ТАНЯ
Много раз я слышал это слово. Любовь. Любит. Его говорили взрослые. Что-то хорошее и стыдное было в нем. Я ни за что не сказал бы его вслух. Даже про себя не скажу.
И все это началось с того, что в желтеньком доме Осиповых, наискосок от нас… Нет. Лучше уж по порядку.
Бежал я по улице с пруда. Я только что выкупался и летел с мокрой головой, в брюках, закатанных по колена. Рубашку свою я привязал спереди в виде фартука. Так делали все ребята, если ходили купаться.
Близ ворот нашего дома я едва не наткнулся на незнакомую девушку лет семнадцати в черной рубашке, черной юбке и белых тапочках на полных загорелых ногах. Девушка была темноволосая, с аккуратно стриженной челкой и удивительно юная - иного слова не подобрать к ней. Она спокойно посторонилась, спокойно пошла дальше. А я встал, словно почувствовал пустоту вокруг себя. Оглянулся. Вон она идет, легко шагают ее ноги.
Кто она? Почему я ее никогда не видел? Что девушка красивая, невозможно красивая, я боялся сказать сам себе. Я видел красивых женщин и полагал, что знаю, какие они бывают. Такой считалась в улице девушка-парикмахер, что жила у Сычова. Или мать Эрнешки - величавая дама со сливовыми глазами. Но я глядел на этих красавиц все равно, что на неряху Семеновну, Вот мать Эрнешки вся в бусах, в кольцах, в золотых часах. А парикмахерша красится сегодня в белый, а завтра в рыжий цвет. У нее штук сто разных платьев… А у этой девушки не было ни бус, ни колец, ни сережек.
Пустынна кривая улица. Две белые козы у забора удивленно смотрят на меня. И поет во все горло петух на сычовском дворе. И я не знаю, что мне делать…
Я встал у ворот в цветущий пырей и всерьез раздумался. Что такое? Почему мне стало так скучно? Зачем я думаю о совсем незнакомой прохожей? Само слово "девушка" я не могу произнести. Оно взрослое - это слово. Незнакомая? Нет. Словно бы я знал ее уже. Словно бы знал, что она где-то живет, ходит по земле. Или я действительно ее встречал? Видел? Нет, не видел, твердо сказал я. Может быть, в журнале "Работница"? Может быть, она та чернявая из кинокартины "Пятый океан"?
Нет, не она. С чувством странной тоски я припоминал все: белые спортивки, стриженые волосы, немного качающуюся походку. А глаза? Какие же у нее глаза? Не запомнил… И все-таки я понимал, что отличу ее теперь из миллионов, узнаю, когда угодно: и через год, и через два года, и через всю жизнь. И день этот - ветреный июньский день с золотыми и молочными громадами облаков - остался мне навсегда.
А через неделю я опять изумленно-радостно увидел ее. Она выходила из ворот Осиповых.
Неужели она живет здесь?! Неужели на нашей улице… Каким счастьем повеяло на меня. Я проводил девушку до трамвая, идя в отдалении. Я простоял за телеграфным столбом, пока она села на "пятерку". Уехала…
Я прибежал обратно и снова не пошел домой. Сел на том месте, где худой забор нависал над землей, перебирал желтые головенки одуванчиков.
Стебель одуванчика полый, как тонкая резиновая трубочка. Сорвешь его, и по краям трубочки выступит белое молоко-сок. Он горький. Он липучий… Он пахнет летом. А что, если она не живет у Осиповых? Нет. Нет. Живет. Ведь она вышла так рано. Потом она недавно встала. Лицо у нее заспанное немного. Странно даже подумать, что она может спать, как все. Куда это она ходит с книжкой? Учится где-то… Она учится. Она… И само простенькое местоимение приобрело теперь прекрасный смысл. Она - это девушка. Очень красивая девушка. Может быть, как Гуттиэре. А какие у нее глаза, я опять не заметил. А вдруг "синие, лучистые", как у Гуттиэре?
Весь день прошел праздником. Непонятно и радостно было мне. Я сбегал в магазин за хлебом. Потом побежал за квасом. Я натаскал полную кадушку воды и склал в поленницу наколотые вчера дрова. Бабушка, удивленная невиданным трудолюбием, только качала головой. А мне хотелось работать еще и еще…
Часто выбегал я за ворота посмотреть, не идет ли она. Нет. Ну так я в другой раз. Нет. Ну так я через полчасика.
Не зная, чем заняться еще, я принялся колоть дрова. Березовые чурбаки неподатливо прочны. Тяжелый топор отскакивает или заседает - ни взад, ни вперед. Я стукаю чурбаки упрямо, весь в поту, измазанный березовой пудрой. Кончилось тем, что топор сорвался, разрубил ботинок и вошел как раз между пальцами. Кое-как я перевязал кровоточащую ногу и, приступая на пятку, поплелся за ворота.
Я приоткрыл их и тотчас захлопнул. Гулко, испуганно застучало сердце. Она стояла у ворот Осиповых, пинала камушек. Я глядел на нее в щель, сквозь забор, пока она не ушла во двор, тряхнув густой гривой волос. И что мне до моей разрубленной ноги, если… Она! Живет! Тут!
…Глаза у нее не синие и не "лучистые". Они темно-серые с большими зрачками. Я знаю это совсем точно. Сегодня встретил ее три раза.
Утром она всегда уходит с книжкой, в которую вложена клеенчатая тетрадь. Одета девушка просто: кофточка, юбка, спортивки. Днем она возвращается часа в три. А вечером иногда снова уходит, сменив спортивки на серые туфли. Они так идут к ее крепким ногам. Обратно я ее не всегда дожидаюсь. Мать велит в десять часов ложиться спать, и я нехотя плетусь домой.
Теперь мне не хочется играть с Веркой. Я не ищу жуков и не лазаю на сарай. Она слишком много места заняла в моей жизни. Я все думаю, думаю о ней. И когда просыпаюсь, думаю, и днем, и по вечерам. Я жду ее вечерами на лавочке за воротами. Гаснет, увядает небо. И она как-то сливается в моей душе с красно-желтым огнем облаков, с бережными лучиками звезд в синей высоте над ними. В ней есть что-то от дальних неясных туч, от задумавшихся тополей. Лицо у нее нежное, грустноватое. Брови над ясными глазами темные и широкие. А губы всегда чуточку улыбаются. И во всем лице скрыта прекрасная добрая улыбка. Вот так солнышко просвечивает иногда сквозь редкую облачную завесу.
Я не слыхал ее голоса, но уверен - голос должен быть добрый, звучный.
Я не знаю, как ее зовут. Мне хотелось бы, чтоб Таней. Таня - мое любимое имя. Она не должна быть ни Зоя, ни Вера, ни Галя, ни Наташа. Таня…
Наверное, девушка не могла не заметить мальчишку-подростка, который попадался ей каждый день и, странно дико взглянув на нее, опускал голову, проходил мимо. А может быть, она не замечала. Девушки не смотрят на таких мальчишек. Таня вообще казалась слишком холодной, равнодушной, независимой. Я не представлял такого смельчака, какой решился бы с ней заговорить. Сам я и не рассчитывал, что она мне скажет хоть слово. Это было бы слишком великое счастье.
Однажды вечером она пришла не одна. Ее провожал парень с выгоревшими волосами. Он был весь темный от загара. На нем белая футболка и синие брюки. Если бы с ней пришел гигант, красавец с благородно кудрявой головой, я бы не удивился. Но этот белобрысый и Таня? Они долго стояли у ворот, и "моя" Таня мучительно весело улыбалась ему, встряхивала волосами, пинала камушек. Это у нее была привычка. И голос у нее оказался таким, как я думал. Я не слыхал еще такого задушевного девичьего голоса.
Парень приглашал ее в кино. Она отказывалась, говорила, что надо куда-то готовиться, что-то там сдавать. Я слышал все, хоть подслушивать нельзя, хоть это гадко, противно, нечестно. Я не мог уйти. Я и не подслушивал вовсе. Я сидел на заборе. Я разве виноват, если у меня такой слух, что слышу по ночам на пруду диких уток и шепот мышей в подполье.
В конце концов она согласилась. И сразу я возненавидел аккуратного спортивного парня с желтыми волосами и желтыми бровями. Она пойдет с ним в кино? Моя Таня! Которую я иногда вижу во сне и просыпаюсь от счастья только потому, что смотрел на нее прямо… Я слез с забора.
Я побрел домой.
Вечер показался мне невыносимо тоскливым.
- Коля, в мячик играть пойдешь? - спросила Верка.
- Ну тебя!
- Пойдем! Там все…
- Нет!
- Пойдем же!
Я не ответил. Верка постояла. Верка наклонила голову. Потом она медленно притворила калитку. Ушла. Я боюсь, что она единственная догадывается обо всем. Верка, смотрит на меня не так, как раньше. Верка часто зовет меня куда-нибудь. И я не иду. Я ничего не хочу. Ах, если б Таня не согласилась идти с тем белобрысым, если б сказала "нет". Каким счастливым отправился бы я спать.
Хотелось плакать. Но глаза были жарко сухи. Я лег на кровать. Не снял даже ботинки. Пусть. Пусть меня сейчас отругают, пусть отдерут даже. Никогда не было мне так горько.
Тихо-тихо пришел кот. Мурлыкнул и прыгнул на кровать. Я сбросил его, и кот обиженно шмыгнул в угол. Он огорчился. Ведь я всегда нарочно звал его спать здесь. Кот пробирался тайком, чтоб не заметили мать и бабушка. Он спал у меня в ногах, под одеялом.
И все-таки я уснул скоро. Уснул не раздеваясь, в ботинках. Тогда я не знал, что такое: "не могу заснуть".
…Мою Таню зовут Нина! Совсем недавно кто-то позвал ее со двора, когда она стояла у ворот с "тем". Он приходит теперь часто. И я уж словно привык к нему, хоть не примирился бы никогда. Он всегда наглаженный, причесанный на пробор. От его ботинок пахнет ваксой на всю улицу. В душе я издеваюсь над ним. Вырядился! Еще бы волосы покрасил! Сметана…
А ведь я и сам прошу у матери рубаху почище. И вчера я по-новому причесал волосы. А то, что ее зовут Нина, мне наплевать. Она все равно Таня.
Теперь вижу ее чаще. Она подолгу стоит у ворот с белобрысым. Или смотрю на нее с забора. Сквозь окно.
Она читает. Желто горит настольная лампа. Мне видно волосы, овал щеки и косую черту ресниц. Ресницы у Тани длинные и черные. Иногда она сидит задумавшись, подперев лоб пальцами, по-женски, по-девичьи. Иногда так хорошо встряхивает волосами и улыбается.
Теперь нельзя сказать: я часто думаю о Тане. Нет. Она просто всегда со мной и останется навсегда. Она вдруг вытеснила всех и стала для меня такой необходимой, незаменимой никем. Было ли со мной что-нибудь подобное? Об этом я часто спрашивал себя. И не находил точного ответа. Все казалось, словно бы и раньше я знал эту Таню и ждал ее и думал о ней… А Варя? А Верка? Совсем не то. Это были обыкновенные девочки, мои подружки, и хотя обе они как-то входили в мою душу, обе были мне не чужие, я не мог сравнивать их с Таней - она была первая из тех чужих людей, которые приходят неожиданно и вдруг остаются навсегда. Таня. Таня… Какая непостижимо незнакомая, непонятная, взрослая, и почему я не могу не думать о ней, почему не могу забыть, и кончится ли когда-нибудь это. Или я буду связан с ней никому не ведомой тайной, неизвестной даже ей самой, и тайна эта всегда будет жить со мной?.. Я представляю, как она сказала бы мне что-нибудь. Ах если б пойти с ней по улице, как ходит тот. И почему мне одиннадцать, а не семнадцать!
В мечтах я был смелее. Спасал ее от белых и стрелял до последнего патрона, нес ее раненую на спине десятки километров. Я вытаскивал ее из воды, защищал от бешеных собак, отдавал ей последний кусок хлеба, когда мы заблудились в дремучем лесу. И кто знает, скажи она мне, чтоб я залез по пожарной стремянке на крышу семиэтажного дома, откуда сорвался и разбился насмерть самый шустрый парень Толька Кичигин, я бы и туда полез, хоть ночью.
Уже темнеет. Вот она встала. Ушла. Вот снова появилась в окне. Вот вынимает приколку из волос, встряхивает своей стриженой темной гривкой и вдруг… с боков тянет кофточку вверх, через голову. С высоты забора я прыгаю вниз и бегу прочь к сараю. Останавливаюсь, обняв столб навеса. Сердце колотится громко и гулко. И горячим, горячим вспыхивают щеки. Нет. Никогда я не буду смотреть. Ведь это… Таня!
А через два дня случилось необыкновенное. Утром, как всегда, я ждал ее за воротами. Было тихо и солнечно. И хорошо пахло травой. Что-то долго Таня сегодня. Вот, наконец, растворилось окошко, Танина голова показалась в нем. Таня улыбалась, такая счастливая, заспанная и спокойная, что мне было больно на нее взглянуть. Я вообще смотрел на нее украдкой то в щель забора, то в спину, то даже не знаю как…
- Ой, мальчик! Иди сюда, - позвала она.
Я удивленно поднял голову, посмотрел по сторонам. Не ослышался ли? Может, она кого другого зовет? Нет. Она кивала и улыбалась… мне!!
Глупо и медленно я подошел.
- Мальчик, - сказала она, ясно глядя мне в глаза. - Достань, пожалуйста, мою скрепку. Она упала вот тут. В траву. Вот где-то здесь…
Я молча опустился на четвереньки и стал ползать под окошком по кудрявой птичьей гречихе, разбирая ее руками. Вот! Обыкновенная женская приколка с желтенькой обложкой из пластмассы лежала в корнях травы. Я поднял и подал ей, заметив, что ногти у Тани красивого розового цвета.
- Ты здесь живешь?
- Да…
- А почему ты все по заборам лазаешь?
- Так…
А она уже забыла обо мне, разговаривая с кем-то в глубине комнаты, закалывая волосы.
- Завтра еще один сдать, а послезавтра поеду…
И она уехала. Я ждал ее за воротами целый день. Скучно тянулось время. Скучно летел пушок с тополей. Скучно гнал пыль по дороге низовой ветер. Я хотел есть и боялся пропустить ее. Она пришла под вечер с какими-то свертками, с рулоном бумаги в сетке. Прошла мимо обычно грустноватая и прекрасная. А через полчаса вышла с чемоданчиком, с коротким плащиком на руке. Лишь на секунду ее взгляд из-под черных ресниц коснулся меня. И скоро фигура ее уже растворилась в июньском сумраке улицы.
С тех пор я не встречал ее никогда.
ТЯЖЕЛЫЙ ДЕНЬ
Воскресенье началось безветренное. Голубое прозрачное небо лежало над городом. И солнышко золотилось в березах, так ласково-мирно ласкало каждый листочек. Оно словно бы проглядывало сквозь ветви веселыми глазами, и оттого еще вольготнее, привольнее становилось на душе, хотелось улыбаться и подставлять солнцу ладони, а потом стащить майку, вздрогнуть от смешанного холода утренней земли и жаркой ласки лучей и греться, дышать, упиваться настоем утренних запахов огородов, росы и травы, словно бы растворяться в их неге, прохладе и свежести, в нежном веянии ветерков и в жарком пригреве, когда ветер никнет.
Походив по двору и пораздумав, я устроился загорать на поленницу, бросил туда старое ватное одеяло и бабушкин белесый брезент, от которого всегда так славно пахло ветром, дождем и солнцем. Утреннее солнце самое сильное. Это я знал. И загар в июне самый крепкий. Почему-то мне всегда хочется загореть до черноты - вот как Генка Пашков, и никак у меня такого загара не получается даже на спине, у Генки она была черно-коричневая, как у негра. А грудь у меня вовсе никак не загорает, и потому и хотелось ее жарить и калить, авось все-таки станет темнее.
Я лежал, полуприкрыв глаза, смотрел и думал.
Куры бродили в тени забора. Гордо вышагивал гнедой петух. Потоптавшись на месте, пришпорив распущенное до земли крыло, петух с хрипотцой орал: "Ко-ко-рэ-ку-у-у" и умолкал, прислушивался. Эхом отзывался ему другой петух с соседнего двора. Куры блаженно купались в пыли, разгребали землю под забором. Иногда, отрыв червяка, они кучей бросались на него, начиналась свалка, пока белая поджарая кура не удирала с червяком в клюве.
