайший знаток своего народа; сколько сохранилось анекдотов, из которых можно было бы заключить, что он был или изверг, или сумасшедший" (Коцебу. С. 300–301). Однако то, что возможно было во времена Петра Первого, и даже потом – во времена Анны Иоанновны и Елисаветы Петровны – и даже во время Екатерины Великой, – оказалось невозможным в эпоху Павла Первого.
По двум причинам:
Общая причина. У Павла были другие, чем у Петра, подданные дворяне: привыкшие к вольготностям, беззаботностям и шалостям. Когда их стали погонять, как крепостных, когда на них стали орать, как на извозчиков, называть дураками и болванами, когда их стали сотнями лишать пропитания, отставляя от службы за безделицы, стали сажать под арест без объяснений, стали ссылать и пороть – они не выдержали испытания.
Частная причина. Но им никогда бы не удалось убить своего мучителя, если бы дело было только в их собственных обидах. Дело было еще и в том, что сам Павел Первый не был Петром Первым: он был слишком непоследователен в казнях и милостях. Он слишком легко и сердечно прощал тех, кого сам недавно обидел. Если бы он отправлял под арест и в отставку навечно – то у трона бы остались в конце концов только трепетные исполнители, не помышляющие ни о чем, кроме как о способах снискать милость императора истреблением конкурентов.
Все казненные лежали бы безучастно в сырой земле до Страшного Суда. Все арестанты сидели бы беззвучно на гауптвахтах и в крепостях. Все каторжники трудились бы безмолвно в нерчинских рудниках. Все отставные жили бы тихо по уединенным деревням, не помышляя о перемене своей участи или о перемене правления в стране. И царил бы над нами император Павел Первый, пока не скончался бы от естественной старости – то есть до двадцатых-тридцатых годов XIX века. И выросло бы при нем новое младое племя – поколение, не знающее ни вольностей, ни беззаботностей, ни шалостей, а знающее только тяжелый жезл своего царя и пламенно верящее, что их царь совершил реформы, превосходящие блистанием подвиги Петра Первого. И осталось бы имя Павла в веках, как имя его прадеда, сиять краеугольным камнем.
Но Павел унаследовал от прадеда только истерический нрав, а звероподобной беспощадности не унаследовал: никто из его приближенных не был казнен раз и навсегда, публично и насмерть. Были, конечно, случаи, когда полковников, лишенных дворянства, запарывали до лишения жизни, однако, во-первых, то были редкие случаи, во-вторых, то были случаи, происходившие далеко не с первостепенными чинами государства, в-третьих, эти случаи случались не по личному распоряжению императора, а вследствие чрезмерной исполнительности местных палачей. Сам же император слишком часто ссылался на законы. Во время его царствования не отрубали голов на площадях – как это бывало при Екатерине Великой, не урезали дворянских языков – как при Елисавете Петровне, не колесовали – как при Анне Иоанновне. Слишком часто он амнистировал осужденных. Слишком скоро прощал своих подданных. Слишком был благороден и милостив.
Вот обычные эпизоды: