Глядя на Сережу Киселева, я часто вспоминал случай, происшедший еще в четвертом классе. Однажды, когда мы на перемене давились в очереди у буфета, ко мне подошел незнакомый дежурный из другого класса. Он был на полголовы меня больше. Не знаю, почему он набросился - давились-то все, а он сначала щелкнул меня, а потом стал вытаскивать из очереди. Я сопротивлялся, пытаясь удержаться, тогда он пнул меня очень больно в ногу. Морщась, я вылез из очереди, готовый заплакать, а когда дежурный захотел пнуть еще, ударил его кулаком в подбородок. И он сразу упал. Перепуганный, ошеломленный, скривившийся - я стоял. Разве мог подумать, что свалю этого длинного вот так. Вокруг тотчас собралась толпа. "Ага! Сотрясение мозга! Ага!" - сказал кто-то. По спине у меня побежал дурной озноб. К счастью, дежурный зашевелился, встал и не глядя пошел прочь. "От сотрясения можно с ума сойти!" - опять сказал тот же голос. Дома я нигде не мог найти места. Весь вечер бродил в ужасном отрешенном и трусливом страхе. Все думал: "У него сотрясение. Сойдет с ума - меня посадят в колонию". Сколько раз пробегал по мне тот же дурной озноб. Утром, не заходя в класс, побежал смотреть - пришел ли длинный. Его не было. И мне показалось, что сейчас меня начнет тошнить, я спустился вниз, бродил у дверей взад и вперед, не знал, куда себя деть. Длинный появился перед самым звонком, и я готов был его обнимать, простил ему все, даже побаливающую ногу. И еще целую неделю тайком встречал его, следил за ним. Успокоился, когда увидел, как он опять пинает своих, раздает подзатыльники младшим. Обрадовался - нету у него сотрясения…
После выступления Киселева вечер кончался. Все устремлялись по лесенке к раздевалке - кто вперед. Что там было - не опишешь. Из-за этого с вечеров я сбегал пораньше или пальто свое вешал так, чтоб всегда можно было взобраться по сетке, вытащить его сверху.
Однако теперь, когда объявили о вечере старшеклассников, по школе разнеслась удивительная поразительно-невероятная весть. Ее обсуждали и в коридорах, и под лестницами, и в аммиачной атмосфере уборных, - где-то я читал, что будто бы на Сатурне и на Юпитере тоже аммиачная атмосфера, и могу подтвердить: жизнь там возможна - толпились же мы в аммиаке часами, прячась от дежурных учителей, военрука и директорши, рассказывая анекдоты и обсуждая новости. А эта новость из ряда вон: "Будут девки! Пригласили баб!!" - так на бурсацком языке мужской школы назывались, конечно, девочки из соседней женской школы, девочки, от которых мы были отделены уже двухгодичным сроком строгой изоляции, превратившей этих обыкновенных наших подружек-однопартниц в неких недосягаемых фей: их не то что взять за руку - назвать по имени вроде бы уж боязно.
Нельзя сказать, что мы не вспоминали их. Наверное, всякий мальчик, едва осмыслив себя на земле, уже ищет и ждет свою избранницу. Это приходит рано, гораздо раньше, чем начинают знать слово "любовь". Вдумайтесь, покопайтесь в себе, вспомните, когда впервые дохнуло на вас нечто, о чем вы словно бы всегда знали. Кто была Катя или Люба, Света или Наташа, кому впервые, под страшным секретом от всех - и от нее тоже - отдали вы свои чувства, на кого вам все хотелось смотреть и смотреть… Девочка из вашего подъезда, или беленькая чистюля-отличница, или, может быть, несчастная, вся в чернилах, заплаканная замарашка, с которой оставили вместе после уроков, а может - и это гораздо чаще, - девочка-старшеклассница, мучительно прекрасная и далекая в своем недосягаемом юном совершенстве. Кто знает, сколько перемен и тягостных часов в толчее раздевалки прождал ты, переминаясь с ноги на ногу, обороняясь от толчков, всего лишь затем, чтоб посмотреть, как она смеется с подругами, поправляет волосы перед зеркалом, кокетничает с одноклассниками, и ты украдкой смотришь с безнадежной тоской, уходишь из школы с разбитым сердцем, но все-таки и с тихой болью-надеждой - завтра все опять повторится, опять будет она, опять будет так же, пока не подойдут летние каникулы, и летом забудется все, до новой осени, до новой твоей мечты…
Не об этом говорилось в аммиачной атмосфере уборных. Рассказывали совсем другие истории. Врали - не стеснялись, фантазировали, как могли. И в рассказах этих фигурировали не девочки - нашими полудетскими умами владела просто ОНА, женщина, существо почти мифическое, и говорилось о нем тоже мифами-анекдотами, выдуманными историями и полуправдивыми откровениями. Вы не забыли, что шла война, пусть уже кончалась. Фронт от моря и до моря собрал миллионы мужчин. А женщины оставались… Многие-многие честно ждали своих фронтовиков, и многие не дожидались. А жизнь шла… Жизнь всегда идет, как бы там ни было. Каждое утро вставало солнце, всякий день кончался ночью… Подрастали мы, пятнадцатилетние. Жизнь шла… Не знаю, кто был счастливее, она, та женщина, которую нельзя винить, или тот, кто узнал ее. Может быть - оба, может быть - оба нет.
Но мы, которые не знали, мы завидовали этим, узнавшим, смотрели на них, как на героев, слушали, восхищались подробностями, перенимали в свой репертуар - в таких делах врать надо умеючи.
Я сам не раз замечал властно-ласковый и смущенный взгляд соседки из эвакуированных - рослой женщины, какой-то изогнуто-выпуклой со всех сторон, малиново-губой и приятно пахнущей одним и тем же цветочным одеколоном. У нее было двое сопливых ясельных ребят. От мужа никаких вестей с начала войны. Вечерами она сидит на крыльце, раздвинув круглые толстые коленки, смотрит, как я колю дрова, ношу воду поливать огурцы. Один раз я колол дрова, а она подошла, стала складывать в поленницу, и я, краснея, подумал, что мне с ней вместе очень хорошо, старался раскалывать поленья сильно, одним махом, вообще показать себя взрослым, и хорошо бы еще сесть, закурить, глядеть, как она нагибается, набирает поленьев, туго распрямляется, кладет их в поленницу. А закурить было нельзя - мать дома.
Соседка не звала меня. Никогда. Она умела найти мужчин даже в то трудное время. К ней ходили то какие-то пожарники, то совсем лысый обрюзглый мужчина-боровок, которому, по моим тогдашним понятиям, надо бы только сытно пообедать, а потом храпеть, накрывшись газетой. Я был больно поражен, когда увидел, заглянув в неплотно прикрытую дверь из темного коридора, как лысый лапает, обнимает соседку, возится, лежа с ней на ее узкой кровати.
Про все про это говорили там, в уборной, затягиваясь папиросой один от другого, выдыхая дым третьему - накуриться надо всем, - приобщаясь так к тому запретному взрослому, мужая так, создавая тот свои уклад и взгляд, который зовется мужским и который дополняют потом армейская служба, работа, водка, а тогда еще ускоренно дополняла война. Но та ОНА, которую мы ждали и всегда ждем - храним, оставалась всегда чистой, ей в неприкосновенной святости оставляли мы заповедные материки своей души. ОНА всегда оставалась не затронутой ни одним липким словом. Материки… Материки… Иногда они, наверное, так и уходят куда-то, будто под воду, как ушли без следа неведомые Атлантида и Гондвана, и то зарастают бурьянами, чертополохом - плевелом, дичают, забываются. А ведь могли б цвести райскими садами, где для НЕЕ есть все, все, все, все, что она захочет найти. А бывает это, наверное, как тот выигрыш, от которого улыбаются из-за руля с плаката голубоглазые выигравшие мужчины…
III
К вечеру школа принарядилась, насколько позволял первый послевоенный месяц. Только что прошел теплый майский день Победы. День был с дождем, солнцем, плачем и смехом на всех улицах. Обнимались незнакомые. Целовали - не знали кого. Людей в шинелях качали, носили на руках. Даже толкучка - уродливое детище войны - была добрее. Все отдавали подешевле - и хлеб. С утра я бродил улицами, смотрел жадно, остро и думал, что такие дни надо запоминать накрепко - они, наверное, бывают не каждое столетие. Запоминать и как-то принимать в свою душу, выстрадать и понять выстраданное. Я запомнил, как блестят на солнце, только что вышедшем из-за тучи, оплаканные дождем тополя, как пахнет намоченной землей и бледной высыпавшей на пригорках травкой, как над опарой взбухшим огородом раз и два ударил новый, сотрясший дома и землю гром, как руки соседки обняли меня, притиснули больно к пахнущему одеколоном пальто и как она плакала там, у себя, терлась головой о заборку, а я стоял, сжав кулаки, на кухне, сам не знал: бежать к ней в комнату, как-то утешать, гладить по спине, по волосам в густой шестимесячной завивке или - лучше не надо…
Минул день Победы. Война кончилась. Но все еще жило ею, катилось так же, словно по инерции, привычное к ее голоду, солдатским гимнастеркам, серым шинелям, хромающим раненым, военрукам, сиреневым и желтым карточкам. Были даже разговоры о новой войне, с Японией. Говорили об этом спокойно, верить особо не верили, хотя на восток уже проходили эшелоны, а небо ночами гудело.
Мы вычистили всю школу. Вымели, перемыли полы и подоконники. Синие пятна чернил на них стали бледно-голубыми и почему-то напоминали теперь детские дни. Перед входом, над портретом Сталина в маршальской фуражке, повесили гирлянды из еловых веток. Мы протерли остатки стекол бумагой, а фанерки повыбивали. Везде по школе загуляли сквозняки - на них никто не обижался. Мы были закаленные с зимы, когда школу едва топили, а теперь пришло солнце, было хорошо, тепло везде - пахло летом и свободой. Потом в зале, наверное первый раз за все годы, натерли рассохшийся паркет. Зал закрыли. Школа благоухала скипидаром. В верхнем коридоре невозможно стоять - першило в носу, текли слезы. Желающие курить должны были мчаться с максимальной скоростью, чтобы успеть накуриться и прилететь обратно за пять минут. Мы мирились со всем, тем более что курить стало удобнее на улице, за углом, за разломанными дровянниками, откуда нас с проклятьями гнали какие-то старухи, кидая камнями, палками и железными обручами.
Мы ждали этого вечера, как вообще ждут праздника при жизни, бедной весельем, не умеющие веселиться. Мы ждали… Вечера ли только? Вместе с ним ждали лета, каникул и, может быть, - конца этого странного возраста, который кто-то неловко назвал - отрочество.
ОТРОЧЕСТВО… Это когда ты сам хорошо знаешь, что уже не мальчишка. Детство - вон оно - еще не ушло, еще недалеко и как бы за стеклянными дверями в спокойном и солнечном дне, ты ушел оттуда, закрыл дверь, но еще можно оглянуться, посмотреть и многое увидеть сквозь стеклянные створы, увидеть и вспомнить… И в то же время ты еще не юноша - а ведь противное слово? - и не мужчина, конечно, - наверное, то, и другое, и третье, - все вместе…
Отрочество… Плакал, когда били кучей, но не тут, не в классе и не возле школы, для этого были места поукромнее. Трясло, когда соседка поглядывала, подстегивала на крыльце чулки, оправляла на желанно-белую толстую ногу резинку трусов. С хладнокровием разведчика вылезал в окно из курилки в углу, спускался проржавелой водосточной трубой с четвертого этажа. Труба ходуном ходила на вылезающих из стены ухватах. Кто бы меня сейчас мог заставить спускаться так? Отрочество… Это - когда поскрипывают, холодят пазуху ворованные огурцы и морковь, когда с ходу прыгаешь на окно трамвая, едешь гордый, стоя на железке над чугунно-грохочущим колесом, а мы ездили: и на буферах, и на крыше под самой мерцающей дугой, и на болтающейся сцепке между вагонами - слетишь, гибель наверняка. И никто, наверное, из взрослых с такой дотошностью не исписывал тетрадки названиями зверей, птиц, насекомых и растений, не разбирался так заинтересованно-искренне в периодах мезозойской и кайнозойской эр, в их древней фауне и флоре.
Помните, сколько известно ископаемых предков лошади? Сейчас и я ничего не помню. Но тогда бы ответил - разбудите ночью. Пожалуйста: гиракотерий, эогиппус, мезогиппус, гиппарион… Но, может быть, вас интересуют подпериоды миоцена и плиоцена? Или назвать все оледенения и межледниковья? А вы знаете, что ископаемый слон - трогонтерий был четыре с половиной метра высотой? Знаете, что современных носорогов пять видов и один подвид - два в Африке и три в Азии, и все азиатские очень редки, особенно маленький яванский или малайский носорог. А на острове Целебес живет кабан-бабирусса с такими огромными клыками, что они загнуты над мордой, как крюки. А на острове Комодо водятся шестиметровые ящеры-драконы. Только на этом острове… А бразильских бабочек морфо, переливающихся всеми цветами спектра, ловят, приманивая на шелковые лоскутики. А бабочки-парусники - самые большие из бабочек дневных. А еще есть рыба-парусник, ближайший родственник марлина и меч-рыбы. А горные гориллы-самцы достигают двух метров высоты. А бабочка сатурния-атлас - самая большая ночная бабочка в Азии, а физания-агриппина - самая большая в мире. А…
Я изучал все это с наслаждением, которого уж никогда не испытывал в ученье потом. Так нравилось уходить в эти взрослые дали. Беда была в одном - не хватало книг. В городскую библиотеку до шестнадцати не записывали, в читальные залы для взрослых не пускали - нужен паспорт. Паспорта не было. Еще почти два года ждать. Да и не очень я любил (и сейчас не люблю) брать книги в библиотеках. Берешь - значит, надо возвращать, а этого не хочется, особенно если книга интересная. Иметь бы свои книги, побольше, целую бы свою библиотеку, чтобы рядами, в застекленных шкафах в одинаковых переплетах. А на шкафах бюсты знаменитых людей - и Уоллеса конечно. Ух! Книги… Я бы собирал их все, кроме алгебры и геометрии, кроме всяких там технологий обработки металлов… Меня интересует все, все, все… Свойства редких элементов, виды амазонских пальм, количество и типы кораблей в Русском Тихоокеанском флоте, устройство танка "Королевский тигр", английские истребители "Спитфайр" и американские "Летающие крепости", как развивать мускулы рук - они у меня никак не развиваются, техника самбо и приемы дзю-до, и что такое туманность Андромеды - видел ее снимок в журнале "Пионер". Снимок поразил. Нечто спиральное, дисковидно-размытое и светящееся в глубоко-черном, страшное даже на снимке своей бесцельной удаленностью, недоступной охвату величиной и в то же время влекущее до постоянного, изнуряющего душу желания знать, постичь, увидеть: что это такое, что? В журнале слишком просто было сказано: "Туманность - ближайшая к нам другая Галактика, в ясные ночи видна невооруженным глазом". Но я ее не обнаружил и глазом, вооруженным двукратным театральным биноклем… Галактика… А в медицинской книге тайком от матери читал… ну сами понимаете о чем… И конечно, не отворачивался, когда Лис или Официант показывали в курилке такие карточки, что с ума можно было сойти, - война принесла немало этой продукции, перекочевавшей из одних мужских карманов в другие. Отрочество…
