А Тартын все смотрел. Возле Оли кипели "аристократы". Улыбался, расшаркивался Любарский, без обычного своего величия - наравне - посмеивался Мосолов. Сейчас на Мосолова взглянуть - парень как парень, ничего себе, глаза добрые, улыбка, только костюм слишком уж хорош для ученика - черный бостон и рубашка белая-пребелая, и без галстука, расстегнута небрежно. Чуть поодаль с обычно раскрытым ртом - Лис. Тут его признают, однако относятся, как к младшему. Оля, опустив ресницы, идет с Мосоловым. На лице Тартына такое выражение, точно он увидел камень, хочет этот камень поднять и запустить в Мосолова, да сомневается - долетит ли… Бухает оркестр. Очень гремучий. Ему бы на демонстрациях жарить. Зал содрогается от сверхмощных звуков. И все вальсы, вальсы, вальсы… Кружится она с гусаром Любарским. Толстушка разглядывает туфли. Жмурится, прикидывает свое Тартын. Длинный Гипотез гладит несуществующие усы, ворочает выпученными глазами. Пермяк только что ткнул кого-то булавкой, хохочет, заливается. По-бабьи, поджав живот, ржет Лис - доволен. Сгорбленный Кудесник сидит себе в углу, ни на кого не смотрит, и на него никто. А мне так нестерпимо хочется стать вдруг каким-нибудь необыкновенным, и чтоб на меня не взглядывали, как на пустое место, чтоб я тоже что-то значил в этом наполненном звуками зале, - и в то же время еще больше сознаю, что я просто запущенный подросток, у которого волосы растут косицами, как у беспризорника, фантазер с непомерно развитым воображением, ленивый двоечник в сине-рыжем пиджаке, в штанах с колпаками на коленях и надраенных гнусных ботинках с кашалотными носками. От моей долгой работы по приведению костюма в праздничный вид нет и следа: рукава снова гармошкой, лацканы загнулись, складок на брюках как не бывало. "Шшевиот!" - со злобой говорю я вслух. - "Слово-то вшивое, и материал такой же… Уух… Заорать хочется… Стою, как нищий, облизываюсь на чужое счастье… Зачем пошел на этот распроклятый бал. Сидел бы уж дома, читал бы, что ли… Больше ни за что, никогда не пойду! К черту их всех: "аристократов" и девок… Б-а-ал! Обрадовался! Опорки начистил!" И вдруг вспомнил: весь вечер не курил. Потрогал в кармане твердую коробку. У меня же "Северная Пальмира"! Такой ни у кого не бывало. По куреву мы тоже делились: кто смолил трескучую махру, кто тоненькие "гвоздики", а кто и "Беломор", "Дели", даже голубенький "Казбек" - такие носил один Мосолов.
В уборной - топор вешай, не упадет - накурено так, что дым плотной полосой тянет в выдавленное окно. Все смолят. Толкуют о девочках. В углу у ржавой раковины кто-то сморкается, отмывает расквашенный нос. Трое восьмиклассников обсуждают достоинства Оли Альтшулер. Председательствует кривоносый Кузьмин. Я слушаю, усмехаюсь. Хочется сказать, что Олю знаю давнее их, что помню, как мать водила ее гулять за ручку - они жили в большом пятиэтажном доме недалеко от наших переулков, - и, как сейчас, вижу ее надменную маму, очень толстую, сдобную, важную, похожую на даму пик, и Олю - такую неженку-пироженку, бант в волосах, синяя матроска, губы клюквинкой, щечки - розовее не может быть, а ресницы уже тогда неправдоподобно густые и модные.
Но я, конечно, ничего не сказал. Я встал к окну, равнодушно вытянул коробку, еще равнодушнее раскрыл, отогнул глянцевую, приятно зашелестевшую кальку, достал папиросу, размял, подул, стукнул по крышке коробки. Мои действия, конечно, были замечены, и кто-то из ребят присвистнул:
- Ты-ы! "Паль-ми-ра"! "Пальмиру" курит!
- Ну и что? - ответил я.
- "Пальмиру"??
- Слепой, что ли, - на всякий случай я переложил коробку из правой руки в левую, а папиросу передвинул в угол рта.
Предосторожность была лишней.
- Дай закурить, а? - попросил один лоб-девятиклассник совсем миролюбиво. - Ребята, "Пальмиру" курит!
- Пожалуйста, - сказал я с неожиданной даже галантностью и раскрыл коробку.
На мое предложение охотно откликнулись все. Каждый взял по папиросе, почтительно рассматривая золотую надпись. А я вдруг вырос, приятно почувствовал себя хлебосолом и благодетелем.
- Хм… ххо… п… п… пполковничьи ккурит! - сказал Кузьмин. И, прикуривая у меня, сведя глаза к носу, спросил: - Бг… бгдб… ббатины, дда?
Я кивнул.
В конце концов не я ведь произвел своего отца теперь уже в полковники. Мне стало весело. А почему бы - нет? Кто знает моего отца? Его адреса нет, и в школу он не придет. И пусть он будет полковник, пусть ходит в светло-голубой нарядной шинели, в голубой каракулевой папахе… Я мгновенно поверил в это. По коридору в зал возвращался степеннее, увереннее и снова занял свое место у колонны.
В зале по-прежнему танцевали. Я не знал, который это танец, сколько времени прошло… Часы бы мне, как у Мосолова. Он нет-нет да и посмотрит. Часы только у него, да еще у Любарского.
Но вот оркестр оживленнее зашевелился, желтолицый железнодорожник с тем сыромятным лицом простуженно объявил:
- Просцальный вальс! Девуски пригласают…
Опять задудели трубы, забухал барабан. Снова потрясли меня звуки того же печального вальса. Но теперь я во все глаза смотрел, кого пригласит она. Она села к подружке, что-то ей говорила, убеждала, а потом встала и пригласила Любарского. И он пошел, как мне показалось, без особого удовольствия, потому что, наверное, хотел, чтоб его выбрала Оля Альтшулер. Оля же подошла к Мосолову… "Да, - подумал я, - так оно и должно быть, а ты - просто дурак со своей "Северной Пальмирой" в кармане". Знаете, почему-то я очень, очень тайно, очень-очень тайно надеялся, что девочка пригласит меня, - надеялся, и правда ведь смешно? Зачем она будет приглашать? За то, что я весь вечер торчал у колонны и глазел? Очень надо… Она и не видела никого-ничего, занятая своими любарскими. И на меня-то она за весь вечер взглянула всего раз-два, быстро-прищуренно и как бы недовольно… И все-таки… все-таки… Было мне больно. Могла ведь она, ну не пригласить, так хоть взглянуть… Бывают же чудеса. Или мы только верим в чудо, а чуда-то и не бывает. Бывает. Только редко оно, наверное, и не каждому достается, а ждут - все…
Она порхает по залу, точно красный мотылек, перелетают ноги в детских туфельках, косы гладят руку Гусара, сверкают, вертятся хромовые сапоги. Вздрогнул, когда меня позвали:
- Можно вас пригласить…
Передо мной стояла бледная девочка; высокая и плоская, с блестящим прямым длинноватым носом и тонкими губами. Может быть, она походила на деревянную польскую святую, которую я видел в кино. Она была не то чтобы не красива, а просто вся не такая, какую я ждал, и даже с радостью, с каким-то злобным нахальством я брякнул, что не танцую, не умею… Она вздохнула и отошла за колонну. Потом скрылась совсем. И мне стало ее жаль. Может быть, у нее такое же… Хоть трудно поверить. Но ведь я не хотел ее обидеть. Я в самом деле не умею танцевать, если б умел - не отказался бы. Я почувствовал нечто вроде благодарности ей за это нежданное приглашение - значит, все-таки не такой уж никому не нужный… И еще, освободясь от этих мыслей, увидел толстушку, кубышечку, она танцевала - и с кем! С Лисом! Вот так пара! Как у нее хватило храбрости? И еще улыбается, от улыбки личико просто расцвело, стало приятным - такое разрумяненное и нежное розовой младенческой нежностью.
"Ищи - и найдешь!" - по-взрослому не то подумал, не то повторил я читанное где-то. Пошел к выходу, грубо стуча коваными ботинками. Теперь почувствовал, сильно устал: голова отупела, ноги ныли, хотелось пить.
Я напился из никогда не закрытого крана холодной, воняющей хлором воды, а тем временем вечер кончился. Мимо, обгоняя и толкая друг друга, неслись по лестнице ребята и девочки, позабывшие свою чинность. Я не торопился, и обе подружки тоже обогнали меня. Они были очень оживлены, обе смеялись, на лице кубышки не было и следа уныния - так, со смехом они вышли на улицу, а я, несколько приотстав, повернул за ними следом, хоть было вовсе не по пути. Я шел, соблюдая ту меру расстояния, чтоб не обнаружить себя и не потерять их из виду. Шел, пока обе не скрылись в широком дворовом проезде. "Они живут тут. В этом большом дворе", - подумал я и тотчас представил двор днем. Я бывал здесь, когда ходил играть к Ремке Емельянову. Он жил в одном из четырех домов, образующих прямоугольник. Теперь Ремка уехал, но я помню все! С одной стороны двор завален ящиками, бочками, бидонами у орсовского магазинного склада, с другой стороны торцом серый внушительный дом, кругом в тополях, дальше помойные ящики, где роются жалкие бродячие собаки с нищенским взглядом, а на площадке и в затоптанном скверике много мелкой орущей ребятни. Неужели ОНА живет тут? И может быть, даже в Ремкином подъезде с исписанными мелом стенами, облупленной штукатуркой. Но то, что я узнал, где живет ОНА, дало мне и некоторое удовлетворение, как бы облегчение. Она теперь приблизилась ко мне! Стала яснее и определеннее, и, постояв у двора, я пошел обратно.
Была совсем уже ночь, весенняя и прозрачная, с легким светящимся небом. Густо-темно было лишь внизу, у заборов и домов. Фонари за войну перевелись и светили редко - один на квартал. Я шел медленно, лучше сказать - брел и плелся. Я не хотел торопиться. Иногда останавливался, тянул-вдыхал легкий запах ночи и наслаждался им, выдыхал медленно. Люблю дышать так, особенно осенью и весной, и в этом есть, наверное, что-нибудь от зверей, от моей прежней безначальной жизни. И еще я люблю смотреть в ночное небо, чувствуя его вечный бессмертный ход, все это соединяется во мне, и неясный тонкий волнующий отзвук рождается в душе вместе с великим желанием понять это, приобщиться к черному и серебряному, открытому надо мной, понять его даль и тайну…
А сегодня это было просто майское ночное небо, и лишь гораздо сильнее я ощущал прохладу и ветерки ночи. В них ощущалось сразу все: чья-то невысказанная печаль, чья-то спокойная радость, от которой тепло и томно, было и ощущение устойчивой спокойной жизни, теперь без войны, и моей молодости, крепости, первого юношеского страдания, так неожиданно и сильно потрясшего меня сегодня.
Пахло сомкнутыми одуванчиками, ручьем (он журчал где-то в канаве), травяными откосами, гнилым забором, влажной черемухой и молодой крапивой. Я различал эти запахи и даже не удивлялся, хотя раньше чуял их как-то слитно. Лаяли по-ночному собаки, я слушал их словно бы с наслаждением. На улице не было ни души, но меня не пугали, не настораживали тьма и безлюдье, все хорошо соединялось с моим настроением, тишиной и одиночеством.
Вдруг я встал… Звук был протяжный, чистый и томный… Я узнал его. В черном саду за разломанным забором соловей пробовал свой чмокающий голос. Соловей… Кажется, я сказал вслух. Соловьи оседали в нашем городе в самых заброшенных, одичалых садах. Я замер: в том чмоканье, фиканье, замираниях и робкой стукотне, в осторожно-вкрадчивых началах и обрывах было нечто робкое, жалостное, таящее большую невыплаканную силу, и я словно не мог уйти, только трогал пересохшие губы, наклонясь, глядел сквозь разломанный забор в сад, в его темноту и глушь. Хотелось, чтоб соловей запел… А он умолк, сад таился в тишине, скрывая его. Над кустами размыто белели звезды, фиолетово серело небо. Сыро тянуло крапивой, землей в черемуховой заросли и едва-едва сиренью - где-нибудь раскрылась первая счастливая кисть.
Не знаю, почему память сохранила это, со всеми запахами, даже с осязанием мягкой, гниловатой доски забора, за которую я держался, даже с тихим звоном в ушах, не то звенела тишина, не то где-то искал ухо комар. Прошло уже четверть века, а все помнится яснее, чем вчера. И почему именно это?
Я ждал. И дождался. Он щелкнул, зарокотал, запел, закричал свое: ив-ив-ив, - так неожиданно звучно, что по мне дернуло морозом. У-у-у-у-у, - глухо-желанно повторил он, упрашивая кого-то, грозя кому-то, и тут же закрыл желание высоким, торжественным раскатом.
Сколько он пел, и сколько стоял я так… Может быть, очень недолго, может быть, вечность. Где-то послышались голоса, пьяная ругань, гавкнула, залилась собака, все оборвалось - уже ничего не было, только темнота, улица да хриплый озлобленный лай.
Я заспешил домой. Было поздно. Я вспомнил, что обещал матери прийти до двенадцати. А уже погасли фонари, и ночь совсем заглохла, прохладно-теплая, густая. Мне стало вдруг весело - иду поздно, как совсем взрослый, большой, и со взрослого вечера. Я опять с нежностью подумал о девочке, казалось, то, что я узнал ЕЕ, увидел, очень важно и обязательно. А то, что ее никто не провожал, счастливо подсказывало мне, что пока она еще ни с Любарским, ни с Мосоловым, ни с этим заикой Кузьминым. Я не знал еще, что любви без соперников нет. Я стал думать, что найду ее, теперь это легко, буду встречать, как-нибудь познакомлюсь, подружусь, буду носить ей книги, читать стихи - я ведь еще стихи очень люблю и сам пишу немного, а пока надо скорее отрастить волосы. На ходу трогал их - жесткие, щетка, тьфу… Вырастут не раньше осени… И надо хорошо одеться. Вот оно - главное! Что у меня за вид? Страх. Штаны чуть только не сквозят, ботинки… Ботинки - кашалоты… А где же взять деньги?.. У матери ничего нет… Она бы и рада - где ей взять… Подумал бодро: "Что ж, надо пойти работать… Сейчас лето. Устроюсь куда-нибудь. А потом куплю в коммерческом (эти магазины, где можно было все купить без карточек, только очень дорого, открылись еще с год назад) хороший костюм, чтобы брюки были со складкой, как нож, ботинки куплю, новые, настоящие… И научусь танцевать… Это уж обязательно, в первую, в первую очередь. Танцевать. А там! Тогда…"
И я побежал, не мог идти, мне хотелось как-то разрядиться, словно бы к чему-то приблизиться, да и очень уж поздно было…
IV
В то трудное лето я видел ее всего два раза. Оба так глупо, что и теперь, вспомнив, краснею. В первый раз столкнулся в дверях коммерческого гастронома. Я уронил стеклянную банку с яблочным компотом, банка разбилась с глухим стекольным звуком, как ледяная, а я, перепрыгнув через осколки, чуть не сбил ее с ног и убежал. Наверное, она вспоминала меня, как дурака и дикаря. В другой раз я перелезал забор железнодорожного стадиона "Локомотив" - туда лазали все, кто хотел без билета смотреть футбол, но на сей раз за мной гнались сторож и какой-то здоровый парень с круглыми пьяными глазами, он был в красной линялой футболке. Как на грех, я зацепился штанами за гвоздь и тут же увидел ее, идущую, должно быть, с родителями по этой улице. Не будь ЕЕ, я более-менее спокойно отцепил бы штаны, топот преследователей был еще далеко, но почему-то я прыгнул, повис, порвал брюки, свалился чуть не под ноги ее матери, плотной женщине с красивым холодно-неподвижным взглядом. Женщина возмущенно пожала плечами, а муж - бывают такие мужчины: всегда в достойных габардинах и шляпах - что-то буркнул. Она шла между ними и, кажется, усмехнулась, конечно, узнала, хотя у девушек не скоро поймешь, что они знают и что думают. Порванные брюки было жаль - последние, но, кажется, еще более огорчился, когда увидел в руках ее родителей желтые немецкие чемоданы. "Уезжают!" - подумал я и, захватив порванную штанину, хромая, пошел следом. "Неужели совсем?.. Неужели совсем…" - так и стучало в голове, вертелось на языке. "Неужели уезжают совсем?" Но, пораздумав, я успокоился. "Нет, конечно, нет. Или отца провожают, или, может быть, она куда-то уезжает на лето. А раз на лето, значит, она не будет ни с Кузьминым, ни с Любарским, ни с Мосоловым". И это так здорово! Так хорошо! Много значит утешить себя в таком положении. Худа без добра не бывает…
Поступать на работу отправился на другой день, пораньше. В четырнадцать ничего не откладывают надолго. Конечно, выбор у меня был невелик: учеником, сторожем, грузчиком, чернорабочим - кем еще? Дворником? Дворником не пойду, да и не возьмут. Дворник, казалось, обязательно должен быть старик с желтой бородой или уж баба, здоровущая, квадратная.
