Все же тяжкое обвинение гнуло меня целый день. Я не знал, что делать, как защититься, как доказать свою правоту. Меня сторонились, как отверженного, никто мне не верил, и все на меня поглядывали с усмешкой, в глазах у всех было: "Ага! Это ты! Мы знаем, знаем. Это ты…" Самое страшное, что под этими взглядами, обвиняющими, осуждающими и радостно-любопытными, я тоже съеживался, краснел, и со стороны, конечно же, был похож именно на того, за кого меня принимали. О следователи, следователи, как, наверное, порой ошибаетесь и вы… День до тихого часа тянулся бесконечно, и, когда я стал одиноко раздеваться, я уже совсем решил положить свою куколку в карман Бобкиного халата. Куколки-то были одинаковые. И мне ее было не жаль. Но все-таки ведь я не брал, не брал - за что же я должен отдавать?
В коридоре послышались шаги воспитательницы, она ходила на высоких каблуках. Я кинулся к постели, так и не успев выполнить своего намерения.
Воспитательница села возле моей кровати и, глядя насмешливо-ласково (как-то сходно глядели на меня сегодня все), опять спросила:
- А может быть, ты тогда не сказал? Ну, скажи теперь… И никто не узнает. А куколку мы ему отдадим, скажем, что нашлась в игрушках. Ну?
- Да не брал я ее! Не бра-ал! - заходясь плачем закричал я, вскочил с кровати и куда-то побежал. Куда? Не знаю. Наверное, домой, домой, к своей единственной справедливости. Думаю, если б меня не удержали, я побежал бы, как есть, раздетый и босиком, по морозу, лишь бы только уйти от этой проклятой несправедливости, которая мучила меня хуже всякой боли. Воспитательница поймала меня уже на лестнице у дверей и кое-как увела, заставила лечь. Я и до сих пор помню ее руки, крепко державшие меня, и живот, в который я упирался носом, от платья пахло одеколоном.
Куколка не нашлась, но доверие постепенно возвратилось ко мне, может быть, просто поверили, может, слышали, как я тогда кричал. А мне и сейчас горько за ту несправедливую обиду…
- Сумки на стол! - приказала. Марья Васильевна. Уже был звонок. Урок мы просидели. Теперь начался обыск. Есть ли что-нибудь более унизительное, противное, чем обыск, когда тебя осматривают, подозревают, уничтожают одним только подозрением. Но я с радостью вынул книги, даже вытряс сумку. Нате, смотрите, ничего у меня нет. И многие поступали так же, а Нохрин, Болботун и Шашмурин даже вывернули карманы. Ручки не было. Марья Васильевна и сама, видимо, понимала, что обыск - мера крайняя, для того лишь, чтоб хоть как-нибудь убедиться в отсутствии ручки и воров. Поэтому она приказала девочкам идти домой. А сначала отпустила отличников. Обыска они избежали. Все трое.
Валя Шумкова и Вера Малкова сразу поднялись, расстегнули свои портфели, поставили их на стол, но Марья Васильевна только сердито посмотрела. Смуглый Гриша Несмеянов сумку не раскрыл, к столу не подошел. Это был очень тихий мальчик, иногда он плакал, даже если получал четверку, жил он бедно, в большой семье, в подвале, окна которого выходили на людную улицу; из этого подвала, когда я проходил мимо, всегда пахло Гришиным запахом. Думаю, что Марья Васильевна скорее из жалости к тихому мальчику, из-за его постоянных слез, а не за действительные успехи, выставляла ему круглые пятерки. У Марьи Васильевны было странное правило: если уж ты попал в отличники, так тебе все равно - пять и пять, а если ты троечник, попробуй-ка заработай у нее пятерку, тут семь потов с тебя сойдет, и все равно в лучшем случае - четыре. На пятерку же надо было так выучить, чтоб, как говорила Марья Васильевна, от зубов отскакивало! Именно так отвечали Малкова и Шумкова. А Гриша? Он и есть - Гриша, такой действительно - Несмеянов.
Вот и сейчас он тихонько брел к двери с портфелем под мышкой (портфель у него старый-престарый, ручка оторвана).
- Погоди-ка, - сказала Марья Васильевна, когда Несмеянов был у самой двери, - дай-ка сюда портфель…
- Он не возьмет, - обратилась она к нам. - Но уж раз всех - так всех…
(И тут я понял: все-таки не настоящий он отличник, правильно я догадывался.)
Она запустила худую руку в портфель сумрачно стоявшего отличника, и все увидели, как меняется ее лицо: сначала оно было даже благодушно добрым, потом по нему разлилось удивление пополам с недоверием, потом глаза учительницы засветились, и, наконец, потрясенная, словно бы напуганная и торжественная, она достала ручку Нины Силантьевой.
- В подкладку затолкал! - воскликнула она, поднимая эту черную ручку и возмущенно хлопая свободной рукой по столу. - Не-сме-я-нов??! Да это ты ли? Гри-ша?! Ай-яй-яй… Просидели весь урок… Обыскали всех… Подозревали всех…
Голос и лицо были словно и не Марьи Васильевны.
Мы молчали.
И голос обрел привычную интонацию Ивана Грозного:
- Сейчас же домой… За матерью!
В ПИОНЕРЫ
Красный галстук с серебряной смычкой в виде костра! Те, кто носили его, казались очень взрослыми ребятами. До галстука далеко. Первый класс, второй, третий… В третьем уже принимали, да только не всех, а кто лучше учится, помогает дома.
А я учился по-среднему. Я сбегал с уроков. Иногда и вовсе прогуливал. Так бывало осенью, в пролет чижа и чечетки. Выйду из дому с портфелем, а ноги сами ведут меня мимо школы. Постою за оградой, дождусь, когда Сима забрякает звонком, и потихоньку, с сознанием непоправимости совершившегося бреду к пионерскому парку.
Парк уже давно закрыт. Ворота заколочены. Я лезу через забор, спрыгиваю в липняк. Оглядываюсь. Никого нигде. И вздохнув свободно, махнув рукой на будущие неприятности, весело иду в глубь сада.
Теперь все утро мое!
Я один в этом пустом, поределом и туманном парке, в утреннем холоде неяркого осеннего солнышка.
Я один в суживающихся, засыпанных листом аллеях. Я один… Но мне так счастливо-вольно.
Осень в парке лесная. Она никогда не пахнет так на дворе. Ясный холодный запах веток и листьев. Большие дрозды бегают, шелестя, по дорожкам. Пищат синицы. Стучит дятел. Везде полно рябиновых гроздьев и терпкой кисло-вонючей калины. Я ем ягоды, ищу в облетелой листве палые яблочки. Они всегда с червоточинкой и слегка завялые, но сладкие, вкусные, если не очень брезговать. Бывает, что выплюнешь беленького червячка.
А потом я лазаю в черемушнике у воды, выслеживаю каких-то зеленых птичек. Или гляжу, как стаи чижей осыпают макушки берез. В кустах шиповника и рябины каждый листочек разный: есть листья темно-бордовые, запеченные, есть красные, а вот, точно арбузная мякоть - студеный заревой цвет.
Наберу разных листьев полные карманы. Да жаль, дома листья будут уж не такие. Они жухнут в карманах, бесследно теряют свою красоту.
А на другой день приходится что-нибудь врать Марье Васильевне и жить в тревоге перед неизбежной расплатой.
Дома я тоже не помогаю. Разве за хлебом в магазин пошлют. Сострою тогда самую кислую рожу и плетусь, мотая сеткой по земле. Хорошо, если к хлебу бывает привесок. Его полагается обязательно съесть по дороге. Привески вкуснее хлеба.
А еще не ладится у меня с русским. Мы учим его по хоровому методу. Марья Васильевна рассказывает правило. Отличники повторяют. А потом всем классом нараспев мы тянем:
- По-о-сле ши-пящих:
же-че-ше-ще…
не пи-шется я,
а пи-шется а.
Не пи-шется ю,
а пи-шется у.
Не пи-шется ы,
а пи-шется и…
Нудное повторение рождает желание искажать и перевирать правила.
И вот потихоньку я пою:
- Не пишется а,
а пишется я…
И писал в диктанте: чяй, лыжы, щюка.
За одну-единственную такую ошибку строгая Марья Васильевна ставила "кол" - размашистую красную единицу, в полтетрадки. Это считалось верхом бесчестья. Ошибку Марья Васильевна подчеркивала четырьмя жирными линиями и заставляла переписывать злосчастное слово двадцать раз. Правила меня удивляли. Ну зачем же писать "и" в слове лыжи, когда там никакого "и" не слышится? Зачем запоминать слова - исключения на "цы"? Я не понимал необходимости ставить мягкий знак в словах "рожь, мышь", ведь не ставится он в слове нож!
Вылезал я только на контрольных. Они были в конце каждой четверти. Перед контрольной диктовкой я готовился, точно бывалый солдат к обороне. Прочитывал правила, зубрил исключения и заставлял Верку диктовать. Она копировала Марью Васильевну, ее глуховатый голос и манеру ходить по классу размашистым шагом.
На контрольной я весь обращался в слух, проверял каждое слово. И вот результат:
- Несмеянов - "отлично", Малкова - "отлично", Шумкова - "отлично"… Никитин, - голос учительницы играет угрожающей интонацией, - "хорошо". Мог бы на "отлично", да раз все прошлые диктовки одни колы, тут и "хорошо" слишком. Вот, можешь писать. Можешь, когда захочешь… - Марья Васильевна теплеет, пытается воззвать к моему самолюбию.
Молча стою, подставив голову под град упреков. Марья Васильевна отчитывает. Уж лучше бы она "посредственно" поставила. Вот говорит, что отец мой учился куда лучше. (Неужели она помнит, как он учился сорок лет назад?)
А в общем, за четверть я получаю "посредственно" и больше не волнуюсь до следующей контрольной.
Я очень люблю рисовать, но у меня ничего не получается. Я только представляю, как бы взял краски, свежий, плотный лист и начал писать облака на закате, какие-то дальние леса под грозовым небом и рассвет. Остро хочется передать серые, зеленоватые тона ненастных туч, цвет дождевой земли и мокрой листвы. В тетрадке, в карманах, между страничек книг у меня множество засушенных листьев и травинок. Круглый листочек осины такой нежно-палевый и голубоватый.
А как сделать это краской? Почему выходит на бумаге зелено-голубая муть?
Рисование ведет тоже Марья Васильевна. У нее не спросишь. Она не считает рисование за предмет и часто заменяет его решением задачек. Раз в четверть мы рисуем на свободную тему. Тогда в мятых альбомах появляются перекошенные домики с кудрявым дымом из труб. Бегут по улицам собаки, похожие на коров, и пузатые человечки. Соседка Варя рисует всегда одних и тех же кукол с красными яблоками на щеках.
Отличник Гриша Несмеянов, пригнув кругло-стриженую голову, вдумчиво выписывает акварелью самолет Чкалова АНТ-25, одномоторный, красный, летящий над голубым полюсом.
За полюсом бьется во льдах ледокол "Седов", висит зубчатым полотенцем северное сияние. Красиво рисует Гриша, лучше всех.
А я просто крашу бумагу разноцветными полосами. У меня по любимому рисованию не бывает выше "посредственно".
Родители не вникают в мою учебу. Для бабушки я сам учитель, а контролировать учителя не полагается. Только мать изредка смотрит мои тетрадки. Мать ругает за неряшливость, за колы. Грозит выпороть. А в конце концов отступается. Ведь четвертной табель у меня без "плохо". Учишься, переходишь, и ладно.
Я уверовал в свою посредственность. В пионеры не просился. Чтобы стать пионером, надо было иметь "хоры" по всем предметам.
Пионеры жили интересной жизнью. У них были отряды, звенья, начальники с нашивками, барабаны и горны. Я завидовал, когда шли они на майскую демонстрацию. Шли белыми рядами. Шли под стук барабанов. Шли со знаменем с золотыми кистями у древка.
Я всегда счастливо ждал майские праздники. Ждал тот день - накануне, когда можно будет достать из шкафа большой кумачовый флаг с вышитым на углу серпом и молотом, залезть на ворота и приколотить древко к верхнему карнизу.
Потом с сознанием исполненного долга я расхаживал под воротами по улице, глядел, как теплый ветер колышет, свивает и разворачивает алое полотнище, и флаг как-то связывался в моей душе с наступающим праздником, радостью приодетых людей, доброй весной и лаской майского солнышка. Вслед за нашим появлялись флаги на других домах и воротах. Улица наряжалась, чисто выметенная, сухая, в зелени липучих тополевых почек, в майском запахе согретой земли и смолки.
А на другое утро я, Юрка, ребята Пашковы и Курицыны спозаранок бежали в город. Глухой дальний гомон и звуки музыки подхлестывали нас. Там, на Нагорной, по Свердлова уже двигались густые колонны, вспыхивала, желтела и звенела медь оркестров, глухо бухали барабаны: тум-тум, тум-тум, тум та-ра-та-та-та.
Ошалело мчались по тротуарам ребятишки.
Нескончаемо, вызывая удивление, шел новый завод Уралмаш. Двигались знамена, плакаты и портреты. Шли голубые физкультурницы.
Иногда над городом повисала медленно плывущая алюминиевая громада дирижабля. Стайки листовок отрывались от ее игрушечно маленьких кабин, неслись по-птичьи высоко-высоко и вдруг падали на плечи, на заборы.
И все бежали за этими листовками, лезли даже на крыши, и в первую очередь мы.
Но было и огорчение от тех демонстраций. В центр и на площадь, где проходила парадом Красная Армия, нас не пускали. Везде на углах милиция в белых рубахах, в белых касках с двумя козырьками спереди и сзади. И как тут пройдешь, если ты не пионер, если не со школой, а просто так бегаешь, точно беспризорник.
Из моих знакомых пионером был один Димка Мыльников. Он даже в звеньевые попал. Ходил серьезный, спесивый. Со мной теперь не разговаривал, да и я перестал с ним водиться. Подумаешь, пионер, ну, пионер…
Но вот в пионеры приняли Верку. Как это? А я? Она теперь будет ходить на сборы, на субботники, во Дворец пионеров. А я? Мне-то что делать?
Я долго обдумывал свое новое положение. Теперь Верка еще командовать начнет. Она сразу повзрослела, покрасивела в пионерской форме.
Несколько дней я сторонился Верки, а потом опять начал играть с ней и ходить везде вместе.
Как-то во время пионерского субботника по сбору лома подошел ко мне младший вожатый Костя Зыков, Костя был наш сосед. Он немного заикался и, как отец его - столяр, тоже походил на рыжего петуха.
Я только что прикатил к школе тяжелую ось с колесами от вагонетки и, весь умазанный ржавчиной, сидел на ней. Вообще-то лом собирала Верка. Я помогал. Я обстоятельно знал, где валяются обрезки труб и рельсов, где есть ценные залежи лома, например, в закутке за голубятней Сычова. Сычов свой лом не сдавал, и однажды мы реквизировали все запасы до последней железки.
Костя потрогал чугунное колесо вагонетки и спросил:
- Ты пионер?
- Нет.
- А ппочему работаешь?
- Хочется…
- Ты давай, вступай? А?
- …
- Нну?
- Да у меня "посредственно" по русскому, по чистописанию, по пению, да по рисованию еще…
- Что же тты, брат, ттак? - нахмурился Костя. - Тты, может, не понимаешь? Может, к тебе уд… уд… ударников прикрепить?
- Понимаю…
- Тогда я ничего не ппонимаю. Лодырничаешь, значит. У-у-уроки нне учишь?
Как было ответить на такой вопрос? Уроки я учил. И в школу вроде бы ходил с охотой. Может быть, Марья Васильевна чересчур строга? Нет, она просто справедлива.
- Лентяй ты, вот что. Ведь сознайся, лентяй! И нна субботники к нам не хходи, ппока не исправишься. Ппонял?
Костя вдруг ушел, не добавив ничего.
Слова его больно задели меня. Я? Лодырь? Ну и ладно. И не буду ходить. И без вас мне хорошо… Вот наберите-ка столько лому без меня. Я и еще места знаю, где лом есть. Ага!
Но долго обижаться я не умел. Костя прав, ведь в самом деле иногда я просто озорничаю.
Вот взял вчера и опрокинул Варе на тетрадку чернильницу. Из этой "непроливашки" вылилась целая река чернил. Я не слушал на устном счете и получил "плохо" по-арифметике. Я пустил по классу муху с привязанной за ноги ниткой, все шумели, хохотали, а потом два урока я стоял у стены, тоскливо переминаясь с ноги на ногу. Хорошо еще два урока. Иногда стоишь по целому дню.
Как-то придя домой, я изорвал все старые тетрадки, словно они были виновниками невеселого прошлого. Потом достал из отцовского стола новые, надписал и старательно вывел: 16 октября 1940 года. Домашнее задание… Я писал строчку за строчкой, чисто, красиво…
Учиться я стал заметно лучше. Я вдруг постиг простую выгоду хорошей оценки. Просидишь за уроками на полчаса больше и минуешь многие беды.
В тетрадке одни "хоры". Мать не ругается. Марья Васильевна не отчитывает. От доски к парте идешь довольный. И не надо врать дома и в школе, когда вызывают на родительское собрание.
Правда, до отличников я не добрался. Слишком высока та вершина. Я стал крепким ударником. У Марьи Васильевны все делились на отличников, ударников, середняков и двоечников. Были даже крепкие двоечники: Миша Черезов и Шурка Курицын. Они не вылезали из "колов". Их истертые грязнейшие тетрадки демонстрировались весь год. Целое лето Марья Васильевна занималась с "крепкими" двоечниками по своему почину, а осенью выводила переводной балл. Все начиналось сначала. Класс у нас был стопроцентный, по успеваемости лучший, по дисциплине самый лучший. Наших отличников не снимали с почетной доски. Марья Васильевна заслуженно получала грамоты. А что касается двоечников, то они тоже привыкли, притерпелись к своему положению. Миша Черезов тихонько улыбался, когда нес от стола дневник. На немытом и равнодушном лице Курицына вообще никогда ничего не было написано, кроме тупого спокойствия. Он преуспевал только по рисованию и всегда оформлял классные календари погоды - рисовал синие крестики снежинок и овальное солнышко с красными ножками, похожее на мокрицу.
И вот сегодня меня примут в пионеры. Ноябрьский холодный рассвет сине стоит в окне. Я торопливо одеваюсь. На столе новый шелковый галстук и смычка. Сегодня я дам торжественное обещание и меня примут. "Я, юный пионер Советского Союза…" - повторяю я тысячу первый раз.
Иду в школу, конечно, без пальто. Я давно закаляюсь. У меня побаливает горло и ноет зуб. Но все это пустяки. Ведь сегодня… Дует вдоль улицы снеговой ветер. Он уже не пахнет листьями, как в октябре. Земля застыла твердо. Закоковела, говорит бабушка. Снегу нет. Глухая осень на дворе. Безлистые тополя грустно качают ветками в пасмурном небе. Я слышу чечеток. Слышу жалобное поскрипывание снегирей в садах. Но сегодня эти волнующие звуки и голоса словно бы не для меня. В самом деле, сегодня я вернусь домой, как взрослый. Меня будут поздравлять. Мама уже торт купила. Это я видел тайком. А через три дня Октябрьские праздники и парад, и веселая, какая-то уютная демонстрация. Я пойду на нее вместе с отрядом. Наверное, будет порошить снежок, путаться над знаменами, над красной радостью кумача. Он будет на плечах и на шапках, под сапогами красноармейцев. А еще впереди зимние каникулы. А самое главное - я уж не буду маленьким мальчиком - октябренком. Я сниму картонную обшитую красным звездочку и надену галстук. Я буду пионером.