И я же с детской простодушностью окружал себя чем-то вроде кабинетной обстановки, прилаживал к убогому стулу деревянные ручки - это было кресло, без нужды загромождал стол грудами книг - какой ученый без кресла, без кабинета, без книжных гор на столе? Или, скажем, без микроскопа, без лупы хотя б? Микроскопа у меня, конечно, не было - я о нем не мечтал, а лупа с шестикратным увеличением была, всегда лежала на столе. Пользовался ею редко - если выжигал на столе пятнышки, доставал занозы или разглядывал собственные грязные ногти. В лупу они выглядели ужасно. За этим просторным столом в минуты, когда отрывался от Брема и Пузанова, я мог быть кем угодно - хоть Робинзоном, хоть Миклухо-Маклаем, хоть Жаном Морелем, хоть Жаком Паганелем, был, если хотите, командующим фронтом - для этого надо только сдвинуть книги, открыть ящики стола и достать оттуда несколько танковых армий, дивизий моторизованных и пехотных. Пусть танки были картонные, а солдаты напечатаны при помощи каучукового штампа - какие сражения развертывались на площади моего стола! Здесь гремела фронтовая артиллерия, рвались снаряды, урчали танки, поле сражений заволакивало дымом (и попадало же мне от матери за испорченные спички). Как ни один главнокомандующий, я все видел сам. А что не видел, о том докладывали связные офицеры. Они имели настоящие знаки различия и ордена. О, эти бумажные офицеры были исполнительны и храбры. Они шли в бой, гибли и побеждали. Я не один решал мудрые тактические задачи. Я ставил их перед своими бумажными генералами - командирами дивизий и корпусов. Здесь, на широком коричневом столе с пятнами от пролитых супов и подливок (раньше стол был обеденный), я научился накапливать резервы, использовать внезапность и перевес сил. Мои войска всегда побеждали… Все это был я - непонятный сам себе, спокойный двоечник, тихий лодырь, чемпион школы по сбеганию с уроков.
Даже сейчас не знаю, как я сдал экзамены, почему в голубое свидетельство за семь классов, полное троек, все-таки выставили "пять" за поведение. Кажется, с четверкой за поведение тогда никуда не принимали, и, наверное, учителя великодушно решили дать мне возможность покинуть школу со свидетельством - с ним я ведь мог бы поступить в техникум. Я и сам об этом подумывал, но в какой? В автодорожный? Нет. В планово-экономический? Скука. В торговый? Вот еще! В индустриальный? Не хочу. В горно-металлургический? Хм, может быть… А лучше бы просто пойти работать. Вот и пойду, читать-писать научился - хватит. Так думал, сидя на заборе, со свидетельством в руке. То доставал его, разглядывал - то, похрустев им, совал обратно в карман. Горькое было свидетельство, как-нибудь только не показать бы его матери, голубую бумажку с печатью, с подписями, как бы накрепко подтверждающую мою посредственность и ущербность… Даже по зоологии, по географии - "три".
Пахло дождем. Я любил такие дни и вечера, но сейчас было не до лирики. По забору добрался до тополя, по нему, вися на руках, спустился к окну, раскрыл раму, будто вор, влез в комнату. Чтобы мать поменьше расспрашивала, сказал, болят зубы. Поохал для приличия, рано улегся спать, лежал долго, следил в окно за пасмурно-вечереющим небом, за флагом на далекой крыше. Опять думал, что в школу больше не вернусь, только на вечер схожу - и буду работать где-нибудь, хоть на заводе, хоть где, учеником, и заведу себе еще птичек кроме моего щегла, обязательно четырех: клеста, снегиря, чижа и чечетку…
Отрочество… Время грешных мыслей, необузданных желаний, бесконечно меняющихся настроений - затаенно грустное время с одной неотступной мечтой: скорее бы вырасти…