- Нет, - уперся я. - Мы зайдем в сортир - он как раз рядом со штабелем. Дверь открывается внутрь. Мы выползем оттуда и вытащим один из ящиков. Он ничего не заметит, прилавок помешает. Мы пронесем его прямо у него под носом, а добравшись до двери, вскочим и убежим.
- Ладно, - хмыкнул Хохотун.
Все прошло гладко. Мы вытащили один из ящиков и, пробираясь ползком, тихо доставили его к двери, незамеченные хозяином. Мы были похожи на двух гусениц, соединенных между собой ящиком пива. Весьма своеобразная связка. Только физическая подготовка, полученная нами за последнее время, помогла удержать тяжеленный ящик в нескольких дециметрах от пола - так не было опасности, что хозяин услышит скрежет толкаемого по полу ящика.
Добравшись до двери, мы вскочили на ноги и, надежно ухватив ящик, выскочили на улицу, снова связанные между собой общей ношей, как сиамские близнецы.
Мы были возбуждены и опьянены успехом. Ночной воздух приятно обдувал разгоряченные лица, пока мы неслись к шоссе, а потом через него, не обращая внимания на напряженное движение. На другой стороне мы поставили ящик, чуть удалившись от обочины, и повалились рядом, захлебываясь от радостного смеха, - с нами случилось нечто вроде истерики. Теперь каждый из нас стал богаче на шесть бутылок пива, и благодатная ночь казалась бесконечной.
Хохотун направился обратно к дороге, а я остался, чтобы отлить. Вернувшись, я заметил, что мой товарищ не один. Стоявший рядом с ним человек, заметив меня, сказал:
- Несите этот чертов ящик обратно! - Это был хозяин.
- Сам неси. - Я вымученно рассмеялся. А потом увидел, что он сжимает в руке винтовку.
- Я сказал, несите его обратно, - повторил он и угрожающе взмахнул оружием.
Я подумал, что он собирается нас пристрелить, и тут же распростился с бравадой.
Я позвал на помощь Хохотуна, мы взяли ящик и потащили его обратно через дорогу. Хозяин шел следом, подбадривая нас оружием.
Моя физиономия горела огнем от стыда. Мы шагали обратно в кабачок, как люди идут навстречу гибели. В конце концов ящик был водворен на место.
Сострадание - это свойство, данное далеко не каждому. Я бы даже сказал, что это скрытый талант. Повернувшись, мы увидели, что хозяин идет к стойке бара, где сидели Здоровяк и Бегун. Оружия видно не было. Он каким-то образом убедил всех посетителей, что неудавшееся ограбление - это всего лишь веселая шутка. Он открыл четыре бутылки пива и подвинул к нам.
- Вот, парни, выпейте за мой счет.
Мы сказали, что сожалеем о своем поступке. Он ухмыльнулся:
- Вам повезло, у меня сердце доброе. Когда я увидел, как вы припустились с ящиком наутек, у меня в глазах потемнело. Мне больше всего хотелось выстрелить прямо в ваши улепетывающие задницы. Черт возьми, вам повезло, что я передумал.
Мы рассмеялись и выпили. Он снова ухмыльнулся, страшно довольный, что справился с нами и может вести себя милостиво, как подобает победителю.
В этих кабачках всегда можно было нарваться на неприятности, так же как и в многочисленных кафе Нью-Берпа, Морид-Сити и Вилмингтона. Я говорю "кафе", поскольку именно так их назвали хозяева. Но они едва ли сильно отличались от более привычных нам кабачков, разве только располагались на городских улицах, а не на шоссе, и стены их были покрашены.
Но была другая, очень существенная разница - здесь были девушки. Они приходили из города и не были служащими кафе. Возможно, владельцы как-то поощряли их присутствие, предоставляли какие-то льготы, но официального статуса они не имели.
В морских городах Нью-Бери и Морид-Сити кафе располагались на каждом углу - дешевые, тесные, воздух насыщен сигаретным дымом, а музыкальный автомат выдавал такую зажигательную музыку, что, казалось, вот-вот сам пустится в пляс.
И обязательно девушки.
Они сидели за столами с мраморными столешницами, покрытыми круглыми отпечатками от стаканов с содовой, на которые накладывались более свежие, имеющие немного меньший радиус, но тоже круглые отпечатки пивных бутылок. Пиво явно было крепче содовой.
Они сидели за столами, потягивали пиво, курили, хихикали. Казалось, их молодые тела стремятся освободиться от тесной одежды. Их губы постоянно находились в движении: одни жевали резинку, другие болтали, а глаза работали - шарили по сторонам, внимательно осматривали сидящих за столами и гуляющих по проходам... Они охотились - искали, высматривали откровенно ответный взгляд. Встретив такой взгляд, девушка решительно гасила сигарету, лениво вставала, поправляла юбку и, покачивая бедрами, направлялась к нужному столу. Дальше, думаю, все понятно.
