Мы прохаживались взад-вперед по тихой улочке предместья одни, никто нас не сопровождал. Отец в моем присутствии всегда говорил с матерью совершенно открыто о самых тайных целевых установках германского правительства. Желая, очевидно, убедить жену в правильности принятого решения, он еще раз изложил основополагающую внешнеполитическую концепцию, которой Гитлер последовательно руководствовался с момента прихода к власти три с половиной года назад: создание относительно мощного центральноевропейского блока, противостоящего советской угрозе. Поддержка Англии и Франции должна была обеспечить тыл. Для меня в этом изложении не заключалось ничего принципиально нового. За три прошедших года я был во все большей степени посвящен в этом смысле, отсюда предложение отца Гитлеру представлялось мне логичным. Угроза со стороны СССР являлась, на взгляд Гитлера, крайне острой. Как раз в эти дни, летом 1936 года, он написал "Меморандум о четырехлетнем плане", где требовал, ввиду объема советских вооружений, немецкого ответа на милитаризацию советской экономики. Русское вооружение являлось неоспоримым фактом, послевоенное расширение сферы советского господства и конфронтация двух сверхдержав, США и Советского Союза, во времена "холодной войны" его убедительно доказали . То, что Советский Союз в конце концов был вынужден отказаться от участия в технологически форсированной США гонке вооружений, не свидетельствует об обратном.
Мать тогда же изложила свои доводы против отцовского решения, вероятно, желая уяснить для себя самой шансы и риски такого шага. Они сводились в основном к трем пунктам. Политическая деятельность Иоахима фон Риббентропа, благодаря часто применявшемуся Гитлером методу, поощрявшему конкуренцию, осуществлялась до сих пор в стороне от Министерства иностранных дел. Отец и его "аппарат Риббентропа" организационно принадлежали к так называемому "связному штабу", возглавлявшемуся Рудольфом Гессом. Его задачей являлось поддержание связи между имперским руководством НСДАП в Мюнхене, то есть "партией", и имперскими министерствами. Вполне естественно, что между аппаратом Риббентропа и Министерством иностранных дел развернулось соперничество, иначе и быть не могло.
Не требовалось много фантазии, чтобы представить, что посол Риббентроп не найдет в "учреждении", как в просторечии именовалось Министерство иностранных дел, необходимой поддержки в работе. И вправду, отцу, в качестве главы дипломатической миссии в Лондоне, пришлось позднее, с тем чтобы получить требующуюся ему регулярную информацию, обращаться с жалобой к министру иностранных дел фон Нейрату. Насколько справедливы были опасения матери, выяснилось после войны благодаря откровениям Эриха Кордта. Назначенный связным между Министерством иностранных дел и "аппаратом Риббентропа", он был напутствован тогдашним госсекретарем фон Бюловом, возможные ошибки Риббентропа не исправлять, а предоставить тому свободу спокойно совершать их . Но "ошибки" дипломата, кем бы он ни являлся, дорого обходятся стране, представляемой им, в данном случае они наносили ущерб Германии.
Мать придерживалась мнения, что отцу будет выгодней использовать подходящий момент для вхождения в министерство. Если он на самом деле желает в долговременной перспективе принять участие в определении гитлеровской внешней политики, ему просто необходимо познакомиться изнутри с инструментом ее осуществления, то есть Министерством иностранных дел. В качестве госсекретаря он несомненно приобрел бы наилучшую возможность узнать его структуру, квалификацию и ментальность немецких дипломатов.
Наиболее серьезные сомнения матери вызывали уже в то время виды на успех отцовской миссии. Проецируя в будущее сдержанную политику британского правительства за последние три с половиной года, то есть с 1933 года, в отношении немецких предложений, она была настроена скептически по поводу шансов вызвать продолжительное согласие политики Великобритании и Германии. В ее глазах отец взвалил на себя миссию, таящую опасность провала, если британцы "не пожелают, чтоб мы их любили". Он подверг себя риску быть обвиненным в неналаживании германо-британского соглашения, а к нему ведь должна быть готова и Англия. Мать, предчувствуя, вполне правильно видела риск. Отец, однако, держался мнения, что составить ясность в отношении британского курса имеет фундаментальное значение для политики рейха, всякие личные соображения должны в этом случае отступить.
