Теперь Верка очень внимательно глядела под ноги. При каждом шорохе она хваталась за мою руку. По правде сказать, не очень приятно знать, что на такой солнечной луговине есть змеи.
Огромная желтая бабочка вдруг сорвалась с кустика полевой акации и замелькала впереди.
Махаон! Настоящий!
- Вон он! Вон! - завопил я, бросаясь в погоню. Я сразу забыл обо всем на свете и мчался, прыгал, летел, стараясь догнать стремительную бабочку.
Махаон повернул к березняку, покружился над зарослью синих цветов и снова полетел вперед.
Вот я догнал его. Раз-раз! Мимо. Раз! Мимо. Сачок короток, палка обломлена.
А бабочка помчалась с такой скоростью, что через минуту исчезла из виду.
Эх, и надо же было бить ту проклятую змею…
А Верка между тем к кому-то подкрадывалась. Хлоп. Поймала.
- Эй, кого ты там?
- А вот, иди…
- Кого поймала?
- А этого… махаона…
- Врешь?
В ее сачке действительно сидел большой желтый, с черными узорами, драгоценный махаон. Она поймала его на том же кустике цветущей полевой акации. Любят они акацию, что ли?
Осторожно-осторожно мы достали прекрасную бабочку. Вот она уже шуршит в отдельной коробке.
- Ты его себе?.. - печально спрашиваю у Верки.
- Нет… Я тебе…
Так началось мое знакомство с настоящими лесными бабочками. Впоследствии отец все чаще брал меня в лес, и редкие бабочки пополнили мою коллекцию. Я поймал аполлона, переливницу, даже тополевого ленточника - крупную темную бабочку, с белыми пятнами и перевязками. О каждой из них можно было бы написать не одну страницу, но расскажу я только, как ловил действительно большую редкость для севера - бабочку "мертвая голова".
Это таинственное насекомое очень привлекало меня. В журнале "Вокруг света", что сбивчиво читал нам Юрка, рассказывалось, как француз-ученый Морель заблудился в лесах на Амазонке. Он погнался за необыкновенной гигантской бабочкой, и она завела его в такие дебри, откуда не смог он выйти назад. Сорок лет прожил в лесах отшельником Морель. Множество насекомых он собрал. Такой коллекции не было ни у кого в мире.
Но за столько лет жизни без людей Морель разучился говорить, забыл свое имя. Полубезумным стариком вернулся он на родину - был случайно найден какой-то научной экспедицией. В предисловии говорилось, что основой для повести писатель Беляев взял действительный случай.
Ученый Морель так и не встретил больше ту бабочку, за которой погнался в первый раз… Бабочку "мертвая голова".
Как-то утром я вышел в огород по обыкновению с сачком на плече. Весь огород был в солнечной росе, капельки ее сияли и переливались. Я медленно шел по борозде. Сильное гудение привлекло мое внимание. В углу огорода, возле забора, над зонтиками семенной моркови кружилось что-то огромное и непонятное. Летучая мышь? Ночная бабочка невероятного размера?
А почему днем?
Теперь я ловил в коллекцию и ночных бабочек, но делал это так: накрою сачком и бегу за Веркой. Она-то их не боится и достает спокойно, а я, содрогаясь от страха, жду где-нибудь за углом. Да, да. Не смейтесь. Что ж тут смешного? Боятся же некоторые червей, пауков, пиявок, тараканов, мышей, а я, наоборот, никого из них не боюсь. Высушенных и расправленных бабочек Верка отдавала мне.
"Наверное, бражник", - подумал я, боязливо подходя ближе. Гигантское насекомое сантиметров пятнадцать в размахе крыльев парило с гуденьем, и гул напоминал отдаленно грохот военного истребителя.
Ловить или не ловить? Ловить или не ловить…
Я шагнул, прицелился. Хлоп! И гудение прекратилось. Кто-то сильный, желто-темный отчаянно бился в реденькой марле. Я решил взглянуть, кто там.
Приоткрыл сачок и… Навстречу мне со злобным писком ползла, вибрируя крыльями, фантастического размера не то бабочка, не то оса…
Я содрогнулся, швырнул сачок, стрелой вылетел из огорода. Никогда еще не испытывал такого дерущего страха, как в тот раз. Даже сейчас пишу, вздрагиваю.
Вышла из сенок заспанная Верка. Я рассказал о случившемся. Молча она пошла в огород, принесла пустой сачок.
- Этой-то и ты бы испугалась, - уверял я. - У нее череп с костями на спине. Крылья черные с желтым, а брюхо - во какое, полосатое, как у осы. У, какая страшилища! Как запищит на меня: и-и-и-и.
- Она кусается, наверное… Такая-то…
- Может, и кусается, - неуверенно сказал я и плечами передернул.
Так и кончилась моя встреча с той самой бабочкой, за которой, как видно, гонялся француз Морель.
ШКОЛА
Кто из ребят не ждал этого дня… Ты идешь по улице с портфелем, с букетом георгинов и астр, наглаженный, чистый, с промытыми руками и шеей. Идешь, запинаясь новыми ботинками, сам весь новый, незнакомый для себя. Идешь первый раз в школу первого сентября.
Как долго не приходил этот день! Сколько раз провожал я в школу счастливчиков, кто был старше. Пошли в школу Юрка, Димка Мыльников, Верка, а мой срок все не наступал.
Двухэтажная начальная школа № 18 была совсем недалеко, на углу улицы Свердлова. Я часто бегал возле ее окошек - смотрел, как учится Верка. Она подмигивала мне с парты у окошка…
В школу меня никто не провожал. Отец и мать были на работе, а бабушка топила печь. Она вывела меня за ворота, перекрестила, заплакала…
- Ступай с богом…
И я пошел. Я был бабушкин внучек.
- Как звонок прозвенит - сразу домой беги, - вдогонку крикнула она, улыбаясь и плача одновременно.
"Ясно домой… Куда же еще", - думал я, шагая степенно, солидно: пусть все видят, в школу иду. Мне казалось, что прохожие глядят только на меня. В это лето я заметно подрос, выглядел старше своих восьми лет. Впрочем, восемь мне еще не исполнилось.
У школы и на крыльце толпилось дополна маленьких ребятишек и девчонок, тоже с портфелями, ранцами, букетами. Было много бабушек, мам, учительниц. Были здесь и знакомые ребята. На крыльце в обычной грязной рубахе сидел средний брат Курицын. Сновал в толпе Генка Пашков. Толстый Эрнешка щурил один глаз, подпертый пухлой щекой, переминался с ноги на ногу. Его привели сразу обе бабушки.
В школу пока не впускали. Толпа шумела и галдела. Пищали девчонки. Эрнешка показал мне круглый язык. Я плюнул ему на ботинки и хотел дать раза, да тут индюшкой закудахтала одна из бабушек, и я скрылся в толпе.
Вот на крыльцо вышла заведующая Клавдия Васильевна, худая женщина со впалыми глазами. Она строгая, в белой кофте, в длинной черной юбке. Шум затих. Начали выкликать по списку 1-й "А". Там меня не оказалось. Вот и 1-й "Б" построился, гуськом потянулся в школу. И там меня нет. Ушел Генка Пашков, с которым на сегодня у нас получилось негласное перемирие. "Неужели меня не приняли? Наверное, потому что мне нет еще восьми", - подумал я и так испугался, что ноги у меня задрожали. Я хотел уже кинуться домой, но тут стали выкликать 1-й "В" и где-то в середине назвали мою фамилию.
Я встал за мальчишкой в нахлобученной кепке, из-под которой, как ручки у тазика, торчали уши. Мы двинулись в двери, вверх по желтой новокрашеной лестнице с точеными перилами.
В школе пахло олифой и краской. Класс оказался большой, светлый, со скучно-голубыми стенами и высоким потолком. Ничего в классе не было, кроме парт, доски на ножках, портрета Ленина да еще таблицы с цифрами и крестиками. Кажется, такая таблица была на корке тетради. Верка все учила ее, и я тоже знал немного: "Пять у пять - двадцать пять, пять у восемь - сорок восемь", что ли…
Мы усаживались, шумели, спорили из-за парт, пока не вошла учительница.
Марье Васильевне Хмелевой было лет под семьдесят. У нее учился еще мой отец. Она высокая, прямая, с золотой брошкой на вороте белой кофты. О ее необыкновенной строгости и черствости ходили легенды. Отец говорил, что за малейшую провинность учительница ставила его к доске на целые дни, а Верка, например, рассказывала, что Марья Васильевна так громко стучит ногами на учеников, что в их нижнем классе с потолка сыплется мел.
Со страхом и любопытством смотрели мы на первую учительницу, пока она вызывала нас по журналу и пересаживала так, чтобы мальчик сидел с девочкой. Лицо учительницы и впрямь было неласковое и совсем не напоминало добрых тетей с открыток "1-е сентября". Лицо Марьи Васильевны, как я сейчас представляю, чем-то напоминало Ивана Грозного на знаменитой репинской картине.
Серые мутноватые глаза устало обводили нас, неподолгу задерживались на каждом. Руки были худы и жилисты. Нет, не понравилась мне учительница.
Соседкой моей, вместо брата Курицына, оказалась черненькая девочка Варя с приятным приподнятым носом и смородиновыми глазками. Она только раз косо и быстро взглянула на меня и отвернулась насовсем.
Марья Васильевна велела доставать тетрадки с карандашами, подошла к доске. Стали писать палочки.
Я старательно выводил их, вдавливая карандаш. Сравнивал с соседкой и был доволен: у нее получалось намного хуже.
- Эх ты, каких червяков пишешь! - не утерпел я.
- Эт-то кто?! Предупреждаю. На уроках не разговаривать. Чтоб муха пролетела - слышно…
Я испугался, смутился, снова принялся за свои палочки.
Варя писала, писала, вдруг уронила карандаш и заплакала.
- Что такое там?!
Варя молчала.
"Сейчас Марья Васильевна как поставит ее к доске", - со страхом подумал я.
- Встань! Перестань плакать! Сядь. Пиши снова, - сказала учительница.
Я думал, что соседка разревется еще сильнее, а она села, высморкалась в платочек и начала писать.
Самый маленький в классе, востроносый и похожий на мышонка мальчик в вельветовом костюме вдруг пошел к выходу.
- Черезов? Ку-у-да?
Мальчик смущенно отвернулся к стене.
- Куда ты? Сейчас же на место!
Мальчик стоял.
- Ну?!
- Я… по-маленькому хочу, - чуть слышно сказал он.
И тут забрякал звонок.
"Ха, и делов-то в этой школе", - подумал я, забирая свой пахучий клеенчатый портфель, и пошел из класса восвояси. Я был доволен, что школа так хорошо и скоро кончилась, и сейчас можно будет дома играть в солдатики, рассказывать бабушке, что как было, есть суп на кухне.
Я спустился по широкой лестнице, где взад и вперед сновали ребята. Направился к двери.
- Мальчик, ты почему с портфелем? Куда идешь? - остановила меня в дверях незнакомая толстая учительница с красной повязкой на рукаве.
- Я домой… - спокойно ответил я.
- Ты болен?
- Нет. Мне бабушка сказала, как прозвенит звонок, чтоб сразу домой:
- Ха… ха… ха… Ну и смешной же ты. Так ведь только первый урок кончился… Еще три урока будет. Понял? Ну-ка иди обратно. Сима, звони.
Придурковатая техничка Сима, которую знали в слободке все, забрякала медным звонком.
И каким же долгим, невыносимо скучным показался мне второй урок, когда писали мы снова эти дурацкие палочки и загогулинки. Это мне-то! Который уж давно умеет и писать, и читать! С чувством оскорбленного достоинства я машинально выводил палочки, раздумывая о своем бедственном положении. В школе вообще трудно. После почти неограниченной свободы не повернись, не стучи ногами, не разговаривай, гляди на доску. Попробуйте-ка просидеть так целых четыре часа!
Зачем мне палочки? Лучше бы учиться по-веркиному. Мы и разговаривали, и хохотали, и ногами болтали, а ведь научился я? Научился. Эх, если б Верка училась со мной! Мы бы сели с ней вместе и хоть шептались бы потихоньку. Даже этого не надо - Верка все с одного взгляда понимает. А эта Варя таращится на меня, будто я ее съем. Нет! Второй урок, наверное, никогда не кончится. Наверное, время остановилось. Или Сима заснула там внизу.
Как долог, мучительно долог час…
От скуки я стал отколупывать капли полузасохшей краски на краю парты, считал мух на окне, разглядывал затылки… И вот он, наконец, освободительный звонок.
Все словно подпрыгнули и разом заговорили.
- Эт-то что такое? Без перемены хотите остаться? Звонок для меня. Поняли? Встать! Окончен урок. Идите теперь…
Теснясь и толкаясь, мы вывалились в коридор, и я припустил по нему так, что чуть не сбил с ног ту же толстую учительницу с повязкой.
- Опять ты? Ну и озорник… Разве можно так бегать…
Я подумал, что могу бегать и не так еще.
Зато на школьном дворе я набегался до колотья в боках. Как не хотелось идти обратно в пахнущую краской школу. Я увидел Генку Пашкова. Он засовывал книжки под рубаху.
- Удрал? - догадался я.
- Делов-то! Мы с Курицей голубей гонять пойдем. Айда?! - Он отбежал подальше.
Я увидел брата Курицына, неторопливо идущего вдоль забора.
- Айда? - повторил Генка.
Я не решался.
- Ну и вот тебе! - Генка запустил в меня камнем и убежал.
Опять звонок. Я заткнул уши. Без конца звонок. Неужели целых десять лет пройдет теперь с этим звонком?
На третьем уроке мы складывали и считали палочки. Дело знакомое. Я умел вычитать и складывать до ста. А тут в пределах десятка и то многие путались. Малыш Черезов на вопрос, сколько будет два да два, ответил "три". И замигал мышиными глазками под смех всего класса. Варя тоже считала плохо и не по палочкам, а по пальцам…
День за окном стоял, как нарочно, сухой, солнечный, тихий. Такие дни редко выпадают даже в сентябре - тепло по-летнему, а чувствуешь по запаху, по низкому солнышку, что уже осень, хорошая осень на дворе. В окно мне видна желтая вершина одного из сычовских тополей. Тополь этот растет ниже других у самого забора. Весной очень рано он зеленеет, покрывается листом, но так же рано и желтеет, облетает донага. На этом тополе весной поют скворцы, садятся пролетные дрозды, по зимам трещат сороки. А один раз кружилась возле тополя настоящая летучая мышь. Словно большая трепетная бабочка, она то выныривала из вечернего сумрака, то взмывала к вершине, то бросалась в сторону и пропадала.
Юрка сказал, что если надеть белую рубаху, мышь сядет на нее. Сломя голову я помчался домой. Но пока бабушка искала рубаху, а я ее надевал и бежал обратно, мышь улетела совсем.
- Ну-ка, Никитин, сколько будет? - вернул меня к действительности жесткий голос Марьи Васильевны.
Я встал. Я не слыхал вопроса. Переспросить боязно. Не отвечать нельзя. Я ляпнул наобум: "Пять". Класс захихикал. "А сам-то, сам-то!", - сказала Варя. Оказывается, надо было ответить, сколько три да три…
Я пришел из школы с видом делового и усталого человека. Впервые я устал как-то по-особенному. Впервые пришла мысль: "А ведь папа и мама работают так целые дни". Да и так ли? Ведь все уроки я больше бездельничал да глядел в окно. Почему же я устал? Я степенно обедал. Не отказался ни от супу, ни от каши. Бабушка стояла у печки подпершись, глядела, как я ем.
- Трудно, милой, ученье-то?
- Ага…
- Строгая Марья-то Васильевна?
- Ага.
- Ишь, как проголодался. Ешь, давай, ешь. С хлебом ешь…
А после обеда я вышел на крыльцо поиграть и с удивлением понял, что день прошел. Уже вечерело. Неужели теперь всегда будет так? И все-таки к горьким сожалениям об утрате свободы примешивалась новая гордая мысль: теперь уж я не маленький, я ученик, я буду учиться, как и все.
ДВОЙКА
- Двойка, Никитин! - сказала Марья Васильевна.
Я, дотоле сидевший в полусонном благодушном созерцании голубого тихого утра с полосатыми заиндевелыми крышами, вылез из-за высокой парты и скривился, точно меня вдруг ударили палкой.