Поразмыслив и прикинув, двинулся в район вокзала на те кривые разъезженные улицы с глубокими колеями, где либо стоит глинистая грязь, либо густо лежит пыль, и в ней железо, проволока, давленые кошки. На этих улицах прохожих мало, больше машин и телег, дома сменяются бараками с прогнутой крышей, где трепещет на веревках цветное линялое белье и пахнет уборной, заборами, на которых обязательно написано мелом сами знаете что, слепыми окнами складов и проходных, от них веет скукой, безгласной тоской. Такие улицы нехороши даже в солнечный, даже в июньский день.
При мне была палевая, треснувшая крест-накрест по сгибам бумага с дошкольным смешным названием "метрики". В этих метриках было написано, что я, Смирнов Анатолий Васильевич, родился 19 декабря 1930 года, русский, пол "муж". Отец, Смирнов Василий Андреевич, русский, служащий, мать Смирнова Евгения Ивановна, русская, служащая. О чем "в книге актов гражданского состояния" записано под номером таким-то. В общем, было как-то даже неприятно, что эта ветхая бумажонка - мое единственное удостоверение личности и потеряй я ее (а потерять все время боялся) - останусь кем-то вроде бы без лица, без роду-племени, так, некто, о ком ничего не известно.
Я долго ходил по привокзальным улицам, что-то прикидывал, сам не знал что, а проще говоря - боялся. Не знаю чего. Боялся…
Солнце уже сильно пекло, когда я решил отворить первую обитую фанерой дверь с надписью сверху "База Снаблесторга". В прокуренной проходной у деревянной загородки стоял однорукий небритый инвалид, дымил газетной самокруткой. Дальше по лавкам сидели раскрасневшиеся женщины в скинутых платках, иные с растрепанными волосами, точно пришли из бани.
- Куда? - тоном охранника спросил инвалид. Он оказался еще и на протезе.
Я очень робко объяснил, полез за пазуху - где там мои метрики.
- Гони обратно, - сказал инвалид, оглядывая меня. - У нас работа не по тебе. Доски. Бревна. Вон бабы ворочают, куда тебе, младенцу. Шагай…
Я вышел оттуда глубоко оскорбленный. "Бабы ворочают!" А я-то что? Долго стоял, щурился от яркого солнца в пустой улице. Вот так так! Неужели действительно похож на молокососа? Хотелось глянуть на себя со стороны. Каков? Да сдуру это он чего-нибудь…
Но примерно то же повторилось и на другой базе, и на третьей, и на десятой. Едва я вытаскивал желтую бумагу, тотчас делался вывод: ты же, друг, несовершеннолетний!
В последнем, каком-то мясорыбскладе, куда я пришел к вечеру, дядька с лицом, похожим на гирю или, лучше сказать, на замок, громко сопя и швыркая, пил чай из блюдечка. Он велел мне сесть, а сам продолжал с хлипом тянуть чай, кряхтел после каждого глотка и отдувался. Он подливал чаю из эмалированного чайника - сначала в стакан, потом из стакана в блюдечко, хрустел сахаром, колол его крепкими зубами (возбуждая у меня одну только мысль: сколько сахару у него, видать, не по карточкам). Лицо с глазами-щелками говорило о том же. Наконец он отодвинул стакан, отдулся, отчего лицо еще более сделалось похожим на замок и цветом стало как обваренное, нашарил папиросы, закурил. И только тогда спросил:
- Доку́менты есть?
Я протянул свои метрики. Не разворачивая их, он спросил:
- Где живешь? (Он сказал "жывешь".)
Я назвал адрес.
- С кем?
- С мамой, с матерью.
- Братья-сестры есть?
- Нет.
- Отец где? (Он сказал "отес".)
- Работает в Донбассе.
- Не живет, стало быть, с матерью? - как-то заинтересованнее спросил он.
- В армии служит. Стройбат.
- А-а… Нестроевщина…
- Нет, он строевой. Сапер. Всю войну…
- Кем хошь поступить?