II
Регулярно присутствуя во дворце на приемах, Пастухов полагал, что хорошо изучил нрав государыни. И все же он опасался, как бы она в предстоящем разговоре о Васе не прервала его грубым окриком, положив тем самым конец ожиданиям. Эта племянница Петра Первого не любила политики и сильно не доверяла боярам, особенно после того, как ей пришлось устранить нескольких претендентов на власть: Верховный тайный совет из числа сановитых лишил ее суверенных прав, прежде чем объявить законной наследницей. Выданная замуж в семнадцать лет за герцога Фридриха-Вильгельма Курляндского, она вскоре осталась вдовой и всю свою молодость провела в Митаве, где близко сошлась с Иоганном Бироном, вестфальским сомнительного рода дворянчиком, русскому языку предпочитала немецкий, а тонкостям дел государственных, по ее же словам, – постель, хорошую кухню, охоту и танцы. От немецкого воспитания Анна Иоанновна сохранила некоторую грубоватость манер, высокомерие и нетерпимость к чужому мнению. При всем желании ее характер нельзя было назвать ровным, а поступки – последовательными. Иной льстец мог получить в ответ как одобрительный смех, так и пощечину, а податель прошения не знал, чем обернется просьба – наказанием за дерзость или наградой. Оправданием столь странных поступков служила славная родословная. Ей было всё позволено и все ей были обязаны за то, что в ней текла кровь ее дяди, Петра Великого, того самого неуемного реформатора, который пробудил Россию от векового сна, развернул ее к Западу и позволил себе роскошь выстроить на бескрайних болотах чудо чудес – северную Венецию – Санкт-Петербург. Но он был великим.
А кто же она – эта почти сорокалетняя женщина, которая вот уже скоро как десять лет сумасбродно правит страной, руководствуясь женским капризом? Никогда еще Пастухов не думал об этом с такой тоской, как накануне испрошенной у Ее Величества аудиенции. Она согласилась его принять в воскресенье после обедни. Сразу же после службы покинув храм, где еще продолжали молиться несколько истово верующих, Пастухов направился в большой аудиенц-зал дворца и, встав на виду рядом с другими придворными, стал дожидаться выхода царской свиты из церкви, дабы приветствовать государыню. В первом ряду выстроились любимые шуты Анны Иоанновны: у нее целый штат горбунов и карликов. Демонстрируя интерес к калекам, императрица одним разом и незатейливо развлекается, и притязает на славу ученой дамы: она-де пополняет науку новыми знаниями о врожденных и приобретенных уродствах человеческих особей. Это у нее от знаменитого предка – Петра I, говорит она, он ведь тоже окружал себя монстрами из любви к науке. Дóлжно ли порицать ученых за их бескорыстную тягу к познанию? Именно об уродах, а вернее, о судьбе одного из них и спорил вчера Пастухов с Евдокией, и она его победила: "Вся-то и разница, что над уродом смеются, а красивым любуются, зато милость могут явить одинаково. Это уж в какую пору да под какую руку попал", – заявила она уверенно.
Неожиданно шуты стали кривляться, присели на корточки и закудахтали – верный знак, что Ее Величество приближается. "Курица яйцо снесла" – этот номер они исполняли только для государыни. Вскоре она действительно появилась, спины придворных согнулись в поклоне. Огромная, с нависающим, словно балкон, бюстом над большим животом, с властным взглядом на надменном лице, темными буклями, в которых блестят драгоценные камни, она на ходу одаряет шутов довольной улыбкой, шелестит алым шелком расшитого золотом платья. Шуты стараются пуще прежнего, изощряясь в гримасах. За нею следует, держась на почтительном расстоянии, ее бессменный возлюбленный, грозный Бирон. Ни для кого не секрет, что это он вот уже несколько лет тайно управляет страной, назначая своих людей на ответственные посты, сообразуясь с интересами и духом Германии. Каждый вокруг Пастухова в душе сокрушается о таком положении дел, но никто не смеет противиться воле временщика, который правит в России единовластно, не считаясь со своей венценосной, но сумасбродной любовницей. Немалого роста, с большими, словно у лесоруба, руками, грубым жестким лицом, хищным взглядом, основательно скроенный Иоганн Бирон рядом с пышной царицей, которая шествует впереди, смотрится ловким и стройным. Поравнявшись с Пастуховым, который, сложившись вдвое, застыл в низком поклоне, Анна Иоанновна останавливается. Боярин хмелеет, почтительно вдыхая запах духов и пота, который исходит от государыни. Ее Величество потеет в жару, а тут еще столько народу, в зале нечем дышать.
– Жду тебя через десять минут, – объявляет она. – Не опаздывай. Прием не будет отложен. Он будет отменен.
Мягкий, однако же решительный тон не оставляет сомнений. Пастухов хочет поблагодарить государыню, заверить, что прибудет вовремя, но она уже удаляется, увлекая за собой молчаливую толпу камер-юнкеров, фрейлин, придворных дам, сановников.
Как только государыня скрылась из виду, Пастухов, минуя лабиринт переходов и лестниц, поспешил к приемной, где у царского кабинета уже терпеливо дожидались очереди с полдюжины разного чина и звания просителей. Едва Иван Павлович пристроился рядом с ними, как появился гофмейстер, с тем чтобы препроводить его к государыне.
Анна Иоанновна указала Пастухову сесть напротив, с другой стороны письменного стола, оглядела проницательным хитрым взглядом.
– Я не могу уделить тебе много времени, – тягуче произнесла она. – Потому докладывай коротко.
Царица говорит с заметным немецким акцентом, вертя в руках черненого серебра табакерку. С некоторых пор она начала нюхать табак по моде, как говорят, пришедшей из Франции. Многие придворные раболепно ей подражают. Пастухов про себя отмечает, что ему надо бы тоже завести табакерку, чтобы не отставать от других. В голове у боярина пусто, он явно робеет и тщетно подыскивает слова, чтобы должным образом изложить свою необычную просьбу. Он еще собирается с мыслями, а государыня уже задает вопрос:
– Ну, так что за важное дело ты имеешь ко мне, Иван Павлович?
Призванный к порядку строгим тоном царицы, Пастухов запинается, с трудом подыскивая слова:
– Речь о моем сыне, Ваше Величество… Видите ли, у меня… да, у меня, с вашего позволения… у меня есть сын.
– Ну, так что же дальше? Разве это ты один имеешь сына? – возражает Анна Иоанновна, машинально открывая и закрывая табакерку.
– Вы совершенно справедливо изволили заметить, Ваше Величество, – осмелев, отвечает Пастухов, – не у меня одного сын, но мой – не такой, как все. Мой горбатенький и росточком мал.
– Карлик?
– Да, Ваше Величество, – в голосе Пастухова стыд и надежда.
Глаза государыни вспыхивают.
– Вот это уже занятно! Почему ты мне раньше о нем не рассказывал?
– Не хотел беспокоить Ваше Величество заурядной историей, которая касается только нашей семьи.
– Какая история? Какая семья? Россия есть одна большая семья, и твоя история касается всех! Сколько лет твоему сыну?
– Двадцать два.
– Он живет с тобой?
– Нет, Ваше Величество, он проживает в моей родовой деревеньке Болотово.
– Почему ты его прячешь в деревне?
Пастухов теряется: государыня его обвиняет. Сбитый с толку, он невнятно бормочет:
– Я его не прячу, Ваше Величество. Просто ему там лучше. Спокойный уголок вдали от шумного Петербурга. По своему здоровью он нуждается в отдыхе, свежем воздухе, тишине…
– Ну хорошо, хорошо! – прерывает его царица. – Не трудись оправдываться. Я не собираюсь тебя ругать. Однако же странно, что никто во дворце мне не доложил, что у тебя есть сын. Хотя, помнится, в свое время говорили об этом, но без подробностей. У меня, как всегда, в одно ухо влетело, в другое вылетело.