В Нью-Берн с его симпатичными кафе мы обычно ходили с капралом Гладколицым. Он переиначил мою фамилию в Потаскун.
- Пойдем-ка мы, Потаскун, с тобой в Нью-Берн, - объявлял он, причем не делал пауз между словами и вся фраза казалась одним длинным словом.
Капрал Гладколицый женился на девушке, которую встретил в кафе. Через час после момента встречи он отправился в Южную Каролину на машине, нанятую за деньги, которые я выручил, заложив часы. Он не мог жениться в Нью-Берне в субботу вечером, но знал судью в Южной Каролине, который выполнит церемонию. После свадьбы он поспешил обратно, провел в Нью-Берне медовый месяц, продлившийся ровно один день, и в понедельник утром, еще до побудки, был в Нью-Ривер.
Гладколицый так и не вернул мне деньги за часы. Думаю, он счел их свадебным подарком.
Что ж, да будет так.
3
Интенсивность тренировок заметно увеличилась, а увольнения стали реже. Мы больше не возвращались на базу. Дни проходили скучно, поскольку были как две капли воды похожи друг на друга. Суббота и воскресенье тоже не отличались от будней с той лишь разницей, что теперь каждое воскресное утро нас будил лесной пожар.
Мы, конечно, не могли утверждать, что их устраивает именно майор, но, тем не менее, не сомневались в этом. Мы понимали, что в душе он не был злостным поджигателем, просто не мог перенести вида спокойно отдыхающих солдат. Я говорю: доказательств тому не было, если не считать таковыми, что пожары регулярно случались именно в воскресное утро примерно в одном районе и в тех частях леса, где не было опасности их распространения.
Мы поспешно загружались в грузовики, призывая все мыслимые кары на голову майора, и отправлялись к месту возгорания.
Пожар мы тушили встречным огнем, рытьем траншей, а иногда, если успевали, растаптывали маленькие очаги возгорания и сбивали огонь ветками, не давая ему набрать силу. Во время одной из таких операций на мне загорелась одежда.
Я стоял в самом центре тлеющего, отчаянно дымящего луга. Было так горячо, что я чувствовал обжигающий жар даже через толстые подошвы моих ботинок, плотные носки и внушительные мозоли. Я взглянул вниз и с ужасом заметил, что по левой штанине вверх медленно ползет тлеющая дорожка, которая вот-вот разгорится.
Не скажу, что я сильно испугался, но все-таки задерживаться не стоило, и я со всех ног помчался к бревенчатому забору, за которым росла высокая трава и земля была прохладной. Я знал, что не смогу затушить мириады тлеющих молекул моих штанов, похлопывая по ним ладонями: мне следовало покататься по земле, вываляться в грязи. Там, где я стоял, это было невозможно.
Как я бежал! Я несся к забору, а мои приятели, решив, что я обезумел от страха, устремились следом, на разные голоса призывая меня остановиться. Догнать меня было невозможно, побив все мыслимые рекорды, я первым пришел к финишу, то есть к забору, ласточкой перелетел через него, приземлившись на плечо, и принялся кататься по земле, хватая пригоршни грязи и обмазывая мои тлеющие штаны и носки.
Когда парни сверху посыпались на меня, я уже не горел. Первым на меня спикировал Бегун. Слава богу, я стартовал раньше, иначе мне ни за что не удалось бы достичь вожделенного забора первым. Не хочется думать, что бы было, перехвати меня друзья в центре горячего, пышущего жаром луга.
У меня оказался неприятный ожог внутренней поверхности голени - там, где загорелся носок. Он болел несколько дней, а шрам остался на всю жизнь.
* * *
Обучение подходило к концу. Дни, дни, бесконечные тягучие дни, наполненные потом, бесцельной беготней - почему-то мне при этом вспоминалась бессмысленная суета французской революции, - занятиями на тренажерах, ползанием вверх-вниз по грубым, отвратительно воняющим сетям, свисающим с высокой деревянной конструкции. Эта замысловатая конструкция - наш троянский конь - была устроена, чтобы изображать борт корабля. А еще мы все время копали окопы - эти дыры в земле на Филиппинах прозвали лисьими порами. Копали, перелопачивали, выгребали, так, чтобы, спрятавшись, оказаться ниже уровня поверхности, ныряли в свежую рану на теле земли и зарывались лицом в мягкий грунт. А вокруг ползали перепуганные черви, словно встревоженные поспешностью копания могил. Да вот и тела, наполнившие их, вроде бы еще живые...
