Бродский неоднократно и виртуозно доказывает, что использование мата для обозначения сексуальной атрибутики или для точности внесексуального изображения не может осквернить божественное, будь оно поэзией или соитием.
Ночь. Камера. Волчок
хуярит прямо мне в зрачок (1:423).
Бродский демонстрирует, что поэзия действительно не имеет границ, ибо она – внеземная, а значит, её невозможно уничтожить никакими земными средствами и, более того, все земные атрибуты при умелом их использовании только идут поэзии на службу.
На протяжении многих стихотворений Бродский без стыда даёт понять, что занятия онанизмом в одиночестве отрочества-юности были обычным повсеместным делом, и таким образом из физиологической азбучной истины, которую слепо попирала мораль, Бродский делал поэтическую правду. Потому среди страшных проклятий, которые сыплет персонаж его "Зофьи", появляется и такое:
…не будет вам поллюции во сны (1:172),
а также и более замаскированное описание:
Так, видимо, приказывая встать,
знать о себе любовь ему даёт.
Он ждёт не потому, что должен встать,
чтоб ждать, а потому, что он даёт
любить всему, что в нём встаёт,
когда уж невозможно ждать (1:441, 442).
Детский стишок: "Пошёл козёл в коператив, купил большой презерватив" преображается во вполне успешное введение слова "презерватив" в высокую поэзию, несмотря на совпадение размера строки:
…Как просто ставить жизнь в актив,
<…> купив большой презерватив… (1:131).
Насколько мне известно, советская резиновая промышленность того времени не баловала мужчин (а точнее – женщин) доступностью и разноразмерностью презервативов. Так что "большой презерватив" – это поэтическая гипербола юного Бродского. Мечты, мечты…
…каким еще понятием греха
сумею этот сумрак озарить (1:197), -
пишет юноша Бродский, но согласно стихам, главный грех пока – это "блядство", и как всякий грех – вожделенный:
Счастье – есть роскошь двух,
горе – есть демократ (1:241).
Тогда ему в голову не приходила идея оргии, где счастье становится тоже весьма демократичным.
Понятие греха озаряет известные ситуации подслушанных совокуплений:
Не громче, чем скрипит кровать,
в ночную пору то звучит,
что нужно им и нам скрывать (1: 256).
Но в то же время происходит и уход от "греха", от якобы предоставившейся возможности "согрешить":
Дай мне объятья, нет, дай мне лишь взор насытить (1:313).
Юношеская иллюзия, что якобы взирание значительней объятий. А основано это на боязни объятий или боязни, что попросишь, а тебе не дадут.
Потом, в 90-х, появляется перекличка – устранение от объятий:
…и мускул платья
в своём полёте
свободней плоти
и чужд объятья (21).В ночи не украшают табурета
ни юбка, ни подвязки, ни чулок (1: 392).
Согласно этому описанию, его любовница ходила без трусиков. Либо Бродский решил не упоминать о них в стихе, либо они не казались ему достаточно поэтичными. Но именно они – самое поэтичное из женского белья.
…мы загорим с тобой по-эскимосски,
и с нежностью ты пальцем проведёшь
по девственной, нетронутой полоске (1:421).
Сам он не касается, он наблюдает за ней. Нет порыва взять, есть отстранённость наблюдателя, а не вовлечённость участника.
За что нас любят? За богатство,
за глаза и за избыток мощи.
А я люблю безжизненные вещи
за кружевные очертанья их (1:430).
В каждой поэтической шутке есть доля прозаической правды.
Даже в женщине Бродский видит безжизненную вещь, ибо не ебёт даже глазами. Быть может, он имеет в виду женскую комбинацию. Опять же на стуле.
Вынужденность интеллектуализации похоти из-за невозможности её удовлетворения – уж точно: либо ебёшь, либо пишешь о ебле, ибо и тем, и другим одновременно не займёшься – руки заняты. Хотя рассказывают, что, кажется, старик Гёте записывал стишки, обнимая молодуху.
Ты, ревность, только выше этажом.
А пламя рвётся за пределы крыши.
И это – нежность. И гораздо выше.
Ей только небо служит рубежом.
А выше страсть, что смотрит с высоты
бескрайней на пылающее зданье…
…А выше только боль и ожиданье… (1:444)
Бродский называет это строение "иерархией любви". Холодная конструкция, несмотря на упомянутое пламя.
Как хорошо нам жить вдвоём,
мне – растворяться в голосе твоём,
тебе – в моей ладони растворяться,
дверями друг от друга притворяться… (1:447)
Что это за такая жизнь вдвоём? Отстранённая жизнь, вдвоём да порознь, разделяется дверьми, а контакт телесный исчерпывается ладонью.
Хотя речь идёт о некоем похотливом мальчике Феликсе, но мыто знаем уже, что поэт всегда пишет только о себе.
Дитя любви, он знает толк в любви (1:450).
Однако нигде этот толк в любви не показывается, и приходится верить или не верить на слово.
Поэтически убедительно, поэтому верить хочется. Но проверять – тоже.
При нём опасно лямку подтянуть,
а уж чулок поправить – невозможно.
Он тут как тут. Глаза его горят…
И, слыша, как отец его, смеясь,
на матушке расстёгивает лифчик,
он, наречённый Феликсом, трясясь,
бормочет в исступлении: "Счастливчик" (1:451).
Никуда не деться от зависти к отцу, пусть это даже и Феликс. Посрамить Фрейда не удаётся, хотя ниже об этом заявляется (см. 2:97).
Всё это – и чулки, и бельецо,
все лифчики, которые обмякли -
ведь это маска, скрывшая лицо
чего-то грандиозного, не так ли? (1:452)
Так, так…
Испытывать вожделение к женскому белью, потому что оно касается женского тела, – это всё равно что жадному до денег испытывать жажду обладания кассиршей, потому что через неё проходит множество денежных купюр.
И опять-таки трусики не попадают в перечень, или неужели и впрямь его женщина(ы) ходила без трусиков? Что вообще-то вполне могло быть. Но не в питерском климате.
На склоне лет я на ограду влез,
Я удовлетворял свой интерес
к одной затворнице……и я Луной залюбовался,
я примостился между копий,
открылся вид балтийских топей,
к девице в общежитие я лез,
а увидал владычицу небес (2:18).
Такова судьба интеллектуала: смотришь в фигу, а видишь книгу.
Прощай, дорогая. Сними кольцо,
выпиши вестник мод.
И можешь плюнуть тому в лицо,
кто место моё займёт (2:24).
Первое прямое обращение в лицо женщине и без всякой философии.
Однако когда другой займёт место, то уже поздно будет плевать. Стремящемуся занять место ещё можно успеть плюнуть в лицо, да только такого рода сопротивление вряд ли того стремящегося остановит. А если желанная женщина плюёт тебе в лицо, то это не очень-то отличается от поцелуя на расстоянии – воздушный французский поцелуй и есть плевок.
Не могу я встать и поехать в гости…
ни в семейный дом, ни к знакомой девке.
Всюду необходимы деньги (2: 27).
Интересно "девки" и "деньги" – это лишь хорошая рифма или правда Бродский был готов купить женщину, будь у него деньги? Если так, то его могли бы не пустить в Америку – ведь при допуске в неё заполняешь анкету, где спрашивается, имел ли дело с проститутками. Следует писать: нет, и ему пришлось бы солгать. К счастью, родина спасла своего пророка, лишив его не только свободы, но и денег.
Зная мой статус, моя невеста
пятый год за меня ни с места;
и где она нынче, мне неизвестно:
правды сам чёрт из неё не выбьет.
Она говорит: "Не горюй напрасно.
Главное – чувства! Единогласно?"
Это с её стороны прекрасно,
Но сама она, видимо, там, где выпьет (2:27).
Непоэтическая позиция – желать жениться (а не просто переспать) и не получать от женщины согласия.
Должно бы наоборот – женщина мечтает выйти за Поэта замуж, а он витает в облаках и не желает земных семейных забот или просто предпочитает обильных любовниц. Какая молодец невеста, сохранила для нас поэта своим отказом, а то погрузился бы в советский семейный быт, который бы…
"Бога нет. А земля в ухабах".
"Да, не видать. Отключусь на бабах".
Творец, творящий в таких масштабах,
делает слишком большие рейды
между объектами. Так что то, что
там Его царствие, – это точно.
Оно от мира сего заочно (2:35).
Пытаюсь разобраться: между объектами – это между бабами, живущими в разных концах города? Но почему большие рейды обязательно связаны с атеизмом? Уж не потому ли, что вера самодостаточна и ездить никуда не надо, а можно сидеть на месте и заниматься онанизмом или самосозерцанием? Что одно и то же. "Бога навалом. Особо – в бабах" – это моя версия.
Непротивленье, Панове, мерзко.
Это мне – как серпом по яйцам (2:37).
Серпом всё же лучше, чем молотом. Но как чудесно здесь ругань превращается в поэзию, хотя яйца представляются как символ боли, а не наслаждения.
Смотрит с обоев былая сотня.
Можно поехать в бордель, и сводня -
нумизматка – будет согласна.
Лень отклеивать, суетиться… (2:38)
Если лень, то не так уж и хотелось.
…что где бы любви
своей ни воздвигла ты ложе,
всё будет не краше, чем храм на крови,
с общим бесплодием схоже (2:41).
Вот я, как шафер в "Клопе", что бодро реагировал на слово "мать", реагирую на "ложе любви". И так же безосновательно – здесь явное бесплодие сексуальной тематики.
И слепок первородного греха
свой образ тиражирует в канале (2:43).
Гондоны или зародыши от абортов плавают? Мой одноклассник занимался ловлей гондонов в Карповке и потом победоносно приносил очередной на палочке и показывал девочкам, искренне и самозабвенно радуясь их страху и отвращению.
Красавица уехала. Ни слёз,
ни мыслей, настигающих подругу… (2:68)
"Настигающих" – главное слово. Обыкновенно поэты пытаются именно настичь своими словами ускользнувших женщин, то есть выебать их словесно, коль не удаётся хуем. Бродский уводит своё желание типично христианским способом – в Бога или в вещи.
Правда, возможен ещё один вариант – пресыщение после визита красавицы.
Вообще-то любовная поэзия состоит из:
1. описаний и восхищений прелестями женщин, своей возлюбленной в частности,
2. описаний силы своего желания с женщиной соединиться,
3. переживаний по поводу ревности, измены, женской недоступности,
4. удручённости от собственного безразличия к женщине и, наконец,
5. из описаний состоявшегося соития.
Практически ничего из этого у Бродского нет. За редким исключением, например, из пункта 3:
Зачем лгала ты? (2:99)
Да, но разве ж это секс?
Поехали дальше:
Сбегавшую по лестнице одну
красавицу в парадном, как Иаков,
подстерегал… (2:72).
Подстерегал? И только-то?
И тут же вдогонку:
В густой листве налившиеся груши
как мужеские признаки висят (2:73).
Голодно значит – семенем налился. Подстерегал, да ничего не вышло.
…коль двое на постель да нагишом взойдут,
скроив физиономью кислу… (2:73)
Это должны быть только многолетние супруги, иначе физиономия сладка. О ком это он, интересно? Неужто о себе, неженатом? Или о своей партнёрше?
Одни горнисты,
трубы свои извлекая из
чехлов, как заядлые онанисты,
драят их сутками так, что вдруг
те исторгают звук (2:85).
Образ семяизвержения, как и следует – родной, вовремя изливается на поэтические образы.
Рядовые в кустах на сухих местах
предаются друг с другом постыдной страсти (2:85).
Бесстрастность – вот что постыдно. А любая страсть – прекрасна.
Однако фраза "постыдной страсти" так хихикающе использована, что я не собираюсь "учить учёного".
И теперь у меня – мандраж.
Не пойму от чего: от стыда ль, от страха ль?
От нехватки дам?.. (2:86)
Проклятая нехватка, но бунта нет, лишь констатация да анализ. На то Бродский и поэт, а не революционер.
А вот и расширение сексуального лексикона, и наделение новых терминов "охранной грамотой" поэзии:
…мошонка
…от пейс до гениталий (2:90).…она, пристёгивая чулок,
глядит в потолок (2:93).
А отстёгивая чулок, глядела бы в кровать.
Но всё чулки, максимум – лифчик и никак до трусиков не добраться.
Так чужды были всякой новизне,
что тесные объятия во сне
бесчестили любой психоанализ (2:97).
В чём же было бесчестие психоанализа, известного своей пансексуальностью? В том, что даже тесные объятия были асексуальны?
Я сделал ей намеренно ребёнка.
Я думал, что останется она.
Хоть это – психология подонка (2:107).
Подонством это принято считать в ранней юности, хотя это вполне традиционный метод привязывания сопротивляющейся женщины и, пожалуй, самый благородный из имеющихся способов принуждения. Это уж всяко лучше, чем шантажировать, угрожать, бить ипр.
"А он отвык от женщины?" "Отвык.
В нём нет телодвижений характерных
для этого… ну как его… ах ты!.." (2:110)
Красной нитью сквозит проблема нехватки женщины. Или женщин. Сколько небось баб теперь живёт с искусанными локтями, которые когда-то не дали Бродскому или дали мало.
А вот ещё одно пополнение поэтически-матерного словаря Бродского:
Кончай пороть херню (2:118).
Далее превратно понятая геометрия:
Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то, чтобы здесь Лобачевского твёрдо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
тут конец перспективы (2:161,162).
Принимая сие за чистую монету, можно подумать, что на раздвинутых ногах своей первой любовницы новизна женщины для Бродского завершалась. Всё свелось к трюизму: "у всех баб пизда одинаковая". Здесь поэтическая гениальность выдала жизненную ограниченность полового мышления: там, где перспектива только начинает открываться, Бродскому виделся её конец.
…перепачканной трубой,
превосходящей мужеский капризнак (2:164) -
"капризнак" – неологизм, намекающий, что мужская труба капризна, то есть не всегда встаёт или капризно быстро кончает?
Дрочил таблицы Брайдиса… (2:171)
Характерные для времяпровождения учёбы занятия дрочкой.
Поэтически узаконенный онанизм. Ему в стихах уделяется самое большое внимание из всех возможных сексуальных проявлений. Ниже примеров будет предостаточно.
А так мы выражали свой восторг:
"Берёшь всё это в руки, маешь вещь!"
и "Эти ноги на мои бы плечи!" (2:175)
Фольклор становится поэтическим воплощением желания, которое высказывается здесь наиболее откровенно. С помощью фольклора Бродскому удаётся избежать иносказаний и экивоков, и он точно цитирует свою мечту. Общемужскую мечту.
Лишь помню, как в полуночную пору,
когда ворвался муж, я – сумасброд -
подобно удирающему вору,
с балкона на асфальт по светофору
сползал по-рачьи, задом наперёд (2:184).
Сумасброд – это слишком легко. Тут, видно, страх обуял. Или в чём состояло сумасбродство? Уж конечно, не в том, что молодой мужчина имеет любовницей замужнюю женщину. Быть может, Бродский имел в виду, что не следовало удирать, а… Но не буду заниматься домыслами.
В стихотворении "ДЕБЮТ" речь идёт о лишении девушки, как повелось, невинности. Разрыв плевы Бродский итожит тем, что возникло:
…еще одно
отверстие, знакомящее с миром (2:223).
Однако тут анатомическая неувязка: отверстие в плеве существует и до её разрыва, через него выходит менструальная кровь. То ли эту маленькую дырочку Бродский и за отверстие считать не желал, то ли эта дырчатая деталь женской анатомии была ему в то время незнакома?
Причём это не единственная неточность, есть ещё одна, следующая далее. Бродский описывает член юноши, совершившего этот мужской подвиг:
…припахивавший потом
ключ (2:224).
На хуе нет потовых желёз, как и во влагалище. Но в последнем зато есть железы, выделяющие не пот, а смазку, которая, вестимо, пахнет послаще пота.
Остаётся только один вариант, что юноша ебал бабу в подмышку, только тогда это возможно. Во всех остальных случаях хуй будет пахнуть пиздой, дерьмом или в самом дурном случае – гнилыми зубами.
Анатомические заблуждения не отпускают гениального поэта:
– Сука я, не сука,
но, как завижу Сидорова, сухо
и горячо мне делается здесь (2:242).
В месте, называемом "здесь", при возбуждении становится не сухо, а мокро. Но то, что горячо, – здесь Бродский не ошибся. Многозначительное "здесь" может быть горлом, но тогда к чему многозначительность? Как поэт Бродский не ошибался, а как мужчина – вполне мог.
Всё это – не уличение в сексуальном невежестве тридцатилетнего мужчины, а разглядывание статуса сексуального сознания Бродского в то время. И этот статус, каким бы он ни был, всегда становился Поэзией.
…воскресни он, она б ему дала (2:243).
Ещё один знак внимания к прямоте изъяснения, но в третьем лице, от имени женщины. В первом лице мало что происходит сексуального:
Полно петь о любви,
пой об осени, старое горло! (2:260)
Самоодёргивание в 31 год. Не для того ли Бродский поёт о смерти, о старении, чтобы не петь о любви?
Мы там женаты, венчаны, мы те
двуспинные чудовища, и дети
лишь оправданье нашей наготе (2:265).
Во-первых, почему чудовища? Процесс совокупления представлялся Бродскому в то время эстетически ужасным? И во-вторых, почему надо оправдываться за наготу? Христианская подлятина, заставляющая человека виниться в своём существовании. Оправдываться надо в одетости – извините, мол, холодно или – ветки царапают. А наготой гордиться надобно.