Государыня мечтательно улыбается.
– Карлик, говоришь, – переспрашивает она, – настоящий карлик?
– Да, Ваше Величество.
– И какого он росту?
– Едва достает мне до пупка.
– Замечательно! А как прозывается?
– Рожденный в венчанном браке, он носит мою фамилию – Пастухов.
– А имя?
– Василий… Попросту – Вася.
– Любит ли он, по крайней мере, смеяться?
На минуту замешкавшись, Пастухов отвечает поспешно:
– Полагаю, что любит, Ваше Величество.
– А умеет ли он смешить?
– Надеюсь, что да… Хотя мне, как отцу, трудно об этом судить.
– Ну а гримасничать?
– Он… Он научится, если надо!
– Этому нельзя научиться, Иван Павлович, с этим надо родиться, – строго замечает Анна Иоанновна.
– Вполне с вами согласен, Ваше Величество, но ему есть в кого…
– Однако же его отец ты, а я ни разу не видела, чтобы ты когда-нибудь строил рожи.
Пастухов окончательно сбит с толку. Что ответить? Анна Иоанновна ждет, буравит взглядом насквозь. И тогда он идет на ложь.
– Иногда случается, Ваше Величество… когда остаюсь один… перед зеркалом, и… и моя жена, мать Васи, в свое время тоже гримасничала, чтобы меня позабавить…
– А что, сейчас она уже не гримасничает?
– Она умерла, Ваше Величество.
– Ах да! Вечно я все забываю. Бедная женщина, упокой, Господь, ее душу. Ну а ты, по слухам, теперь незаконно живешь с молодой девкой?
– Вроде этого, Ваше Величество.
– И, как мне сказывали, ты ее взял из Болотова?
– Да, Ваше Величество. Но крест одиночества искупает многие прегрешения, как говорит мой болотовский духовник отец Феофан.
– Кто же тебя осуждает? Ты волен любить кого хочешь. Поберегись, однако! Как бы тебя не обобрала плутовка! Чем моложе женщина, тем крепче у нее зубки, а крепкие зубки всегда норовят отхватить изрядный кусок! Впрочем, твое дело. Вернемся к нашему разговору. Я хотела бы посмотреть на твоего сына.
– Об этой милости я и пришел просить Ваше Величество.
– Особенно-то не надейся. Я не собираюсь брать себе еще одного шута. Хватит с меня восемнадцати. Но мне интересны все, у кого есть природные недостатки, ты это знаешь. Так что в один из дней приходи с твоим Васей ко мне. К тому времени я, может быть, и надумаю взять его во дворец. Договорись с моим камергером о дне и часе приема. А теперь ступай. Меня еще ждет гора скучных дел.
Пастухов поспешно поднимается, целует в порыве благодарности протянутую царицей тяжелую влажную руку, прикладывается к кончикам толстых, в избытке унизанных перстнями и кольцами пальцев. В это время дверь отворяется, в кабинет без доклада входит Иоганн Бирон. Несомненно, он здесь свой человек. Анна Иоанновна не может скрыть радости: визит Пастухова ее утомил. Ей сейчас хочется одного: поскорей остаться наедине с фаворитом.
– Ну, вот, с Пастуховым я все порешила и теперь целиком твоя. Куда ты меня повезешь нынче вечером?
– Сегодня же маскарад у Волконских, – отвечает Бирон. – И мы уже обещали почтить их своим присутствием.
– Совсем вышло из головы! – вскрикивает Анна Иоанновна. – Вот что случается, когда три четверти времени посвящаешь делам государства.
– В какой костюм изволите обрядиться, Ваше Величество? – спрашивает фаворит, одновременно почтительно и игриво.
Соблюдая на людях положенный этикет, он, безусловно, наедине с ней на ты. Анна Иоанновна озабоченно хмурит брови.