Я поворачивался на спину, глядел в ясное небо. Высоко летел самолет, поблескивая белым. Даже странно подумать, что там сидит человек. Он управляет грохочущей машиной. Я думал о будущем. Может быть, и я стану летчиком, полечу, как тот человек. Может быть, стану моряком. В детстве быстро меняются мечты. А может быть, я буду художником. Меня волнует игра красок и света. Я без конца могу смотреть на березы, на облака, на дали. Краска для меня больше, чем просто краска. Вот оранжевая. Я уже могу написать ею закат, могу изобразить морозное солнце, языки пламени, зарево ночного города. А если я прибавлю синюю, зеленую, красную? Я люблю даже названия красок: кадмий, охра, краплак…
Я извожу гору бумаги… Я хочу быть как те, что приходят с полированными этюдниками на нашу улицу. Вот осенью пойду в пятый класс, и тогда можно поступить в студию. Она во Дворце пионеров. Однажды мы с Веркой видели, как там рисуют ребята. Они стоят за мольбертами и очень серьезно, точно, красиво тушуют по бумаге. Иногда, отводя руку с карандашом вперед, словно прицеливаясь, они что-то вымеривают. Сперва студия. Потом художественное училище. А еще потом я просто не знаю что. Нет, знаю! Я напишу вон те березы, чтоб на холсте они так же смеялись под солнцем, чтобы солнце, щедрое солнце светило всем с этой картины.
Да скоро ли выйдет на улицу эта засоня Верка! Мы собрались сегодня на пионерский праздник в парк, а она встала поздно и все что-то копается.
Верка вышла из сенок по-обычному неулыбчивая, но приодетая в новую синюю юбку, в новую кофту с наглаженным галстуком. Желтые Веркины волосы причесаны на славу. Вот модница-то еще! Верка стала опрятнее. Даже загар на ногах у нее не выглядит грязноватым.
- Все спишь да спишь, - ворчу я, слезая с поленницы.
Я отряхнул со штанов опил, надел рубаху. Мы пошли в сад.
После нашей тихой, почти деревенской улицы в городе очень шумно. Люди идут толпами. Лотки с мороженым со всех сторон. За газировкой не протолкаешься. Мы пьем у каждой стойки, у каждой квасной бочки. У нас есть немножко денег. Мне дал папа, а Верке Юрка. Он уже работает гранильщиком. И почему не попить вдоволь, если так жарко. Пьют все, жарко всем, и все улыбаются, хвалят лето, солнышко, июнь.
Попались навстречу какие-то веселые, хохочущие. Впереди парень с девушкой. На голове у девушки венок. Парень в белой рубашке.
А сзади приятно поет баян. Бережно несут мелодию басы:
Ой ты, песня, песенка девичья,
Ты лети за ясным солнцем вслед,
И бойцу на дальней пограничной
От Катюши передай привет…
Свадьба? Прокатил автобус, дополна набитый ребятами в синих испанках. Испанки тогда носили все пионеры.
И в парке было празднично-хорошо. В липовых аллеях гомонили воробьи. В песочнике возились младшие ребятишки. На пруду в купальне плеск, визг, хохот. В шахматном клубе умная тишина. Ребята постарше и такие, как я, сидят за досками. Редко один или другой двинут, переставят фигуру и снова сидят, смотрят на клетчатые доски. Игра в шахматы всегда казалась мне непостижимо сложным колдовством. У нас дома в шахматы никто не умел. Учил меня раз Димка Мыльников. Расставил фигуры, велел мне их двигать, а сам все рубил, выигрывал, хихикал. Не стал я с ним играть.
Мы постояли у шахматной веранды и пошли в глубь сада. У меня осталось несколько копеек, у Верки тоже немного. Мы сложились, сосчитали, и получилось, что можно по два раза проехать на карусели, съесть по одной маленькой мороженке, да еще выпить по стакану газировки без сиропа.
- Сперва на карусель, потом по мороженке, а газировку, как домой пойдем, - рассудила Верка.
Мы крутились на карусели, сидя на двух деревянных конях.
Мы смотрели на поляне опыты по физике с жидким воздухом. Показывал какой-то пожилой учитель. Брал он трубку из резины, опускал в этот жидкий воздух, и трубка замерзала так, что от удара молотком разлеталась на мелкие куски. Ветка яблони, опущенная в голубоватую жидкость, звенела и рассыпалась, точно стеклянная.
Все смотрели с интересом, большие и маленькие…
Вдруг куда-то пробежали ребята. Где-то оборвалась музыка. Заговорил репродуктор. По песчаным дорожкам топали ноги. Женщина в сбившемся платке потерянно кричала: "Нинка! Витька! Где вы?" Что-то случилось, а что, никто не понимал. Пожар? Учитель прекратил свои опыты. И тут короткое, неизвестно кем брошенное слово пороховой нитью побежало по всем.