Если мы не копали, то уж точно маршировали - весь день на марше, солнце накаляло каску, из-под нее вытекал пот, ненадолго задерживаясь в густых бровях. Оттуда, заливая глаза, он продолжал свою путь, покрывая верхнюю губу мелкими капельками влаги, стекал на подбородок и уже оттуда срывался на одежду. А тело тем временем продолжало движение - покрытый смазкой-потом механизм. Струйки пота раздражающе щекотно стекали по спине. А коснувшись языком верхней губы, можно было ощутить его соленый вкус. Дни бывали всякие - скучные и жестокие, утомительные и изнуряющие. Дни лекций, стрельб, проверок, уборки палаток, чистки оружия, обучения вежливости на войне, дружбы и вражды... И все это среди разливающихся на разные голоса птиц... Мы учились относиться безразлично к боли, дождю, мокрым одеялам, безбожию. Наши глаза становились зорче, а тела крепче. И вот все это подошло к концу. Подготовка завершилась.
В последний день на нас прибыл посмотреть из Вашингтона военно-морской министр. Нас построили в тени на берегу капала.
Сейчас я уже не помню, как долго мы ждали Кнокса - может быть, час или два. Но мы чувствовали себя вполне комфортно, стоя без всякого дела. Мы отдыхали. Неожиданно со стороны канала раздался резкий сигнал. Мы приготовились. По каналу шел сверкающий катер: флаги развеваются, нос надменно задран высоко вверх, корма низкая и подвижная - ни дать ни взять норовистая лошадь. Это и было долгожданное начальство.
Командир роты подошел к группе официальных лиц, когда она приблизилась к нашему строю, чтобы отдать честь лично - до этого он уже дослужился. Его оставили позади. Он стоял перед нами - коренастый и немолодой морской пехотинец, рукава в нашивках, множество прав, в общем, серьезная фигура для любого офицера ниже полковника. Высокие гости прошли мимо. Непопулярный среди нас майор прикрывал тыл. Как раз когда он проходил мимо нас, раздался чистый голос нашего Старины Ганни, такой мощный, что его могли слышать все: "Вольно!"
Мы с облегчением сбросили с плеч винтовки. Физиономия майора побагровела, приобретя цвет восхода в море. По рядам пробежала дрожь веселья. Ее нельзя было услышать, зато легко можно было почувствовать. Майор прибавил шагу, словно спешил покинуть проклятое место.
Когда Старина Ганни посмотрел ему вслед, его физиономия выражала явное удовлетворение. Удивительно, но он улыбался, как Чеширский Кот, - он весь был улыбкой.
Прибывший высокий гость нас не инспектировал - во всяком случае, если и инспектировал, то не мою роту. Я всегда считал, что в те отчаянные дни он прибыл в Нью-Ривер только для того, чтобы удостовериться, что здесь действительно есть люди, словно он втайне подозревал, что 1-я дивизия морской пехоты, как многие наши военные подразделения в то время, существует только на бумаге.
В тот день завершился период наших тренировок на берегу. Как только прибывшие гости вернулись на свой катер, мы покинули лагерь. Мы возвращались к относительному комфорту - домам, столовым, торговым лавкам. Этому нельзя было не радоваться. Война все еще была от нас далеко. Война была от нас очень далеко, и мы даже не подозревали, насколько важен был визит высокого лица.
* * *
На базе жизнь шла намного легче. Офицеры заметно подобрели. Нам даже давали увольнения на 62 часа - с четырех часов пятницы до утра понедельника. Окрестные городки моментально лишились своей привлекательности - мы стали ездить домой. Шоссе, начинающееся сразу за пределами расположения нашей части, было забито таксомоторами. В пятницу вечером они подъезжали друг за другом, грузили морских пехотинцев и, рыча, отбывали. Обычно мы впятером брали такси до Вашингтона, расположенного примерно в 500 километрах. Оттуда в Нью-Йорк можно было попасть на поезде. Удовольствие получалось довольно дорогое: по 20 долларов с каждого для водителя, который довозил нас до вокзала и в воскресенье вечером возвращал обратно в расположение части. Понятно, что деньги на это давали родители. Рядовой, получающий 21 доллар в месяц, не может позволить себе такой роскоши, так же как и рядовой 1-го класса, получающий чуть больше - 26 долларов в месяц. Именно до этого звания я не так давно дорос. Такси было дорогим, но самым быстрым и надежным способом путешествовать. Железнодорожная служба работала намного медленнее и не слишком регулярно. Малейший сбой - и в понедельник утром тебя наверняка объявят НВСО.
Иногда за руль садился кто-нибудь из нас - когда водителю надоедало выслушивать наши приказы "поднажать". Тогда мы почти летели - 145, а то и 150 километров в час - в общем, с той скоростью, которую можно достичь, вжав педаль газа в пол.
На вокзал Юнион в Вашингтоне мы обычно прибывали около полуночи, выехав из Нью-Ривер около шести часов вечера. Поезда в Нью-Йорк всегда были переполнены. Каждый вагон непременно имел техасца или бедняка южанина с банджо и насморочным голосом, а также свою квоту пьяных, отсыпающихся на сиденьях или прямо на полу, бесчувственных, как половые тряпки. Мы переступали через них, прокладывая себе путь в салон-вагон, где собирались пересидеть ночь и отделяющее нас от Нью-Йорка расстояние, пока над лугами Джерси не проползет зеленовато-серый рассвет.
Всю ночь нас сжигало нетерпение, залить которое удавалось только виски.
Мы и есть не могли. В один из таких коротких "залетных" визитов отец отвел меня в известный английский ресторан, расположенный в деловой части города, где подавали рыбу и дичь. Я долго возил по тарелке половинку жареного фазана, но проглотить сумел только маленький кусочек, причем так и не понял, вкусно это или нет. Зато пиво хлебал стакан за стаканом. Этот недоеденный фазан часто вспоминался мне ДВА мя месяцами позже на Гуадалканале, когда живот громко урчал от голода.
Все мы находились в состоянии нетерпеливого ожидания. Мы были взбудоражены и уже не могли расслабиться. Думать, а тем более заниматься самоанализом в те дни было невозможно. Мы редко говорили о войне. Только если это касалось лично нас, но никогда абстрактно. Этика Гитлера, уничтожение евреев, желтая гибель - все это было для обсуждения на страницах газет.
Мы жили ради острых ощущений - но только не ради ощущений, связанных с войной. Нам были жизненно необходимы несущиеся с бешеной скоростью машины, тускло освещенные кафе, выпивка, ускоряющая ток крови по жилам, мягкость щеки и гладкая, шелковая кожа женской ножки.
Ничему не позволялось длиться долго. Все должно было моментально меняться. Нам нужна была действительность, а не возможность в перспективе. Мы не могли оставаться в покое - только в движении, только в переменах. Мы были как спасающиеся бегством тени, все время куда-то летящие, лишенные телесной оболочки фантомы, обреченные люди, души в аду.
Вскоре 62-часовые увольнения закончились. В середине мая 1942 года я побывал дома в последний раз. Мне предстояло уйти от семьи более чем на три года.
5-й полк морской пехоты отбыл раньше, чем мы. Он ушел ночью. Проснувшись, мы обнаружили пустую площадь, причем чисто убранную, словно там никогда никого и не было (только 35 сотен молодых парней). На месте, где еще вчера было многолюдно, не осталось даже сигаретного окурка или пустой банки из-под пива.
Чисто.
Мой 1-й полк последовал за 5-м через несколько недель. Мы тщательно упаковали личные вещи. Все вещмешки были промаркированы и погружены на грузовики. Свой я увидел, только уже вернувшись после войны в Штаты. С тех пор - за исключением краткой паузы в Австралии - нам предстояло жить совсем другой жизнью и обходиться минимумом, вмещавшимся в ранец размером с футляр для портативной пишущей машинки.
У нас был приказ иметь при себе только оружие и строго ограниченное число личных вещей. Особенно подчеркивалось: никакого спиртного. А днем раньше я сумел выбраться в Джэксонвилл, где опустошил свои карманы, приобретя две пинты виски.
Две плоские бутылки лежали в моем ранце - они приятно подталкивали меня в спину, когда я забирался в поезд. Мы их прикончили той же ночью, когда проводник, приготовив постели, ушел и пульмановский вагон погрузился в темноту. Да-да, мы ехали в пульмановском вагоне и у нас был проводник. Обедали мы в вагоне-ресторане, а ночью проводник снабдил нас сэндвичами с индейкой. Это был замечательный способ ехать на войну, совсем как у русского аристократа в "Воине и мире", который прибыл на фронт в изящной карете, а пока он наблюдал за ходом Бородинского сражения с вершины холма, слуга потчевал его чаем из серебряного самовара.
У нас был забавный проводник. Ему очень нравилось дразнить техасца, недавно прибывшего в наш взвод. Однажды он услышал, как техасец в очередной раз начал хвастаться, и вмешался.
- Эй, - радостно сообщил он, - в вашем Техасе так сухо, что даже кроликам там приходится носить с собой коробочку с ленчем и питьем!