* * *
Хорошо помню историю своей размолвки с Андроповым, в то время уже первым лицом в партии. Я вспоминал об этом выше, но все же повторю. Я написал Андропову письмо о ситуации в стране, об усилении цензуры, активизации консерваторов в аппарате ЦК и т. д.
Андропов прислал довольно резкий ответ, и я тут же позвонил Бовину. Мы встретились на Кропоткинской… Приведу отрывок из бовинских мемуаров: "Ответ я прочитал тут же под фонарем. Действительно, такая небрежная отмашка… и совершенно не соответствующая тональности отношений, которые поддерживались между Андроповым и Арбатовым вот уже двадцать лет… Арбатов иногда перебирал по части настырности. Не потому, что он хотел поучать, а потому, что болел за дело. И Андропов должен, обязан был это понимать. Но – не понял. Это меня удивило и огорчило больше всего. Наверное, подозрительность, свойственная службе в КГБ, достигла критической массы. Наверное, делала свое дело и болезнь, ослабляя не только тело, но и душу, снижая сопротивляемость против наветов и наушничанья. И хотя данное письмо меня конкретно не касалось, я воспринял его как обращенное и ко мне".
Мы с Сашей понимали друг друга совершенно. Оба решили никому об этом письме не сообщать, не выяснять с Андроповым отношения, пусть все идет как идет. Потом и у Саши тоже отношения с Андроповым осложнились, а из-за чего уже не помню.
Некоторое время спустя, как я уже рассказывал, мне позвонил М.С. Горбачев:
– Звони немедленно Андропову, он хочет мириться с тобой и с Бовиным.
При встрече со мной Андропов не извинялся, а только сказал:
– Ну, что будем делать дальше?
Я ответил в том смысле, что глупо получается, в такой трудный период особенно важно что-то делать вместе.
– Да-да, вот ты это учти. Ну ладно, давай все начнем сначала…
Вскоре такая же встреча была у Андропова с Бовиным. Мы оказались ему нужны – меня он попросил поработать над темой "партия и интеллигенция", Сашу – над темой "партия и национальный вопрос".
* * *
Выступления Бовина в печати (неполных 20 лет он работал обозревателем "Известий"), авторские программы на радио и телевидении сделали его чрезвычайно популярным. Бовина узнавали на улице, в общественных местах, ему лично писали. Саша с честью выдержал и это испытание, оставшись самим собой – человеком, верным своим принципам и идеалам.
Потом была дипломатическая служба – Бовина назначили послом в Израиль. Страна небольшая, но отношения нашей страны с ней были очень важны. Мы встретились с Сашей в Тель-Авиве, куда я прилетел по приглашению университета для выступления. Два главных впечатления, которые я вынес от этой встречи: одно – что дипломатическая служба с ее строго регламентированным этикетом нисколько его не изменила и второе – не столько от встреч с Сашей, сколько от разговоров с израильтянами: Саша стал там одним из самых заметных и популярных людей.
Работа ему нравилась, именно своей сложностью нравилась; он умудрялся с блеском выходить из трудных ситуаций, отношения же с нашим МИДом, как я понял, у него были непростые. Все же он сильно отличался от типичных карьерных дипломатов, какими они, по их собственным представлениям, должны быть. Саша о подробностях не распространялся, но можно представить, что это был не очень покорный и послушный подчиненный, управлять им вряд ли кому удавалось.
* * *
Возвратившись на родину, Бовин оказался в совсем другой стране, чем та, из которой он несколько лет назад уехал. Перемены эти были, в основном, не к лучшему. Чехарда со средствами массовой информации сделала неясными, в частности, статус и судьбу "Известий", куда, по идее, должен был вернуться обозреватель Бовин. Велись с ним какие-то разговоры и о работе на Третьем (московском) канале телевидения. Но и там у него не сложилось, и поневоле он решил стать "вольным" журналистом, сидел за письменным столом в основном дома.
Бовин не жаловался на судьбу, на то, что он, в прошлом ответственный работник ЦК КПСС и советник высшего руководителя, затем один из самых известных в стране журналистов и, наконец, посол России в важном и сложном ближневосточном государстве, оказался вдруг фактически невостребованным. Он мог украсить собой и с честью справиться со многими ответственными должностями, тем более в условиях острого кадрового голода, – я имею в виду, конечно, голод на достойные кадры. Он мне на это ни разу не жаловался, даже намеками. Но думаю, что в душе не мог не переживать.
А если бы и пожаловался, что я мог ему сказать? Что после периода Горбачева у нас как-то вроде бы отпала нужда в опытных, умных и достойных кадрах? В стране оказалось множество людей "без биографии", "без прошлого", без многих других как будто бы абсолютно необходимых вещей, но готовых в любой момент занять любой пост, вплоть до должности премьер-министра. Думаю, что эта какая-то "неприкаянность", вроде бы "ненужность" после возвращения из-за рубежа стоила Александру Евгеньевичу, всегда бывшему востребованным и находившемуся в гуще событий, немало нервов и здоровья, сократила ему жизнь.
От этого потеряла не только любимая им семья (жена Лена, дочь Женя и внук Макар, сестра Галя), но и Россия. Такие журналисты, политики, мыслители – это везде и всегда "штучный товар", а нашей стране их ой как не хватает.
Анатолий Сергеевич Черняев. Кардинал при Горбачеве, но отнюдь не серый
Анатолий Черняев – человек необычного прошлого. Выросший в московской Марьиной Роще мальчишка стал студентом исторического факультета МГУ и со студенческой скамьи ушел на фронт бойцом лыжного батальона. Воевал он, видимо, умело и храбро – иначе не выдвинулся бы, не имея военного образования, из рядовых, через ряд ступеней, в исполняющего обязанности начальника штаба стрелкового полка. В пехоте служба трудная и опасная, но судьба его уберегла, и он остался живым и неискалеченным.
Демобилизовавшись, некоторое время Черняев занимался научной работой, а потом его призвали на работу партийную. Я с ним познакомился в Праге, где мы оба работали в международном коммунистическом журнале "Проблемы мира и социализма". Там мы и стали друзьями на оставшуюся жизнь.
Журнал был для нас в известном смысле и университетом. Мы предметно ощутили, что даже среди единомышленников-коммунистов на политические и социальные проблемы существуют разные взгляды и далеко не всегда наш взгляд является самым правильным. Из иностранных коммунистов мы особенно дружны были с итальянцами, работавшей в журнале Бианкой Видале (дочерью итальянского коммуниста, в годы диктатуры Муссолини эмигрировавшего в Москву, где Бианка и окончила школу) и ее мужем Франко. Термин "еврокоммунизм" появился на свет много позже, но многие его идеи и подходы открылись нам тогда, в этой итальянской семье и от некоторых других работников журнала. Это была часть интеллектуального багажа, с которым мы несколько лет спустя вернулись на родину – я на научную, а Анатолий на партийную работу.
Я часто видел Черняева, когда он работал в международном отделе ЦК КПСС (здесь он тоже продвинулся до первого заместителя заведующего отделом). С этой работы он был приглашен Горбачевым в помощники и остался с ним и после ликвидации ЦК КПСС и образования "Горбачев-фонда". Горбачеву он помогал много и эффективно. В этот период наши дружба и сотрудничество стали особенно тесными.
* * *
Анатолий – крупный специалист-международник, оказывавший Горбачеву большую помощь во внешнеполитических делах. Он – автор нескольких книг, в основном посвященных воспоминаниям о бедственном положении международного коммунистического движения, о современном положении нашей страны в мире и о трудных проблемах, с которыми она сегодня сталкивается. К сожалению, среди более молодого поколения я такого не вижу (сужу не только по личным знакомствам, но и по тому, что сейчас печатается на эти темы). Все это люди не того калибра, а может быть, иногда думаю я, не нужны при нынешней политике и политиках такие высочайшего качества специалисты?
Если бы Анатолий пошел в науку, он стал бы историком высочайшего класса, несомненно был бы удостоен высоких академических званий. Но он выбрал другой, более важный для страны, хотя и более трудный путь – политику. И стал не только помощником и советником М.С. Горбачева, но и крупным политическим деятелем.
Коллеги по работе знают его как надежного товарища, безукоризненно честного и принципиального человека. Репутация среди друзей у него безупречно чистая. То же самое можно сказать и о его политической репутации. Времена менялись, критерии оценок тоже, но Черняев всегда оставался самим собой, человеком честным, нелицеприятным и принципиальным.
Можно только пожалеть, что в такие сложные дни он вынужден стоять в стороне от реальной внешней политики – сферы, где он был и остается высококвалифицированным профессионалом. Хотя и то, чем он занимается сейчас – написание книг о работе бывшего Политбюро, о ситуации в стране и мире, представляет несомненный интерес и приносит практическую пользу.