Двойка?! Я никогда еще не получал ее за весь месяц учебы в первом классе. Я умел читать и считать. Я простодушно полагал, что мне никогда не грозит эта страшная оценка. Но чаще, видимо, случается в жизни то, чего не ждешь, к чему не готовишься. Помню, как дошел до стола учительницы, принял из жилистых рук с белым некрасивым кольцом свою тетрадку, пошел обратно, скорбный и туманный, как ходили с двойками от стола почти все. Должно быть, Марье Васильевне еще мало было моего отчаяния или я недостаточно явно его обнаружил, потому что, едва я подошел к парте, беспощадная учительница сказала, жестко стуча козонками пальцев в стол: "Останешься сегодня без обеда!"
И я сел, совершенно обезоруженный, прихлопнутый новым наказанием.
- Ага! Будет тебе теперь! - услышал шепот соседки Вари Ползуновой. Она даже отодвинулась от меня, как от отверженного. Почему вы, люди, еще и злорадствуете, когда без того тяжело…
Как я уже говорил, наша Марья Васильевна была похожа на Ивана Грозного. Она даже и ходила всегда в каких-то старинных шапочках, вроде скуфьи, осенью в шерстяной, зимой - в опушенной мехом, однако не в наряде дело. Вот у Марьи Васильевны, в нашей же школе, работает сестра - Софья Васильевна - тоже учительница начальных классов, и одевается она точно так же, в длинную клетчатую или черную юбку, белую кофту с кружевным воротничком, шаль и шапочку-скуфью. Даже брошка у нее точно такая же, из яшмы. Но Софья Васильевна - полная противоположность старшей сестре. Она никогда не кричит на учеников, не топает, не стучит карандашом, хотя лицо ее тоже напоминает какого-то из древних русских царей - наверное, все это из-за шапочки. Ученики в голос хвалят свою Софью Васильевну, правда, и мы свою Марью Васильевну тоже хвалим, мы как бы гордимся, какая она строгая, как нас держит. Ага! Попробуйте-ка, поучитесь в нашем классе, узнаете…
Весь урок я сидел в безмолвной полуслезной отрешенности, что-то слушал, но ничего не слышал, что-то писал, но ничего не понимал. Я никак не мог отделаться от мысли, что в моей новой, новешенькой тетрадке с лощеной бумагой стоит эта изогнувшаяся, жалящая, как змея, оценка. И получил я ее за одну проклятую букву "М". В задании, где надо было написать: "Маша. Мама. Маша мала. У Маши Мурка. Маша мыла. Мама мыла", я везде написал эту букву с закруглениями вверху, а потом еще две строчки этой же "М", совершенно не обращая внимания на жирные и волосяные линии, как требовалось по образцам прописи. Может быть, даже, я написал как раз наоборот - там, где надо волосяную линию, - жирную, а где надо жирную - волосяную или сплошь одни жирные, их как-то легче писать. К тому же я торопился, мне очень хотелось бежать во двор, играть в пароход, который я построил еще вчера из досок, чурбаков, старого кровельного железа и самоварных труб.
И вот - двойка! И еще - "без обеда".
Казалось, что большего бесчестья быть не может, и если я не ревел в открытую, как говорят, - белугой, то глаза мои плавали в слезах, в горле все время саднило, и тайком от Вари, отворачиваясь к окну, я вздыхал и утирался. "Без обеда" - это еще хуже, чем "садись на заднюю парту!". Страшное место, подобное скамье подсудимых, где с первых дней этого трудного солнечного сентября бессрочно обитали три наших второгодника - Курицын, Нохрин и Шашмурин. Курицын - никогда не мытое, равнодушное ко всему существо с липкими руками, Нохрин - тихий мальчик с лицом в виде большого белого огурца и такой голубизны светлыми глазами, точно сквозь его голову всегда виднелось летнее небушко. Шашмурин - беспризорного вида мальчишка с белыми пятнами на остриженной темной голове, вертлявый и гримасничающий, как обезьяна. Ребята эти сидели поодиночке. И к ним на урок, на два, в зависимости от тяжести проступка, Марья Васильевна ссылала провинившихся.