Немецко-английский альянс не был идеей фикс Гитлера в смысле его "германских" причуд. Тесное немецко-английское сотрудничество на мировой арене являлось ключом к его внешней политике. В разговоре с отцом, пришедшим прощаться перед отъездом в Лондон, Гитлер произнес: "Риббентроп, принесите мне союз с Англией!" - он был вполне убежден, что этот союз, к которому он так стремился, отвечает как британским интересам, то есть интересам сохранения Британской империи, так и интересам рейха иметь надежный тыл в противостоянии с нацеленным на мировую революцию Советским Союзом. Гитлер считал существование Британской империи в качестве блюстителя мирового порядка в высшей степени желательным для "белой расы" , а значит, и Германии. Но решающей являлась точка зрения взаимного обеспечения тыла для отражения опасности с Востока, благодаря чему и Англия приобретала свободу сосредоточиться на своей империи и ее сохранении.
Необходимо уяснить себе и постоянно держать перед глазами: отправной точкой гитлеровской внешней политики являлась, пользуясь современным языком, "ориентация" рейха "на Запад". В разговорах в моем присутствии между отцом и дедом Риббентропом в годы, прошедшие после прихода Гитлера к власти, постоянно звучало отцовское: "Мы должны оптировать!" (то есть выбирать одну из опций). Хорошо помню эти разговоры, так как для меня, подростка, слова "оптировать", "опция" были, естественно, непривычны. Отец и дед полностью соглашались в том, что для Германии имелся лишь один выбор - в пользу Запада, что, при существовавшем положении вещей, означало позиционирование против Советского Союза. Политика балансирования между Востоком и Западом являлась как для Гитлера, так и отца неприемлемой. Опыт кайзеровской политики накануне Первой мировой войны, эвфемистически названной тогдашним рейхсканцлером Бюловом "политикой свободных рук", отпугивал от соблазна занять двусмысленную позицию в попытке извлечь выгоду, сталкивая "Восток" и "Запад". Знаменитое британское "sitting on the fence" ("сидеть на заборе"), то есть решать в зависимости от случая, как удобнее, в пользу той или другой стороны, мог себе, по мнению отца, позволить остров, обладающий сильным флотом, но не государство в геополитической ситуации Германского рейха в центре Европы. Над ним постоянно висела угроза оказаться, в конце концов, как это и случилось в 1914 году, меж двух огней или, выражаясь конкретнее, быть взятым в клещи сверхмощной коалицией противников.
Назначение Иоахима фон Риббентропа в Лондон являлось не чем иным, как очередной, широко задуманной попыткой Гитлера, несмотря на ряд разочарований в последние три с половиной года, все же осуществить внешнеполитическую программу, с которой он выступал с момента прихода к власти в 1933 году: соглашение с Англией, если возможно - в форме союза, ему он придавал мировое политическое значение. В то время Гитлер последовательно проводил "прозападную" политику! Эти преисполненные важности события мне, начиная с 1933 года, то есть с двенадцатилетнего возраста, довелось пережить в непосредственной близости к главным актерам. Назначение отца на пост в Лондоне в 1936 году имело для немецкой внешней политики того времени огромное, едва ли не "историческое" значение. Мне была дарована возможность узнать мотивы обоих главных действующих лиц с немецкой стороны, Гитлера и моего отца, частично из первых рук. Речь шла о сокровеннейших размышлениях о немецкой внешней политике. Я приобрел еще больше прав именоваться "очевидцем", хотя, замечу со всей скромностью, мой вклад в это ограничился скрытностью, на которую, родители верили, и я думаю, не зря, они могут положиться.
Знакомство с "большой политикой" началось для меня летом 1932 года. Мне было тогда одиннадцать лет. Мы, дети, росли в сильно политизированной атмосфере, хотя отец и не был еще вовлечен в активную политическую деятельность. Нужда и порожденная ею коммунистическая опасность являлись проблемами, не терпящими отлагательств. Мы - я и мои школьные товарищи, - несмотря на юный возраст, в то время интересовались политикой гораздо больше, чем сегодняшние подростки. Немецкая история, а с ней и современная ситуация Германии, сложившаяся под диктатом Версаля, присутствовали для нас повсюду - в школе, в юношеских организациях ("Союзная молодежь") и, естественно, в семье. Внутренняя политика поначалу сконцентрировалась для меня, мальчишки, на вопросе, каким должен быть немецкий флаг - черно-бело-красным или черно-красно-золотистым. Мне было семь или восемь лет, когда мои дяди затеяли оживленный спор на эту тему в присутствии моей бабушки Хенкель, убежденной демократки. В шутку меня спросили, какие бы цвета я предпочел - я спонтанно выбрал черно-красно-золотистый. Естественно, дяди сразу пожелали узнать, почему я сделал такой выбор. "Поскольку кайзера сместили и у нас теперь республика, мы должны иметь и новый флаг", - гласил мой, довольно-таки изумивший родственников, ответ. Выразилось ли в этом мальчишеском взгляде странное немецкое обыкновение при смене внутриполитической системы тотчас же перекраивать или даже целиком отправлять на свалку истории знамя, национальный гимн, формы одежды, названия городов и улиц и, не в последнюю очередь, учебники истории, а также прочие символы и признаки национальной идентичности?
Летом 1932 года мы с сестрой подцепили необычайно затяжную инфекцию, месяцами не поддававшуюся лечению. Воспаления горла, среднего уха, легких следовали одно за другим, не прекращаясь. Мать взяла на себя уход за нами. Между ней и мной вскоре установилось исключительно глубокое доверие. Позднее она будет предварять свои сообщения словами: "Ты должен скорее дать себя четвертовать, чем разболтаешь то, что я тебе сейчас расскажу!" Она сообщила мне, к примеру, о планах введения в одностороннем порядке всеобщей воинской повинности или, что содержало в себе не в пример больше взрывоопасного, о намерениях, также в одностороннем порядке, осуществить ремилитаризацию Рейнской области. Я превратился - мать не могла за это отвечать - в носителя государственной тайны и, тем самым, еще раз в "очевидца". Моим единственным вкладом в это доверительное отношение была уже упомянутая скрытность, на которую мать абсолютно полагалась. Я принял как должное недоумение друзей, несколько свысока удивлявшихся отсутствию у меня интереса к политике, - я никогда не высказывался о ней. Из осторожности я избегал любых разговоров на политические темы: опытный слушатель мог бы, чего доброго, уловить в моих словах какие-то намеки.
Судьбоносные переговоры
На это в моих воспоминаниях чудесное берлинское лето 1932 года пришелся момент, когда отец впервые оказался активно вовлечен в политику. В конфиденциальном порядке его пригласили к Гитлеру в Берхтесгаден. Мать рассказала мне, что, при посредничестве графа Хелльдорфа, фюрера берлинских СА, его побудили, встретившись с Гитлером в Берхтесгадене, предложить тому попытаться добиться канцлерства путем переговоров с Гинденбургом и Папеном. Вольф-Генрих фон Хелльдорф с моим отцом в Первую мировую войну были однополчанами по Торгауским гусарам. Хорошо помню его: грубый широкоплечий мужчина в коричневой форме с обаянием солдафона. Позднее он, из зависти к карьере отца, перестал бывать в нашем доме и в конце концов перешел в оппозицию к правительству, которое сам же и помогал привести к власти .