Например, его с коллегами книга о деятельности Политбюро в последние годы его существования впервые дает представление о работе этого органа КПСС, решавшего самые важные вопросы нашей жизни, судьбы страны, о стиле его работы да и о нравах ее участников. Это не только интересно, но и важно знать нашим соотечественникам и тем, кто изучает нашу страну за рубежом. В наших интересах правильное ее понимание.
Григорий Алексеевич Явлинский. Реформатор, опередивший время
С Явлинским в 1980-х годах я часто встречался во время моих (и его) командировок в США, особенно часто в Гарвардском университете. Я занимался, как обычно, делами, связанными с советско-американскими отношениями, а он усиленно изучал экономику, американский и в целом западный опыт управления рыночной экономикой, взаимодействия рыночных и налоговых, законодательных, бюджетно-финансовых механизмов. Он встречался со многими американскими и европейскими специалистами, представлявшими самые различные школы и модели рыночной экономики, стремясь выбрать то, что могло бы пригодиться нашей стране, когда придет время глубоких социально-экономических реформ.
Вспоминаю один курьезный эпизод, когда в Нью-Йорке на встрече с известным американским экономистом в нашем гостиничном комплексе при советской миссии в ООН мы так увлеклись беседой в моем номере, что Григорий забыл, что оставил не выключенным кран в ванной своего номера. В итоге произошел небольшой потоп, за который ему потом пришлось отвечать перед завхозом.
Насколько я понял из наших многочисленных бесед, он всегда осознавал, что слепое копирование западных моделей никогда не даст положительного результата дома. Это было обусловлено не только национально-исторической спецификой нашего народа и государства. Главное – никогда в истории ни одна страна не проходила путь, который предстояло пройти нам. Капитализм везде развивался от аграрной экономики, через мелкую и среднюю промышленность, к большой индустрии, поначалу неуправляемой. отсюда кризисы, социальные потрясения, рождение радикальных политических течений – коммунизма и фашизма, которые победили в некоторых странах и надолго увели их в сторону от магистрального развития общества. Эта магистраль, безусловно, пролегала через такие модели, как кейнсианство, неокейнсианство, социал-демократические программы, сочетание экономического либерализма с социальной ответственностью государства и бизнеса. Именно в странах, принявших названные модели, общество достигло наилучших результатов в росте благосостояния преобладающей части населения, социальной защищенности нуждающихся в ней, в развитии политических свобод и гражданского общества, темпах научно-технического прогресса.
Что касается нашей страны, то уникальность ее пути состояла в том, чтобы пройти обратной дорогой, от малоэффективной государственной плановой экономики, от гигантской и супермилитаризованной индустрии – к рыночному хозяйству, которое лучше всего отвечало нуждам потребителя в лице всех граждан. Проделать такой путь надо было, не допуская социальных потрясений, сохранив достигнутый высочайший уровень науки, культуры, образования и здравоохранения, обеспечив жесткий контроль над накопленными арсеналами ядерного оружия, атомной и химической промышленностью, транспортной инфраструктурой. Причем на развитие социально ответственного капитализма у нас не было сотни или двух сотен лет, какие потребовались для этого Западной Европе и Америке. Нам нужно было решать все задачи в течение одного-двух десятилетий.
* * *
Мне кажется, Григорий это понимал. Недаром, рассуждая о грандиозности стоявших задач, он шутил: "Из аквариума с рыбками нетрудно сделать уху, а вот можно ли уху превратить обратно в аквариум с рыбками – в этом главный вопрос".
Пытаясь решить эту колоссальную задачу, он вместе со своими молодыми коллегами из созданного им ЭПИцентра разработал известную программу "500 дней". Будучи назначен на пост заместителя премьер-министра РСФСР (Силаева) в самом конце 1980-х годов, Явлинский предложил эту программу как курс практической политики. Но программа "500 дней" была рассчитана на весь Советский Союз и потому была передана на рассмотрение советского руководства во главе с Горбачевым. Тому она показалась слишком радикальной, и он передал ее на апробацию ряду маститых экономистов-академиков, имевших огромный авторитет в Кремле. По тем или иным причинам, о которых можно только догадываться, академики приняли программу Явлинского с большими оговорками, и в результате она была, что называется, спущена на тормозах.
Григорий, будучи человеком принципиальным, ушел в отставку, не жалея о больших благах и привилегиях, которые давал высокий государственный пост. В этом проявилась его серьезная ответственность как государственного деятеля – качество, которое, к сожалению, за редчайшими исключениями, не привилось ни в последний период существования СССР, ни в новой демократической России, где чиновники буквально зубами до последнего держатся за свои посты и сопутствующие им материальные блага, даже будучи полностью дискредитироваными по части коррупции, скандалов и профессиональных провалов. И в экономических проектах, и в должностной этике Явлинский намного опередил свое время (дай бог стране когда-нибудь это время нагнать!).
* * *
Среди всех ошибок, которые справедливо или несправедливо теперь вменяют Горбачеву, этот эпизод никогда не вспоминают, а между тем, как мне представляется, именно тогда он совершил огромную ошибку, проявил нерешительность, излишний консерватизм. Это дорого обошлось стране, поскольку именно стагнация экономических реформ и углубление хозяйственного кризиса на фоне быстрой внутриполитической либерализации создали главный разлад его политики "перестройки", вызвали мощные центробежные процессы между республиками СССР, раскололи общество на сторонников более радикальных мер и приверженцев возврата к старым временам. Метания самого Горбачева "меж двух огней" оттолкнули либералов к Ельцину, а реакционеров побудили к авантюре с путчем августа 1991 года, со всеми вытекавшими последствиями.
Возможно, отнесись тогда Горбачев к программе Явлинского по-другому – вся последующая эпопея нашей страны была бы иной. Но история, как известно, не имеет сослагательного наклонения, как вышло – так и вышло.
А вот к программе "500 дней" хочу сделать еще ряд комментариев. Ее судьба заслуживает особенного сожаления, ибо эта программа претерпела три удара. Сначала, как отмечено выше, она была отвергнута как "слишком радикальная" руководством РСФСР и СССР. Потом, в 1992 году, Гайдар в своем курсе "шоковой терапии" буквально "надергал" из "500 дней" разрозненные меры и проекты, разрушив, по существу, всю систему, на которой основывалась программа Явлинского. Результаты "гайдарономики" были во многих аспектах просто катастрофическими на протяжении 1990-х годов и не изжиты до сих пор.
Сам Явлинский, его программа "500 дней", да и вся партия "Яблоко" в изрядной мере были сделаны "козлами отпущения" за разрушительные реформы Гайдара и его команды. Во всяком случае, такое мнение было сформировано у значительной части общественности, а Гайдар и его соратники не слишком старались развеять это заблуждение, видимо, желая разделить ответственность с другими демократическими политическими силами.
* * *
В отношении программы "500 дней" (на деле ее мало кто читал) существует немало ложных представлений, которые сводятся к саркастическому утверждению, что, мол, Явлинский намеревался за 500 дней чуть ли не "превратить СССР в Швецию". Насколько я знаю, его программа ничего столь прожектерского вовсе не имела в виду. Она была предназначена исключительно для того, чтобы создать законодательные предпосылки и социальные "подушки" для начала честной и эффективной приватизации по реальной стоимости; постепенной либерализации цен; поощрения и защиты частного предпринимательства, особенно на уровне мелкого и среднего бизнеса, включая фермерство; антимонопольного регулирования; привлечения частного капитала и высоких технологий из-за рубежа. Программа предусматривала переход к рыночной экономике и создание ее двигателя – частной собственности – не любой ценой и не любым способом, а так, чтобы от этого выиграло все общество и в долгосрочном плане были заложены основы цивилизованного и социально ответственного рыночного хозяйства с сильным и беспристрастным государственным регулированием (а не коррупционным соитием). Именно такая экономика, в отличие от ельцинского "дикого капитализма" и современного экспортно-сырьевого хозяйства, должна была стать базой для развития российской демократии и правового гражданского общества.
Для закладки таких предпосылок и первоначального импульса в правильном направлении, как при выводе спутника на заданную орбиту, 500 дней, то есть полтора года, – это более чем достаточный срок. Конечно, при наличии политической воли сверху и поддержки со стороны общества снизу. Но как раз этого в России начала 1990-х годов не было. Поэтому не верьте тем, кто утверждает, что "реформу" Гайдара приняли потому, что не было у правительства ничего другого. Неправда, было! Сумма предложений Явлинского намного превосходила по обоснованности, охвату проблем, экономической и социальной зрелости проект Гайдара, во многом списанный у западных экономистов. Стянув кое-какие идеи у Явлинского, Гайдар через ельцинского наперсника Геннадия Бурбулиса нашел лазейку, через которую прошел сам и протащил свой план реформ к президенту Ельцину. Тот абсолютно не разбирался в экономике и был куплен простотой предлагаемого плана – отпусти цены и возникнет рынок, который тут же заработает сам по себе.