– Я оденусь голландским матросом, – весело отвечает она. – А ты?
– Хотел бы французским вельможей времен Людовика XV, но боюсь, что из нас не получится пара, мы будем слишком разные.
– Тем лучше, – как о деле уже решенном со смехом говорит государыня. – Вся-то и прелесть – в разнице.
Пастухов понял, что настало время уйти: негоже мешать сильным мира сего обсуждать дела личные. Излив цветистый поток благодарностей, трижды отвесив низкие поклоны, он, пятясь задом, вышел из кабинета. Пятеро просителей еще ожидали в приемной. Проходя мимо них, Пастухов в полной мере оценил свою удачу. А еще он представил, как будет радоваться Евдокия, слушая его подробный рассказ о встрече с царицей.
III
Всякий раз, навещая сына и не видя в нем перемен, Иван Павлович сокрушался. Конечно, он был наслышан от лекарей, что карлик в двадцать два года уже не может ни выпрямиться, ни подрасти, но, будучи человеком верующим, уповал на чудо. Увы! Вася, которого Матвеевич привез из деревни, остался точно таким же, каким Пастухов его видел в последний раз. С горестным изумлением смотрел боярин на этого парня, который, казалось, в расцвете лет сжался до размеров ребенка: убогое тело мужчины на слишком коротких ногах, огромная голова с копной нечесаных русых волос, луковка носа и, все озаряя, глаза, доверчивые, голубые, как две незабудки. Сидя напротив, Вася ждал объяснений. Зачем его так поспешно вытащили в Петербург: ему было вовсе неплохо в деревне. Странно, решившись сказать сыну правду, Пастухов чувствовал себя так же неловко, как накануне при встрече с царицей. Доверчивый взгляд и убогость Васи смущали не меньше, чем власть и величие государыни. Стало быть, размышлял боярин, обезоруживать может не только превосходящая сила, но и беззащитная слабость. В это время вошла Евдокия, быстро взглянула на Пастухова, затем на застывшего перед ним Васю.
– Ну что, Иван, ты сказал?
– Нет еще!
– Чего ждешь?
– Думаю.
– О чем тут думать? Хочешь, я скажу?
– Не встревай, – резко оборвал ее Пастухов. – То мое дело.
И он положил руку на Васино худенькое плечо. Ощутив ладонью убогое тело, Иван Павлович еще раз мысленно пожалел сына.
– Выслушай меня, Вася… – с усилием начал он. – Ты знаешь, что все эти годы я желал тебе только блага. Пока ты был маленьким, все было просто. Но теперь ты вырос, и понятно, что мы беспокоимся о твоем будущем. Тебе не пристало всю жизнь оставаться в деревне, среди мужиков. Положение в обществе, имя, которое я тебе дал, обязывают жить иначе… И, представь себе, я кое-что придумал. Ты, конечно, слышал о тех обездоленных, обделенных природой людях, к которым наша высокочтимая государыня проявляет особенный интерес?
– Да, отец. Это ее знаменитые шуты. Кажется, она отвела им целый этаж во дворце!
– Верно! – воскликнула Евдокия с нарочитой веселостью. – А думаешь, почему Ее Величеству так любы шуты? Да потому, что они ее развлекают после скучных бесед с министрами и послами. И пока они ее веселят, их жизнь обеспечена. А всего-то и надо, что давать представления да строить рожи… Никакой работы! Тепленькое местечко!..
Слова Евдокии подбодрили боярина.
– Да, кстати, сын, Ее Величество выразила желание на тебя поглядеть.
– Потому что я карлик? – горестно улыбнулся Вася.
– Отчасти поэтому, но не только. Я ей рассказал о тебе, о твоих способностях, о даре твоем.
– О каком даре, отец? Нет у меня никакого дара!
– Есть-есть!.. Не скромничай! Ты умеешь смешить людей, когда хочешь, и горазд петь петухом…
– И этого будет довольно?
– Для начала… А дальше посмотрим… Сейчас главное – подготовиться. Встреча назначена в следующее воскресенье после обедни. Надеюсь, ты понимаешь, какую честь оказала нам государыня. Не подведи меня! Не осрамись перед Ее Величеством. Впрочем, я буду сам тебя сопровождать.
Опустив низко голову, прижав подбородок к впалой груди, Вася жалобно прошептал:
– Лучше бы нам туда не ходить, отец!
– Почему?
Вася вздохнул.
– Мне неловко, когда меня начинают разглядывать, – признался он, не поднимая головы.
– Вздор! От тебя не убудет, если царица на тебя поглядит.
– Не убудет… А ну, как она засмеется?
– Эко дело! Если она засмеется, значит, ты ей понравился. И это должно для тебя быть важнее всего, вернее, для нас. Ну, а если… если она при виде тебя останется мраморной статуей, вот тогда можешь поплакать: поход наш не удался. Но я уверен в противном, поскольку знаю тебя и знаю царицу. Не упрямься, сын. Положись на меня. Потом сам мне скажешь спасибо.
Вася продолжал отрицательно качать головой. Боярина осенило сменить тон и доводы, он повысил голос:
– Не могу понять, почему тебе так претит развлекать своим необычным видом государыню и ее друзей? Господь создал каждого из нас по своему разумению, и долг христианина – как можно лучше распорядиться дарованной ему внешностью. Красивый пленяет своей красотой, умный – умом, а карлик, для того чтобы преуспеть, смешит уродливым телом, и то для него не зазорно, ибо он такая же тварь Божья, как и они. То не главное, кто ты – пахарь, скоморох или полководец, главное – выполнить, и как можно лучше, предначертанное свыше. Надобно гордиться и благодарить государыню за внимание, которое она тебе оказала, чем бы оно ни было вызвано.
– А я не горжусь, отец, мне стыдно… и больно, – с горечью произнес Вася.
Упрямство сына вывело боярина из себя.
– Вы только его послушайте! – воскликнул он раздраженно. – Человеку выпало редкое счастье побывать во дворце и повеселить саму государыню!.. Другой бы рассыпался в благодарностях, а ты кривишь рот и перечишь. Я в тебе обманулся, Вася! Ты огорчил меня.
Евдокия торжественно подвела итог длинному разговору всего одной фразой:
– И какой же ты сын после этого?
Евдокия со временем приобрела в доме власть и права законной супруги, хотя была всего лишь наложницей из крепостных, по случаю получившей вольную. Ее вопрос, прозвучавший как обвинение, показался Васе более убедительным, чем длинная речь отца. Подняв голову, он с тоской посмотрел на обоих и обреченно выдохнул:
– Будь по-вашему. Ну и что мне там надо делать?
– То, что мы все делаем на Руси: повиноваться. И поверь мне на слово, сын, повиноваться так же почетно, как и командовать.
– Но я не хочу развлекать людей. Я не умею!
– И не надо! С тебя достаточно будет предстать перед государыней и сказать ей несколько слов.
– Каких?
– Придумаешь. Язык у тебя хорошо подвешен. Я слышал, как реготали болотовские мужики, когда ты их развлекал разговорами.
– Поди-ка царицу труднее смешить!
– Как знать! Смех великих персон – загадка. Иной раз они заливаются, глядя на муху, попавшую в молоко.
– Значит, я буду мухой в молоке государыни, – усмехнулся Вася. – Ты этого хочешь, отец?
– Я хочу, чтобы ты оставался самим собой! Ясно? Таким, как есть, но слегка погримасничай, подурачься немного…
– Ну, хорошо, она на меня поглядит… И что дальше? Пригласит в шуты?
– Это было бы замечательно! Но у нее уже полон этаж шутов. Конечно, она захочет тебя испытать, будет думать…
– Может, мне на то время, пока она будет думать, уехать в деревню?