Прекрасно помню рассказ матери об этой встрече у Гитлера, поскольку он явился первым разговором с ней о политике. По возвращении отца из Берхтесгадена она сообщила мне: Гитлер не согласился с его предложениями. Их представления о пути, который необходимо избрать для достижения Гитлером канцлерства, различались. Отец решительно отстаивал мнение, возможными партнерами по переговорам являются Папен и также, вероятно, сын Гинденбурга, Гитлер же верил, что добьется канцлерства через связь со Шлейхером. Их беседа продолжалась два часа. Позднее Гитлер скажет: "Риббентроп упрям, два часа я пытался втолковать ему, что формирование моего правительства возможно лишь через Шлейхера (Гитлер отцу: "Прусский генерал своего слова не нарушит"), чтобы в конце концов вновь услышать, нужно действовать через Папена и Гинденбурга". Достойный внимания дебют якобы "соглашателя" Риббентропа в обращении с Гитлером. В оставшиеся месяцы 1932 года, после этой безрезультатной беседы, какого-либо тесного контакта между ними поначалу не возникало .
В это же лето 1932 года коммунисты и национал-социалисты совместно организовали забастовку предприятий берлинского городского транспорта. Мать по этому поводу выразилась так: "Коль скоро нацисты снюхались с коммунистами, они для меня могут идти куда подальше!" Ее слова я осмыслил, присутствуя при состоявшейся несколько позже беседе отца с дедом Риббентропом. Речь шла о том, сохранит ли Гитлер, придя к власти, капиталистическую систему хозяйства. Разумеется, я понимал не все, но сама сцена до сих пор отчетливо стоит перед глазами. Напомню, в НСДАП в то время имелось сильное социалистическое течение. В разговоре с дедом отец высказал мнение: экономическая система останется при Гитлере, в принципе, "капиталистической". Имелось в виду, что собственность на средства производства останется за владельцами при одновременном праве государства на вмешательство в экономику, насколько оно явится необходимым. Он оказался прав, хотя в 1932 году исходить из этого с безусловной определенностью пока что не представлялось возможным.
В один прекрасный день в январе 1933 года у нас объявились к обеду два господина, еще до того, как сели за стол, ненадолго уведенные родителями в сад. Для нас в их приходе не было ничего необычного: хотя, в связи с экономическими затруднениями, практиковавшиеся родителями прежде светские контакты были несколько сокращены, все же немало гостей появлялось за нашим столом, часто даже днем, к "завтраку", как это тогда называлось в Берлине. Нам, однако, успело броситься в глаза, что тон и атмосфера общения между родителями и этими людьми были иными, нежели принятые во время приема друзей и гостей дома. За столом отсутствовала привычная легкость непринужденной беседы. Мы не догадывались тогда, что это посещение будет означать для всей нашей жизни. Судьба вошла в дом нашего детства неприметно, почти бесшумно.
Наши гости - это были Гиммлер и Кепплер - являлись посланцами Гитлера. Им было поручено просить отца взять на себя посредничество в переговорах с Папеном и Оскаром фон Гинденбургом, сыном рейхспрезидента, о возможностях формирования правительства исходя из соображений, которые он в упомянутом выше разговоре безуспешно излагал Гитлеру.
Через несколько дней после визита господ Гиммлера и Кепплера мы, дети, во время ужина наблюдали, как отец, войдя в столовую, давал слуге распоряжения относительно приема людей, ожидавшихся им. Для нас это было необычным: никогда еще отец не занимался приготовлениями к какому-либо посещению или приему гостей. Благодаря отцовскому посредничеству, переговоры при участии Гитлера, Папена, сына Гинденбурга и других возобновились в его духе. По причине конфиденциальности они несколько раз проходили в нашем доме. Из соображений поддержания строжайшей тайны Гитлера провожали в дом с наступлением темноты через садовую калитку. Переговоры, в конечном итоге, привели к назначению Гитлера канцлером.
Родители запечатлели драматические события января 1933 года в ключевых словах. Я хочу здесь процитировать записи, поскольку в них между строк отражается независимая роль отца в рамках переговоров, а также потому, что эти обстоятельства неоднократно воспроизводились некорректно . Мать писала: