* * *
Поэтому все чаще звучит вопрос: неизбежна ли новая "холодная война", когда она начнется? Но не надо забывать, что многополярный и глобализирующийся мир стал неизмеримо более сложным и динамичным. Вместо одной главной угрозы возникло множество новых и разноплановых опасностей, начиная от распространения ракетного и ядерного оружия, от рвущегося к средствам массового уничтожения международного терроризма – и кончая этническим и религиозным экстремизмом, незаконной миграцией, гигантской контрабандой наркотиков и оружия, работорговлей, массовым голодом и эпидемиями, перспективой нехватки энергии и пресной воды, вероятностью экологических катастроф.
Навести какой-то порядок и внедрить большую предсказуемость, управляемость в этот новый многополярный и взаимозависимый, насыщенный конфликтами мир будет делом невероятно трудным, а в условиях новой "холодной войны" – абсолютно невозможным.
Тут требуется беспрецедентный уровень сотрудничества и взаимного доверия великих держав, всех цивилизованных стран мира, нужны действительно большие политические умы в их руководстве, какие не раз в прошлом спасали человечество в периоды тяжелых испытаний. Но здесь, к сожалению, почти повсеместно пока наблюдается изрядный дефицит.
Что касается США и союзных им стран, то их руководителям для выработки правильного курса в отношении России и на мировой арене в целом в ближайшем будущем надо проделать самую большую "работу над ошибками" последних двух десятилетий.
Поскольку же речь идет о России, то нам на обозримый период следует научиться не впадать в крайности или пресмыкательства перед Западом, или вражды к нему, а вместо этого выработать долгосрочную и последовательную стратегию решения, в первую очередь наших громадных внутренних проблем, оставшихся в наследство от советской власти и ошибок последующего периода. Помимо всего прочего, для этого нужна внешняя политика, максимально благоприятствующая и помогающая таким решениям, что ни в коем случае нельзя трактовать как мелкий меркантилизм или изоляционизм.
Уже первые крупные, так сказать, системообразующие заявления преемника Владимира Путина – Дмитрия Медведева стали основанием для определенного оптимизма. он правильно определил, что России нужны десятилетия стабильного и спокойного развития, нормальной жизни в направлении перехода с экспортно-сырьевой на инновационную экономику и решения других наболевших вопросов. Тут необходим истинно национальный путь, учитывающий всю глубокую российскую историческую специфику, – но при этом нацеленный на построение универсальных основ, присущих европейской цивилизации.
Весь вопрос в том, чтобы, признавая трудности этого пути, не выдавать его издержки и отклонения от курса за благо и какую-то особую национальную модель развития. Именно так делали нацисты в Германии, проповедуя философию превосходства арийской расы и абсолютное захватническое право своей милитаризованной тоталитарной империи.
* * *
Весьма примечательно, что мнение об "особости" русского пути, якобы обусловленного самой природой нашего народа, разделяют сейчас три весьма непохожие друг на друга историко-политические школы.
Одна представлена, например, уважаемым мною профессором Юрием Афанасьевым (он изложил свои взгляды в книге "Опасная Россия"; М., 2001).
Другая школа – это не уважаемые мной российские ура-патриоты, великодержавные шовинисты и неоимпериалисты всех мастей и идеологических оттенков. Разница между ними в том, что первые считают эту "особость" проклятием, а вторые – ценнейшим национальным достоянием.
И, наконец, третья школа – это зарубежные политики и политологи, в частности мой неизменный американский оппонент Збигнев Бжезинский, которые упирают на российскую чуждость Западу в качестве довода о невозможности долгосрочного и глубокого сотрудничества и тем более интеграции с Россией.
Бжезинский в свое время прославился аргументом, что Россия не может воссоединиться с Европой, потому что не пережила Возрождения, Реформации и Просвещения. На мой взгляд, такие аргументы, хоть и звучат красиво, на самом деле безосновательны: многие страны Европы (в частности, Польша – родина Бжезинского) тоже исторически оказались не очень причастны к этим великим переворотам европейского сознания, что не мешает им считать себя частью Европы и усиленно интегрироваться в нее.
Но не только в этом дело. В России были и Возрождение, и Просвещение, но несколько позднее – в XIX веке, а Реформации действительно не было, но лишь потому, что в России Православная Церковь со времен Ивана III была всегда подчинена государству. Потому она не являлась самодовлеющей силой в экономике, политике и войнах, как папский Рим, который после тысячелетнего идеологического господства вызвал протестное движение своими жестокостями, властолюбием, корыстью и развратом.
В отличие от азиатских народов русские не могут развивать эффективную рыночную экономику без политической свободы, при авторитарной политической системе (как в Китае) или в условиях иностранной оккупации (Япония, Южная Корея в 1950-1960-е годы), – и это еще один важнейший признак нашей европейской принадлежности.
В России 1990-х годов криминальная приватизация, "шоковая терапия", государственный и правовой хаос имели мало общего с политической свободой и демократией, которые необходимы для цивилизованного частного предпринимательства. А в текущем десятилетии свертывание слабых первых ростков демократии и гражданского общества под лозунгом укрепления государства опять придавливает рыночную экономику. Процветают в основном экспортно-сырьевые монополии, сращивающиеся с государством, а основа современной экономики – отрасли высоких технологий, средний и мелкий бизнес, включая сельское хозяйство, приходит все больше в упадок, ее продукция замещается импортом. За границу уезжают уже не только талантливые ученые, врачи, деятели искусства, но и простые инженеры, которые обречены в России на нищенское существование или унизительный челночный приработок. Будучи природными европейцами, на Западе они очень быстро приспосабливаются и добиваются успеха, запросто интегрируясь в общество и не образуя замкнутых общин, как делают иммигранты из Азии, Африки и Латинской Америки.
* * *
И еще одно соображение насчет ценностей. Какая страна может претендовать на европейский статус больше, чем Италия – родина европейской цивилизации? Или чем Германия – центр европейской истории на протяжении целого тысячелетия? Куда же подевались их европейские ценности, когда в Италии зародился фашизм, когда в Германии фашизм достиг своего чудовищного апофеоза с зоологическим расизмом, крематориями концлагерей и тотальной войной?!
К чему же все эти философствования об отличающихся ценностях россиян? Не в ценностях дело – они у нас с Европой общие, – а в политике, которая и определяет на каждый данный момент уровень цивилизованности или проявления варварства каждой конкретной страны.
Если в силу крупных политических ошибок наш "большой скачок" в капитализм в 1990-е годы оказался не успешным и принес огромные издержки, то это не повод в нынешнем десятилетии вновь твердить о нашей исключительности и об особом российском пути "между Европой и Азией" в экономике, внутриполитическом устройстве и внешней политике. Такой подход ведет нас по замкнутому кругу, обрекает на стагнацию, все большее отставание от передовых держав, толкает к изоляции или к неприглядным, а то и весьма опасным союзникам, готовым втянуть нас в свои авантюры.
"Евразийство" – это реакционная философия, служащая идеологическим обоснованием и грубым макияжем для прикрытия социально-политической отсталости России, бесправия народа, чиновничьего произвола. Понятно, что такой строй диктует и внешнюю политику (опять-таки под лозунгом "евразийства") в виде отчужденности от самых передовых, демократических и процветающих стран мира.
В известной степени это относится к современной концепции "суверенной демократии", выдвинутой кремлевскими политтехнологами и, как обычно, услужливо подхваченной новой правящей партией "Единая Россия". Эта концепция сильно смахивает на доктрину времен Брежнева под названием "реальный социализм", которая была призвана узаконить социализм, построенный в СССР и разительно отличавшийся от идеалов классиков марксизма, и к тому же заставить другие соцстраны и мировое коммунистическое и рабочее движение признать его как истинный и единственно возможный. Теперь нам пытаются внушить, что нынешняя политическая система России – это реальная демократия, но только "особого", российского "разлива", и любая критика ее есть априори попытка навязать нам чуждые порядки и подорвать российский суверенитет в угоду "злонамеренному" Западу.
В теоретическом плане это, конечно, полная чепуха. Основные принципы демократии, как законы всемирного тяготения, универсальны: верховенство закона, выборность законодательных органов и высшего государственного руководства, разделение властей, независимый суд, многопартийность, свобода слова и другие демократические свободы, гражданское общество, демократический контроль над силовыми структурами. Вместе с тем в каждой стране, совершенно естественно, эти принципы имеют национально-историческую специфику и существенно отличаются, скажем, в США, Великобритании, во Франции, в ФРГ, Италии, Швеции. Но ни одна из этих стран не подчеркивает, что там "суверенная демократия".
Почему же правящая элита России считает необходимым делать на этом столь сильный упор? Думаю, потому, что у нас сейчас сохраняется только внешняя оболочка демократии: формальное разделение властей, выборы, многопартийность, свобода печатной прессы, а по существу, в начинке системы, политическая власть и все больше экономическая власть и собственность концентрируются в руках федеральной бюрократии во главе с президентской администрацией, которые сращиваются с большим бизнесом.
Таким образом у нас формируется классический государственно-монополистический капитализм, который со всеми его негативными признаками Ленин описал еще в конце XIX века на примере Англии, а предсказал, сам того не ведая, положение в России сто с лишним лет спустя. Новая посткоммунистическая номенклатура по своей милости разрешает ту или иную меру свободы действий и материальные блага политическим партиям, региональным наместникам, парламенту, судебным органам, лояльному бизнесу, СМИ и общественным организациям – и называет это демократией. Выстраивается авторитарно-бюрократическое здание государственного управления с демократическими виньетками на фасаде.
Другая концепция нового времени – "исполнительная вертикаль". В принципе ничего плохого в этом нет, как говорится, чтобы в обществе была демократия, в бюрократии должна быть диктатура. однако у нас эта концепция вылилась во всемерное расширение полномочий и штатов федеральной бюрократии в ущерб другим ветвям власти на федеральном и региональном уровнях, а также в ущерб институтам и нормам гражданского общества. Без сильного и легитимного противовеса, без общественного контроля эта бюрократия не работает как единая команда, выполняющая определенную политическую программу.
Окруженная рыночной, а не командной экономической средой, каста чиновничества быстро коррумпировалась, разложилась на соперничающие кланы и лоббирующие группировки, борющиеся за ресурсы и финансовые потоки. Политическое руководство утрачивает управление бюрократией и становится все больше заложником ее махинаций, а государственный курс превращается в дрейф под воздействием внешних событий и соперничества кланов государственно-монополистической олигархии.
* * *
Я готов скрепя сердце принять, что после разрушительных реформ и ельцинского хаоса 1990-х годов определенная консолидация на основе привычных и "неформальных", понятных всем способов управления страной на какое-то время допустима (недаром столь популярен стал блатной термин "по понятиям"). Но только как временная, вынужденная мера стабилизации и латания самых зияющих дыр в социальных, правоохранительных, оборонных функциях государства. Как средство профилактики стихийной экстремистской реакции общества на материальный и моральный урон от нашего "веймарского" периода 1990-х годов. Тем более что либеральные, демократические силы общества оказались частично дискредитированы, в целом разобщены и дезориентированы в результате произошедших событий.
Однако возводить это вынужденное отступление в догму, в статус нашей особой национальной модели – не просто безосновательно, но бесперспективно и опасно. Такая модель обрекает нас опять на стагнацию, растущий разрыв между государством и обществом, невозможность решить крупнейшие национальные проблемы. Она несовместима с высокотехнологичной, инновационной экономикой и чревата социальными потрясениями, как только мировые цены на нефть пойдут вниз.
Кстати, когда это случится, я не удивлюсь, если наш вожделенный Стабилизационный фонд и золотовалютный запас вдруг таинственным образом "испарятся", как миллиардные иностранные кредиты в прошлом десятилетии (о которых, помнится, Ельцин сказал что-то вроде "черт его знает, куда делись…"). Ведь никакого парламентского или общественного контроля над ними как не было, так и нет, а в честность наших чиновников уже не очень верится.
Опыт 1990-х годов – это повод серьезно проанализировать политические причины неудач, вывести из этого правильные уроки и вернуться на магистральный путь европейской цивилизации. Причем надо не копировать по-школярски формы и методы развития передовых государств, а следовать сущностным принципам их экономического и политического развития, применяя формы и методы такого развития сообразно российской национальной специфике.
* * *
Россия – это великая нация и великая держава. Но этот статус не есть нечто безусловное, данное, как аристократический титул, от рождения и навечно. История знает множество великих держав и народов, скатившихся на обочину мирового развития и канувших в небытие. Статус великой державы в современном мире должен постоянно подтверждаться, как титул чемпиона, и обеспечивается он благосостоянием и свободами граждан, прочностью внутренней и внешней безопасности, прежде всего перед лицом новых вызовов и угроз XXI века.
Уверен, что Россия, пройдя столько невероятных испытаний в XX веке, может этого добиться. Но только – на путях строительства экономики высоких технологий и демократического, социально ответственного государства, последовательно развивая взаимовыгодное сотрудничество со своими ближайшими соседями, с самыми передовыми демократическими странами мира.
Приложение. Зарубежные друзья и собеседники
Генри Киссинджер
Я познакомился с Генри Киссинджером в Москве в декабре 1967 года на очередной Пагуошской конференции, в которой он принимал участие в качестве члена американской делегации. Тогда еще Киссинджер был известен лишь как ученый, видный специалист по внешней политике и международным отношениям, но не как политик. Наша и американская делегации заметно различались по характеру. В нашей большинство составляли крупные ученые, в основном специалисты в области точных наук, а в американской – специалисты в области внешней политики, разоружения и ограничения вооружений.
Киссинджер несколько раз брал слово и говорил нам о реалистическом плане окончания войны во Вьетнаме. Но наши участники, при всей симпатии к планам прекращения этой войны, от обсуждения его идей воздержались.
В перерыве я объяснил ему ситуацию, и в частности то, что наши участники – крупные, известные ученые, но никакие не политики. Тогда он изложил план мне, сказав, что приехал в Москву по поручению министра обороны США Макнамары с его предложением: американцы уйдут из Вьетнама без всяких условий, но только через какое-то время, скажем, через 1–2 года; это позволит им "спасти лицо".
Я пообещал в тот же день передать это предложение нашему руководству. Предупредил: не думаю, что он сразу получит ответ – дело, как он сам, по-видимому, понимает, было не простое. На этом вопрос был закрыт.
Спустя примерно месяц состоялась моя первая поездка в США. Я позвонил Киссинджеру по телефону, чтобы условиться о встрече. Он пригласил меня зайти к нему на работу, в Западное крыло Белого дома.
Я не замедлил воспользоваться приглашением и тут же отправился в Белый дом. Предъявив охране паспорт, прошел в примечательное правительственное здание и нашел кабинет Киссинджера. В этой большой комнате за большим письменным столом, заваленным бумагами, сидел (довольно гордо, явно наслаждаясь своим новым положением) хозяин кабинета.
Мы с ним поговорили о делах, и в частности о необходимости начинать наконец переговоры об ограничении вооружений (с чем он выразил полное согласие), о визите американского президента в Китай, о Вьетнаме.
Он меня спросил, как идет становление моего института. Потом он пригласил в кабинет своих помощников и познакомил меня с ними. Я воспользовался случаем и пригласил их всех на прием, который посольство устраивало в мою честь этим вечером. (Это я, конечно, согласовал с нашим посольством.) Они поблагодарили и обещали прийти.
Потом помощники ушли, а самого Киссинджера куда-то вызвали. И произошел забавный инцидент. Через пару минут вбегает растерянный хозяин кабинета, извиняется и говорит, что на столе остались секретные документы, и, извиняясь, просит меня подождать его несколько минут в приемной. На это я ему сказал:
– Конечно, я подожду, но жаль – я только хотел подойти к столу познакомиться с бумагами, хотя потом раздумал – все ваши секреты нам все равно давно известны.
Он рассмеялся и сказал, что я, наверное, прав – в эффективности работы КГБ в Америке давно не сомневаются.
Наступил вечер, и Киссинджер со всей своей командой прибыл в посольство. (Как сказал он сам, впервые в жизни.) Через некоторое время по внутренней лестнице сбежал из своих апартаментов вниз только что прилетевший из Москвы посол Добрынин. Вскочивший с постели специально, чтобы познакомиться с Киссинджером, о приходе которого в посольство ему только что доложили. Они познакомились, и это стало началом работы нового канала связи между Вашингтоном и Москвой.
Что касается меня, хорошие отношения с Киссинджером сохранились, и, приезжая в США, я всякий раз с ним встречался и подолгу беседовал и до и после назначения его Государственным секретарем.
Уйдя с государственной службы, Киссинджер написал несколько объемистых книг, как мемуарного, так и чисто теоретического характера, в том числе серьезный труд "Дипломатия" (к которому я написал тоже довольно большое послесловие).