TiHKAL - книга, написанная Александром Шульгиным и Анной Шульгиной в 1997, в которой исследуются психоделические триптамины. Она является продолжением вышедшей в 1991 году книги PiHKAL. Полное название книги "Tryptamines I Have Known And Loved: The Continuation" ("Триптамины, которые я узнал и полюбил: Продолжение").
Книга состоит из двух частей. Как и в PiHKAL, первая часть книги носит автобиографический характер, а во второй приводится детализированое описание синтеза более 50 психоделических веществ ряда триптамина (большинство из них впервые синтезировал лично Шульгин), а также дозировки, описание эффектов и прочие комментарии.
В данной электронной версии содержится только первая, художественная часть.
Содержание:
ПРЕДИСЛОВИЕ - ЗАЧЕМ Я ЭТИМ ЗАНИМАЮСЬ 1
КНИГА 1. ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ 3
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПРИКЛЮЧЕНИЯ - ПРИЯТНЫЕ И НЕ ОЧЕНЬ 4
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПСИХОДЕЛИКИ И ТРАНСФОРМАЦИЯ ЛИЧНОСТИ 39
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. TRYPTAMINA BOTANICA 60
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ВРЕМЯ И ТРАНСФОРМАЦИЯ 80
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ХИМИЯ И ПОЛИТИКА 86
ЭПИЛОГ 95
Александр и Энн Шульгины
TiHKAL
ПРЕДИСЛОВИЕ
ЗАЧЕМ Я ЭТИМ ЗАНИМАЮСЬ
В начале 80-х годов мне предложили выступить на конференции, которая проводилась в кампусе Санта-Барбары небольшой группой студентов и аспирантов Калифорнийского университета. Предложение очень заинтересовало меня, поскольку конференция оказалась несколько необычной: она была посвящена психоделическим препаратам. Невероятно, но факт: при всей политической остроте этой темы им все-таки удалось организовать ее обсуждение в главном кампусе Калифорнии, раздобыть спонсора и широко проинформировать общественность!
Мне вспомнилось, как за несколько лет до этого в Берклийском кампусе того же Калифорнийского университета готовилась конференция, посвященная ЛСД. Она тоже имела своих спонсоров, но организаторам пришлось столкнуться с сильным давлением, которое со временем стало просто невыносимым. Кое-кто старался заставить их отменить конференцию или перенести ее в другое место, ограничить круг участников, воздержаться от обсуждения некоторых тем и вообще сделать так, чтобы это мероприятие не имело ничего общего с университетом. Параноидальная атмосфера сгущалась с каждым днем. Попутно возникали многочисленные мелкие провокации: например, однажды на доске объявлений Берклийского кампуса появилась надпись ЖИДЫ! ЖИДЫ! ЖИДЫ! (как говорили потом, это сделал один студент-психолог, у которого съехала крыша). Из-за всего этого пришлось искать другое место для конференции. В конце концов, она состоялась в University Extension Building, Сан-Франциско.
На мой взгляд, это было весьма впечатляющее событие. С докладами выступили несколько десятков преподавателей и известных ученых. Аудитория состояла из нескольких сотен сильно прихипованных студентов, богемной молодежи и пяти-шести "сопровождающих" в белых футболках и головных повязках, которые расхаживали вокруг аудитории и фотографировали всех и каждого.
Заметки, которые я сделал на этой конференции, впоследствии куда-то затерялись, поэтому упомяну лишь о двух сценах, особенно врезавшихся мне в память. Первоначально предполагалось, что в качестве одного из докладчиков выступит Аллен Гинсберг; но организаторам дали понять, что в этом случае их шоу не сможет состояться даже в Сан-Франциско. Поэтому им пришлось пойти на уступки: отказать Гинсбергу и пригласить генерального прокурора штата (по фамилии Янгер или что-то вроде того), который, по-видимому, собирался сделать доклад о юридических аспектах употребления наркотиков. Мне посчастливилось стать свидетелем их встречи у восточных ворот аудитории. Гинсберг наскакивал на прокурора, потрясая кулаками, и орал ему прямо в лицо: "Эйхман! Эйхман! Эйхман!", а тот явно не понимал, о чем идет речь. В своем вступительном слове устроители конференции прямо объявили собравшимся, что первоначально они хотели пригласить Гинсберга (аплодисменты), но, к сожалению, поступило указание вычеркнуть его из официального списка докладчиков (возмущенный вой); однако он имеет право подняться на сцену в качестве наблюдателя и, как таковой, выступить с любыми комментариями, какие сочтет нужными (бурные аплодисменты). Это сообщение задало тон всем дальнейшим событиям. А генеральному прокурору, насколько я помню, так и не дали слова.
Вечером состоялось звуковое шоу с модной в те годы подсветкой из масляных ламп с цветными светофильтрами. Всюду пахло марихуаной. Героем праздника был Тимоти Лири; где бы он не появлялся, его сопровождала толпа девчонок. Само собой разумеется, что в дальнейшем Берклийский кампус уже не рисковал проводить мероприятия такого рода.
И вот теперь я получил приглашение поучаствовать в чем-то в этом роде, но на этот раз уже в более периферийном кампусе Санта-Барбары. Конечно же, я был заинтригован и немедленно дал согласие.
В Санта-Барбаре я оказался под опекой Роберта Гордона-МакКатчена, почетного стипендиата по философии религии. Он заверил меня, что в зале соберется множество заинтересованных студентов, и я смогу сказать им все, что считаю нужным. Предложение выглядело довольно соблазнительным, но я тут же вспомнил о неприятных последствиях встречи в Сан-Франциско: некоторых приглашенны туда докладчиков хозяева встретили довольно нелюбезно, так что те уехали, серьезно обидевшись. Поэтому я решил подстраховаться и надеть маску академической кошерности. Находясь в Санта-Барбаре, я ни на минуту не забывал об этом.
Еще до начала конференции произошло несколько запоминающихся событий. Прежде всего, в одном из загородных особняков на холмах Санта-Барбары было организовано неофициальное собрание приглашенных знаменитостей. Мы с Алисой приехали туда на автомобиле и, пройдя через просторный двор особняка, оказались в не менее просторной гостиной. Вдоль стен стояли в три ряда стулья, на которых размещалось добрых четыре десятка человек. Нас здесь никто не знал, поэтому мы притаились у стены за надежной баррикадой из жаждущих душ. Гостей знакомили с выдающимися людьми; многие имена были нам известны, но здесь как-то не представлялся случай с ними побеседовать. Прозвучало мнение, что эта конференция сможет послужить стартовой площадкой для возрождения психоделического движения. Вот этот джентльмен хотел бы написать о нем эссе; к нему прислушаются многие. Вот эта леди хотела бы связаться со своим издателем и запечатлеть нашу встречу в истории. А вот этот мистер, в свою очередь, хотел бы осветить встречу в средствах массовой информации: например, устроить соответствующие интервью в завтрашнем радиоэфире. Короче говоря, здесь собралась элита, способная перевернуть землю. Мы с Алисой вскоре ушли.
На другой день мы давали интервью на радио. В маленькой студии собралось человек пять-шесть, из которых я знал одного только Тимоти Лири. Впрочем, его вполне хватало для того, чтобы привлечь внимание слушателей, и я был освобожден от необходимости отвечать на вопросы и вообще говорить что-либо. Я скромно удалился, пообещав провести открытый семинар на факультете химии. Это было одно из показательно-академических мероприятий, позволявших устроителям называть свою конференцию "научной". Администрация Университета, комментируя эту "психоделическую встречу", всегда могла сослаться на наш исследовательский семинар для аспирантов химфака: смотрите, мол, все было вполне законно и правильно.
Но на химфаке все оказалось далеко не так гладко. Профессор, пригласивший меня, абсолютно не знал, кто я такой, и почему-то решил, что ему придется выпустить на кафедру опасного типа, который выступает за употребление и оправдывает злоупотребление. Терзаясь ужасными сомнениями, он все-таки разрешил семинар, и зал тут же подвергся беспрецедентному наплыву студентов и аспирантов. Я вел себя как можно более корректно и дал беглый, но академически безупречный обзор происхождения, синтеза и возможного механизма действия этих соединений в качестве синергистов и нейротрансмиттеров. Он был стопроцентено кошерным: ничего, кроме "реакций по механизму SN-2" и точных молекулярных схем, которые я называл "приблизительными эскизами". В итоге меня ждал громкий успех, и тем самым я смог отчасти помочь организаторам конференции.
Все, что я могу вспомнить о подготовке своего доклада для конференции - это лаборатория факультета естественных наук Калифорнийского университета, где я стучал по клавишам старой пишущей машинки, приводя в порядок свой поток сознания - через один интервал на желтой бумаге. Я помню, что не вполне понимал, зачем я это делаю, но все-таки знал, что именно хочу сказать. Впрочем, даже этого я не знал заранее: все возникало по мере написания и закончилось созданием тезисов, в которых я был вполне уверен. Доклад был, пожалуй, слишком откровенным для человека, который до сих пор скромно держался в тени, но я уже был готов привлечь к себе внимание. Вот то, что я говорил двадцать лет назад, и я могу с уверенностью повторить это сегодня.
ЛЕКАРСТВА ВОСПРИЯТИЯ
Когда Роберт Гордон Мак-Катчен пригласил меня сюда, чтобы рассказать что-нибудь о психоделических средствах, моя первая мысль была отказаться. В конце концов, я химик и фармаколог, а не философ и религиовед, и мне казалось, что во время прошлогодней встречи я дал достаточно информации о связях между химической структурой и психической деятельностью.
Но тут вмешалась моя жена: "А почему бы просто не рассказать им, зачем ты этим занимаешься?"
Вопрос показался мне очень интересным. Действительно: вот уже, по меньшей мере, двадцать пять лет я настойчиво исследую строение, приготовление и свойства различных психоактивных препаратов: галлюциногенных, психоделических, диссоциативных, а иногда и просто опьяняющих. Но зачем я этим занимаюсь?
На такой вопрос хочется ответить дерзко: да потому, что так надо. "Зачем ты влез на Эверест?" - "Он здесь стоял, вот я и влез". Но не только это подталкивает меня к исследованиям.
Когда такой вопрос возникает во время семинара или дискуссии в академической среде, я обычно делаю особое ударение на слове "психотомиметики" - термине, который часто употребляется учеными как синоним слова "психоделические препараты". Он составлен из двух греческих корней: психото (производное от "психоз") и мимесис ("подражание"). Таким образом, данный термин описывает одно из наиболее очевидных свойств этих веществ: они способны вызывать состояния, сходные с симптомами психических заболеваний и, таким образом, могут служить средствами для исследования некоторых форм психозов и психических расстройств.
Такой ответ на вопрос: "Зачем Вы этим занимаетесь?" не лишен логики и вполне безопасен. Он оправдан, по крайней мере, для двух сотен психоделиков, которые по своему химическому строению подразделяются на две группы: фенилэтиламины и триптамины. В группу фенилэтиламинов входит около полусотни веществ, родственных мескалину, и еще примерно столько же их метиловых гомологов с молекулярной цепью амфетамина. Примерно столько же веществ входит и в группу триптаминов: все они содержат в себе разнообразные кольца, цепи или азотзамещенные производные. Некоторые из них конденсируются в более сложные структуры - такие, как бета-карболины (в частности, гармалин) или эрголины (например, ЛСД).
Два основных нейротрансмиттерных вещества, от которых зависит передача нервных импульсов в человеческом мозге, также принадлежат к группам фенилэтиламинов (допамин) и триптаминов (серотонин). Это и подталкивает неврологов к тому, чтобы воссоздавать некоторые формы нейротрансмиттерных расстройств с помощью психоделиков.
Такой ответ безопасен, поскольку не содержит в себе ничего угрожающего и легко принимается как учеными мужами, так и теми, кто выдает правительственные гранты для исследовательских работ.
Но в таком ответе нет ни слова правды. Я действительно разрабатываю средства, но они служат совершенно иной цели.
Здесь я позволю себе небольшое отступление, чтобы отчасти дать определение этим средствам и намекнуть на важную задачу, которая, по моему глубокому убеждению, связана с ними.
Я уверен, что все элементы "человеческой комедии" находятся в устойчивом равновесии. Если что-то начинает двигаться в какую-либо сторону, где-то сразу возникает компенсаторное и уравновешивающее движение в другую сторону. Глядя на эту систему с точки зрения "добра" и "зла", можно сказать, что равновесие поддерживается тем, что всякое добро содержит в себе малое, но заметное количество непроявленного зла, а всякое зло - точно такое же количество непроявленного добра. Так, в человеческом мозгу Эрос - любовь к жизни и стремление продолжить себя - сосуществует с Танатосом, или "инстинктом смерти", находящем свое выражение в разрушительном и агрессивном поведении.
Так вот: средства, которые я ищу, должны стать словами нового словаря: того, который позволит человеку более сознательно (и более внятно) общаться с содержимым собственного разума и психики. Его можно назвать "словарем познания". Человек, который все лучше понимает (и, таким образом, начинает признавать), что каждый его поступок и каждое решение является суммой двух противоположных устремлений, в конце концов может приобрести способность к сознательному выбору. И познание, которое следует за таким выбором - это путь к мудрости.
Но не только человеческий дух - все человеческое общество тоже стремится к равновесию. Свидетельством тому могут служить некоторые хронологические совпадения, поддерживающее шаткое равновесие истории человечества.
В первые века текущего тысячелетия происходило множество жестоких и бесчеловечных войн, и все они велись во имя религии. Ужасы инквизиции, смертельно ненавидевшей инакомыслие ("ереси"), отражены во многих исторических документах. Но именно в те мрачные годы сформировалась структура алхимии, стремившейся приобрести знание путем исследования материи. При этом целью алхимиков было отнюдь не превращение свинца в золото, о котором говорят везде и всюду. Смысл их поисков заключался в том, чтобы снова и снова повторять очистку и возгонку, все более и более постигая при этом, что именно здесь может возникнуть синтез, союз между психическим и духовным миром.
Это бесконечное повторение операций было и работой, и вознаграждением за работу. Делая это, алхимики приобщались к учению, которое обеспечивало жизненное равновесие каждого из них.
За последние сто лет этот процесс развился в то, что мы называем наукой. Но вместе с развитием произошло и постепенное смещение акцентов: важен стал не сам процесс, а его результат. В нынешнем веке науки реально ценится только конечный итог, только "золото". Не исследование, не постижение, а только голый результат, который приносит нам уважение коллег и признание со стороны окружающих (а значит, и богатство, и влияние, и власть). Но все эти итоги и результаты демонстрируют нам ту же самую инь-янскую сущность добра и зла, где одно всегда содержит в себе частицу другого. Такова была и история прошедших столетий. Нас научили говорить о том, что плоды науки не имеют отношения к этике и морали, что в объективном мире научных исследований ничто не является злом или добром само по себе, и что поддержание некоего равновесия, конечно же, не имеет никакого значения. И все же в истории происходят почти невероятные хронологические совпадения, которые свидетельствуют об обратном.
В 1895 г. Вильгельм фон Рентген обнаружил, что при прохождении электрического разряда через запаянную трубку с определенным газом находящаяся рядом пластина, покрытая тонким слоем некоего неорганического вещества, начинает светиться. А год спустя Антуан Анри Беккерель обнаружил у металла урана аналогичное всепроникающее излучение, которое заставляло светиться и окрашиваться пластинку, покрытую цианидом платины. Так была открыта радиоактивность.
А еще через год некий Артур Хефтер употребил алкалоид, который был выделен им из "сорного кактуса", привезенного из Нового Света неугомонным фармакологом Луи Левином. Это случилось в Лейпциге, 23 ноября в 11.45. Согласно записям экспериментатора, после приема 150 миллиграммов с ним случилось вот что:
"Время от времени через поле зрения пролетали необыкновенно яркие точки. Затем стали появляться пейзажи, залы, архитектурные сооружения…"
Так был открыт мескалин.
В течение 20-х-30-х гг. оба мира - физика со своей радиацией и психофармакология со своими психотропными средствами - продолжали развиваться, не противопоставляя себя друг другу и не стараясь выяснить, кто из них "хороший", а кто "плохой", как это стали делать впоследствии.
Радиоактивность и радиация заняли ведущее место в медицине. Рентген долго был незаменим при диагностике, а радиотерапия широко применялась для лечения заболеваний. Стало известно, что контролируемая и локализованная радиация способна разрушать злокачественные опухоли, щадя при этом живые клетки.
Параллельное развитие происходило и в области психологии. Теории Фрейда и Юнга развивали все более и более разумный подход к душевным болезням, а исследования Павлова заложили основы экспериментальной психологии.
Но во время Второй Мировой войны пути обеих наук круто разошлись; и этот момент тоже отмечен интересным хронологическим совпадением. В конце 1942 г. Энрико Ферми и некоторые другие ученые Чикагского Университета впервые продемонстрировали искусственно вызванную и контролируемую реакцию ядерного распада. Так началась эпоха "неограниченной энергии и независимости от исчерпаемых энергоресурсов".
А 16 апреля следующего года в Швейцарии доктор Альберт Хофманн из исследовательской лаборатории фирмы "Сандоз" случайно проглотил неизвестное количества вещества, которое он синтезировал четыре года назад, а теперь смог синтезировать повторно. После этого он ощутил странное беспокойство и головокружение, которое продолжалось несколько часов. Три дня спустя (19 апреля в 16.20) он принял отмеренную дозу, 250 микрограммов, и впоследствии сообщал:
"…(после кризиса смятения и отчаяния)…я начал наслаждаться беспрецедентными цветами и игрой застывавших и сохранявшихся форм. Затем на меня нахлынула калейдоскопическая волна фантастических образов - изменявшихся, варьировавшихся, открывавшихся и закрывавшихся по кругам и спиралям…"
Так был открыт ЛСД.
Но с тех пор и вплоть до последнего десятилетия все надежды человечества связывались, главным образом, с богатыми обещаниями ядерной эры - сперва с энергией распада, а затем - с неограниченным потенциалом ядерного синтеза. А область галлюциногенов была обозначена как психотомиметическая (имитирующая психозы) и, в общем, отрицательная. Так продолжалось вплоть до 1960-х гг., когда произошла странная и ошеломительная смена ролей.