"Нет никого в Германии, кто мог бы признать, что проведенная в очевидном противоречии с правом народов на самоопределение граница является вовек неизменным фактом на Востоке. Поэтому для Германии немыслимо никакое урегулирование вопроса безопасности, которое заключало бы в себе повторное признание этой границы".
Штреземанн писал наследному принцу 7 сентября 1925 года:
"Одной из моих важнейших задач является коррекция восточных границ: возвращение Данцига, польского коридора и исправление границы в Верхней Силезии" .
24 октября 1938 года, в день, когда отец провел первую беседу с польским послом Липским, началась фаза мировой политики, в своей драматичности и трагизме приведшая к редкому в истории сгущению событий. Предложения, сделанные им полякам, должны были по образцу германо-итальянского соглашения (Южный Тироль остается итальянским, в обмен Италия признает аншлюс Австрии) расчистить путь к союзу. В дальнейшем изложение переговоров отца с польским послом Липским приводится по записям, которые отец диктовал тогдашнему докладывающему советнику миссии Хевелю :
"Адольф Гитлер хотел окончательно разъясниться с Польшей и поручил мне уже в октябре 1938 года провести переговоры с польским послом об урегулировании нерешенных вопросов между Германией и Польшей.
Затем я пригласил польского посла в Берхтесгаден, где 24 октября 1938 года между нами состоялся первый обмен мнениями по Данцигу и комплексу коридора. (…)
Я сказал польскому послу, что пора урегулировать все существующие пункты трения между Германией и Польшей, увенчав работу по поиску взаимопонимания, начатую маршалом Пилсудским и фюрером. Я привлек пример наших отношений с Италией. В этом случае фюрер, руководствуясь глубоким пониманием необходимости полного урегулирования, раз и навсегда отказался от Южного Тироля. Подобное соглашение так же и с Польшей и для Польши является желанным и находилось бы в русле нашей политики по поддержанию хороших отношений со всеми соседями. Я упомянул в этой связи о возможности, что сверх немецкого отказа от Эльзас-Лотарингии также и с Францией могут быть достигнуты более ясные соглашения. (…)
Я кратко изложил Липскому свои соображения о том, как я представляю решение в общих чертах:
1) Вольный город Данциг возвращается в Германский рейх. Данциг является немецким - он всегда был немецким и останется немецким.
2) По коридору будут проложены принадлежащий Германии экстерриториальный имперский автобан и, также экстерриториальная, многоколейная железная дорога.
3) Польша получает в области Данцига также экстерриториальную дорогу или автобан и железную дорогу, и вольную гавань.
4) Польша получает гарантию сбыта своих товаров в области Данцига.
5) Обе нации признают свои общие границы, возможно прийти к гарантии территорий.
6) Германо-польский договор продлевается на 25 лет.
Обе страны вводят в договор статью о консультациях.
Липский вел себя сдержанно и ответил, что он обязан, естественно, сначала доложить господину Беку, высказался, однако, что Данциг ни в коем случае не продукт Версаля, как, например, Саарская область. Нужно проследить историю возникновения Данцига, чтобы прийти к правильной установке.
Я попросил польского посла не давать мне теперь ответа на мои инициативы, а сообщить их как можно скорее господину Беку. Я указал Липскому: не стоит упускать из виду, что и для фюрера окончательный отказ от коридора внутриполитически является нелегким, нужно думать нестандартно, как бы там ни было, а Данциг стал немецким и останется им. В ходе беседы я пригласил польского министра иностранных дел Бека к пока еще не установленному сроку".
Липский реагировал сдержанно, его также определенно попросили обдумать дело и получить указания. В конце концов, речь шла о решениях большого значения. 19 ноября 1938 года произошел второй разговор между отцом и Липским, получившим тем временем в Варшаве указания от польского министра иностранных дел Бека:
"Затем Липский зачитал с листка часть своих инструкций: "Министр иностранных дел Бек придерживался мнения, что германо-польские отношения выдержали, в целом, проверку временем. В ходе чешского кризиса было продемонстрировано, что немецко-польские отношения построены на долговременной основе. Министр иностранных дел Бек полагает, что польская политика при получении Судетской области пошла на пользу Германии и существенно способствовала тому, чтобы этот вопрос был приведен к легкому решению в немецких интересах. Польское правительство в эти кризисные дни оставило без внимания песни сирен, звучавшие с определенной стороны". (Это верно, так как Польша имела территориальные претензии к Чехословакии. В остальном польская сдержанность была вызвана английской попыткой включить Россию в переговоры в Мюнхене.)
Я ответил господину Липскому, что также и, по моему мнению, немецко-польское соглашение оказалось совершенно неуязвимым. Действия фюрера против Чехословакии дали Польше возможность приобрести Тешинскую область и удовлетворить ряд иных желаний в отношении границ. Впрочем, я согласен с ним, что также и польская позиция облегчила дело для Германии.
Тогда Липский пустился в многословные рассуждения, доказывая важность и значение Данцига в качестве вольного города. Также и по внутриполитическим причинам министру иностранных дел Беку трудно согласиться с присоединением Данцига к рейху. Нынче Бек обдумал, каким образом можно устранить раз и навсегда все трения, которые, возможно, возникнут между Германией и Польшей из-за Данцига. Он полагает, что можно заменить статус Данцига как города под протекторатом Лиги Наций германо-польским договором, которым будут урегулированы все вопросы по Данцигу. Основой для этого договора, по мысли Бека, явилось бы признание Данцига в один прекрасный день чисто немецким городом со всеми вытекающими отсюда правами, с другой стороны, при одновременной гарантии всех экономических прав Польши и польского меньшинства, причем характер Данцига как вольного города и таможенный союз с Польшей были бы сохранены.
Я ответил господину Липскому, что сожалею о позиции министра иностранных дел Бека. Инициатива созвучного веку решения немецко-польской проблемы, при котором Данциг должен перейти к Германии, может, пожалуй, повлечь за собой внутриполитическое бремя для господина Бека, однако, с другой стороны, не стоит не осознавать, что также и фюреру будет нелегко оправдать гарантию польского коридора перед немецким народом. Моя инициатива основывалась на представлении о постановке немецко-польских отношений на долговременную основу и устранении всех лишь только мыслимых пунктов трения. У меня не было намерения провести незначительную дипломатическую беседу. Как Липский и сам может заключить по речам фюрера, тот рассматривает немецко-польский вопрос неизменно с позиции высокой стратегии. Перед международной прессой я еще совсем недавно в его присутствии указал на то, что добрые немецко-польские отношения принадлежат к основам германской внешней политики.
Липский поблагодарил за разъяснения и вернулся к предложению двустороннего договора по Данцигу. Я объяснил ему, что не смогу занять в заключение определенной позиции, к тому же предложение кажется мне не так легко реализуемым, и спросил со своей стороны, как Бек относится к вопросу экстерриториального автобана и двухколейной железной дороги по коридору. Липский не смог по этому вопросу представить официальную позицию. Лично он полагал, что такое желание, вероятно, не должно упасть на бесплодную почву и что в этом направлении, пожалуй, найдутся возможности решения.
Кратко упомянув Липскому о совсем недавно выпущенных польских почтовых марках, предназначавшихся для обращения в Данциге и представлявших Данциг в какой-то мере в качестве польского города, я заявил в заключение:
"По моему мнению, стоило бы приложить усилие вновь серьезно обдумать немецкие предложения по совокупности взаимоотношений. Желательно, разумеется, достичь для обеих сторон долговременного решения и прийти к подлинной стабилизации. Понятно, это не могло бы произойти со дня на день. Когда господин Бек спокойно обдумает наши инициативы, он отнесется к ним, вероятно, все же положительно".
Польское правительство, очевидно, больше не придавало важного значения признанию существующих немецко-польских границ, которого добивалось годами. Липский этот аспект немецкого предложения не упомянул ни словом. Сверх того, отец обещал в перспективе "гарантию территорий", гарантию, которая считалась бы для Польши также и по отношению к Советскому Союзу. Рейх не смог бы примириться с агрессией Советского Союза против Польши.
Насколько серьезно относились в Берлине к предложениям, сделанным Польше, видно по приглашению министра иностранных дел Бека в Берхтесгаден или Мюнхен для встречи с Гитлером. В своем наследии отец оставил обобщенное изложение переговоров, состоявшихся между Гитлером и Беком 5 января на Оберзальцберге и между отцом и Беком 6 января 1939 года в Мюнхене:
"Продолжение переговоров произошло во время визита в Германию, нанесенного министром иностранных дел Беком в ответ на мое приглашение в начале января 1939 года. Сперва, 5 января, состоялся продолжительный обмен мнениями между Адольфом Гитлером и Беком в Берхтесгадене. В заключение я провел беседу с польским министром иностранных дел в Мюнхене. Результат переговоров не слишком обнадеживал. Все же Бек не высказался абсолютно негативно. Он заявил мне, что проблема очень трудна, что он, однако, хотел бы повлиять на членов его правительства, с тем чтобы прийти к какому-то решению. Надежда, таким образом, оставалась, и я был приглашен Беком нанести визит в Варшаву, состоявшийся несколькими неделями позже, 25 января 1939 года. Также и в разговоре в Варшаве переговоры реально не продвинулись вперед: Бек ограничился тем, что вновь и вновь объяснял мне существовавшие для него трудности. Я указал еще раз на невозможное положение немецкой этнической группы в Польше и на коридор как ущемляющее достоинство Германии состояние. Бек обещал пойти навстречу в вопросе о народности и пожелал подвергнуть другие темы "последующей проверке".
В заключение нашего Варшавского совещания я пригласил польского министра иностранных дел нанести официальный визит в Берлин. 21 марта я повторил послу Липскому это приглашение, дав ему при этом снова понять, что фюрер готов предоставить Польше гарантию границ после урегулирования вопроса о Данциге и автобане. Я подчеркнул, что никакое предыдущее немецкое правительство не могло предложить такой гарантии. Однако Бек отправился не в Берлин, а в Лондон…"
Гитлер довел до сведения мировой общественности свои предложения Польше в известной речи в рейхстаге от 28 апреля 1939 года, выразив недвусмысленное сожаление о том, что они - "по непонятным для него причинам" - были отклонены польским правительством. Он дополнил предложение еще и готовностью гарантировать совместно с Польшей и Венгрией новое словацкое государство, что, по его словам, "на практике" означало бы "отказ от любого немецкого доминирующего положения в этом районе".
Уже 4 мая 1939 года Хендерсон, британский посол в Берлине, в письме министру иностранных дел Галифаксу высказался по поводу отклоненного предложения Гитлера Польше:
"Британское посольство, 4 мая 1939 года
Глубокоуважаемый господин государственный секретарь,
(…)
Что касается непосредственного вопроса, то немецкое дело вновь далеко от того, чтобы быть неоправданным или аморальным. Если бы беспристрастный марсианин должен был выступить в роли арбитра, то я не могу поверить, что он вынесет другой приговор, чем тот, что более или менее соответствует предложению Гитлера. Рассчитывал ли он на то, что оно будет отвергнуто?
Моим тезисом неизменно являлось, что Германия никогда не успокоится - (…) - пока не будут выполнены ее (в глазах Германии) законные требования. Вопрос коридора и Данцига являлся, вместе с проблемой Мемеля, одним из таковых (…). Не стоит упускать из виду, что Данциг и коридор были большим вопросом еще до 1933 года. Одним из самых непопулярных действий Гитлера являлось соглашение с Пилсудским в 1934 году. (…) Сегодня умеренные немцы, будучи против мировой войны, поддерживают его предложение Польше (…). По свидетельству моего бельгийского коллеги, почти все дипломатические представители здесь рассматривают немецкое предложение в качестве неожиданно выгодного. Голландский посланник, американский поверенный в делах и мой южноафриканский коллега высказались в разговоре со мной в этом смысле. Отсюда я спрашиваю себя, стоит ли нам приступать к борьбе против Германии на основе вопроса, в отношении которого мир не имеет единого мнения об аморальности немецких требований? Будет ли и наша империя едина в этом вопросе? Естественно, лежащий в основе военный мотив будет представлять из себя нечто более глубокое и важное, чем Данциг . (…) Однако даже в этих обстоятельствах мне страшно при мысли, что Данциг может быть только предлогом, и еще больше мне страшно при мысли, что наша судьба лежит в руках поляков. Они, несомненно, героические, но также и дурноватые, и спросите любого, кто их знает, можно ли им доверять. Бек даже не повел в Лондоне корректную игру в отношении немецкого предложения. Вчера Риббентроп спросил меня, проинформировал ли Бек правительство Его Величества в Лондоне о немецком предложении. Мне пришлось вынужденно ответить, что я - честно говоря - этого не знаю, в ответ Риббентроп заявил, что из его информации из Лондона следует, что Бек этого не сделал (…).
Немецкий народ устал от приключений, но Польша и коридор с призраком "окружения" и "Советская Россия" на заднем плане являются военным кличем, имеющим куда больше шансов, чем какой-либо иной, сплотить всю нацию(…)" .
Позволительно спросить, почему, собственно, британское правительство и, первым делом, американский президент Рузвельт не дали польскому правительству безотлагательный совет принять немецкое предложение. Рейх был бы, тем самым, фиксирован в его существующих границах. Из письма следует, что Хендерсона "страшит" война. Он знает, что Данциг - это только "предлог"; в основе мотивов для развязывания войны находится нечто "более глубокое и более важное", чем сам по себе "Данциг". Здесь Хендерсон демаскирует истинную тенденцию, лежащую в основе британской политики: решающим для Великобритании - как и в 1914 году - является разрушение доминирующей позиции рейха в Центральной Европе. Само же немецкое дело он считает expressis verbis ("оправданным и моральным").
Хендерсон, по видимости, против войны с Германией. Я напомню о вышеприведенном посольском отчете (отчет о коронации) моего отца, где он упоминает конфиденциальную информацию о том, что Хендерсон был "не слишком обнадежен" на первом совещании в Foreign Office перед вступлением в должность в Берлине. Это не удивляет, так как инструкции относительно задания, которое его ожидало, давал, несомненно, Ванситтарт.
Из беседы между отцом и Липским 21 марта 1939 года Бек отмечает среди прочего:
"…Риббентроп говорил обо всех вопросах, поднятых германской стороной с 24 октября 1938 года: вопрос большого польско-немецкого соглашения, то же антирусского сотрудничества, угроза возвращения Германии к политике Рапалло (…)" .
Бек подтверждает антибольшевистские целевые установки немецкой политики. Однако его последнее заявление не поддается проверке. Немногое говорит в пользу того, что отец в то время мог "угрожать" Польше возвратом к "политике Рапалло". Так далеко дело еще не зашло, но он уже обдумывал его. В этой связи представляет интерес сообщение тогдашнего посланника Карла Юлиуса Шнурре. Являясь главой торгово-политического отдела Министерства иностранных дел, Шнурре вел, в том числе, торговые переговоры с Советским Союзом, никогда не прерывавшиеся совсем. Он пишет:
"Недели, последовавшие за окончанием Мюнхенской конференции, ознаменовались интенсификацией переговоров с тогдашним главой советского торгового представительства Скосыревым о новом кредитном соглашении на 200 млн рейхсмарок сроком на шесть лет. Договор должен был заключаться с условием поставки стратегического сырья на ¾ суммы.
Эти усилия поддерживались демаршем тогдашнего посла Мерекалова, появившегося со Скосыревым в Министерстве иностранных дел и заявившего о готовности его правительства вести переговоры на этой основе.
В качестве места ведения переговоров Мерекалов предлагал Москву. С немецкой стороны существовала живая заинтересованность в поставках стратегических видов сырья, однако в то время боялись начинать переговоры о масштабном торговом договоре с Советским Союзом. Вместо этого меня вызвал к себе Риббентроп и спросил, не могу ли я поехать в Москву навестить моего приятеля-посла графа фон дер Шуленбурга и попутно переговорить с народным комиссаром Микояном о начале экономических переговоров. Я ответил Риббентропу, что это возможно, так как я поддерживаю с Микояном постоянную связь через торгпредство, тем более что у меня имеется договоренность о встрече с польским правительственным комитетом в Варшаве в середине января 1939 года, оттуда я смогу, не привлекая внимания, поехать дальше в Москву. Итак, я получил соответствующее задание Риббентропа и согласовал через советника посольства в Москве Хильгера 31 января 1939 года как дату встречи с Микояном.