Что случилось на этом пиру, неизвестно. Впоследствии исследователи не раз выказывали уверенность в том, что Юрий был отравлен. Однако для столь категоричного суждения у нас нет достаточных оснований. Киевский князь был уже далеко не молод; чрезмерные же возлияния и обильная пища на ночь вполне могли спровоцировать болезнь - например, острый сердечный приступ или инсульт. Тем более что Юрий был не первым из киевских князей, кто умер после пиршества, - также, после "веселия" с дружиной, ушёл из жизни и его старший брат Вячеслав. К тому же в летописи мы не найдём ни малейших намёков на то, что Юрия отравили. Когда спустя 14 лет, в январе 1171 года, в Киеве скончается сын Юрия Глеб, слухи о его насильственной смерти попадут на страницы летописи: князь Андрей Юрьевич потребует выдать ему на расправу тех киевлян, которые "суть уморили брата моего Глеба". Если бы Юрий действительно был отравлен, Андрей, наверное, не преминул бы вспомнить и об этом.
Так или иначе, но болезнь князя оказалась смертельной. Вечером 15 мая ("в среду на ночь") князь Юрий Владимирович скончался, а наутро следующего дня, 16 мая, его похоронили в Спасо-Преображенской церкви пригородного монастыря Святого Спаса на Берестовом. Сделано это было с явной, можно даже сказать неприличной, поспешностью: тело князя торопились предать земле, дабы пресечь начавшиеся в Киеве беспорядки. "И много зла створися в ть день, - пишет киевский летописец о событиях, разыгравшихся в самый день похорон князя, - розграбиша двор его Красный, и другый двор его за Днепром разъграбиша, его же звашеть сам Раем (в других вариантах: "самраем" или "самораем". - А. К.), и Василков двор, сына его, разграбиша в городе, [и] избивахуть суждалци по городом и по селом, а товар их грабяче"…
Так часто случалось в истории. Суздальцы, пришедшие в Киев вместе с Юрием, воспринимались как явные чужаки, а потому должны были принять на себя весь выплеснувшийся гнев киевлян, всю их слепую ярость. Князя уже не было в живых, и защитить его людей оказалось некому. В Суздальскую землю пришлось бежать и сыну Юрия Борису, лишившемуся Турова (этот город занял прежний туровский князь Юрий Ярославич). Другой Юрьевич, Василько, чей киевский дворец был разграблен киевлянами, сумел удержаться в Торческе. Но положение его оставалось неустойчивым: он полностью зависел от других, более сильных князей, и уже в начале 1160-х годов ему тоже придётся вернуться в Суздаль. В довершение всех бед, постигших "Юрьево племя", в начале того же 1157 года, ещё до смерти отца, из Новгорода бежал князь Мстислав, изгнанный новгородцами. Сохранить свои позиции за пределами Суздальской земли удалось лишь князю Глебу Юрьевичу, княжившему в Переяславле-Русском. С новым киевским князем Изяславом Давыдовичем его связывали родственные отношения, ибо ещё зимой 1155/56 года, вскоре после вокняжения его отца в Киеве, он вступил в брак с дочерью Изяслава. Переяславль на Трубеже на долгие годы и станет главным оплотом Юрьевичей в Южной Руси.
…Князь Изяслав Давыдович узнал о случившемся в тот самый день, когда он намеревался выступить из Чернигова в поход на Киев. Внезапная смерть его главного противника позволила избежать войны, пролития большой крови. А потому он воспринял произошедшее как проявление Божьей воли. "Изяславу же хотящю пойти ко Киеву, - рассказывает летописец, - и во тъ день приехаша к Изяславу кияне, рекуче: "Поеди, княже, Киеву. Гюрги ти умерл". Он же прослезивъся, и руце въздев к Богу, и рече: "Благословен еси, Господи, оже мя еси росудил с ним смерть[ю], а не кровопролитьем"". Князь вступил в Киев на третий день после похорон, 19 мая, "в неделю пянтикостьную", то есть в день Святой Троицы, или Пятидесятницы. Киевляне встречали его с воодушевлением, забыв о прежней неприязни к представителям черниговской ветви князей Рюриковичей, - точно так же, как два года назад они встречали Юрия, забыв о вражде, которую питали к нему. По свидетельству Никоновской летописи, Изяслав успел принять участие в расправе с оставшимися в городе приверженцами Юрия: "вся имениа его взят, и дружину его пойма: овех оковы железными связа, а других в темницы всади, и сяде на столе на великом княжении в Киеве".
Так закончилась наполненная бесконечными междоусобными войнами эпоха Юрия Долгорукого и началась новая глава русской истории, связанная с именем его сына Андрея Боголюбского.
4 июня или 4 июля?
Известие о смерти отца Андрей получил с опозданием - как это всегда случалось с известиями, приходившими в Суздальскую землю из Киева. Теперь он становился правителем огромного княжества, простиравшегося от самых границ Вятичской земли на юго-западе до Заволочья и Устюга на северо-востоке. Андрей уже давно свыкся с родным краем, полюбил его, прикипел к нему душой; здесь его тоже знали и любили, а потому его вступление на княжеский стол казалось делом естественным и не вызывающим сомнений. О недавнем крестном целовании младшим детям Юрия Долгорукого, Михаилу и Всеволоду, все как будто забыли: княжичи были слишком малы, и о признании их в качестве законных князей не могло идти и речи. Показательно, что избрание Андрея на "отний" (то есть отчий) стол произошло с одобрения жителей главных городов Ростовской и Суздальской земли - прежде всего Ростова и Суздаля, - в результате их волеизъявления на вече; показательно и то, что вспоминали при этом не только о старейшинстве Андрея и его несомненных правах на престол, но и о его христианских добродетелях и несравненных душевных качествах. Во всяком случае, именно так излагает ход событий летописец, сообщая, что после смерти князя Юрия Владимировича "того же лета ростовци и суждалци, здумавше вси, пояша Андрея, сына его старейшаго, и посадиша и в Ростове на отни столе и Суждали, занеже бе любим всеми за премногую его добродетель, юже имяше преже к Богу и ко всем сущим под ним". В Ипатьевской летописи к "ростовцам и суздальцам" прибавились ещё и "володимирци", а в перечень княжеских столов, на которые был посажен Андрей, добавлен Владимир - но это добавления более позднего владимирского летописца, очевидно, желавшего "задним числом" повысить статус своего города, ставшего при Андрее Боголюбском столицей княжества. (Впрочем, так описывается избрание Андрея в "официальном" летописании его времени. Спустя 17 лет, в припоминании об этом - уже в связи с событиями, последовавшими за гибелью Боголюбского, - летописец обратит внимание совсем на другое: ростовцы и суздальцы "посадиша" Андрея на княжеский стол, "преступивше хрестное целованье", которое ранее дали его отцу Юрию.)
Судя по летописному рассказу, торжества интронизации проходили в Ростове - старейшем городе Северо-восточной Руси, стольном для первых здешних князей, начиная со святого Бориса. Когда именно это произошло? Старшие русские летописи, Лаврентьевская и Ипатьевская, точной даты не называют. Зато она имеется в некоторых других летописях, хотя и приведена в них по-разному - 4 июля или 4 июня 1157 года. Первая дата, 4 июля, появляется в Радзивиловской летописи XV века, однако выглядит здесь очевидной вставкой: по всей вероятности, первоначально она читалась на полях той рукописи, которая послужила источником для летописца, а затем попала в текст, но явно не на своё место. В результате получилось совсем не складно: "…и посадиша на столе в Ростове и в Суждали. - Сей же благоверный князь Андрей - июля 4 - за прем[н]огою его добродетель, - зане бе прелюбим всеми, - юже имеяше преже ко Богу и ко всем сущим под ним". Схожий текст, лишь с исправлением даты - "июня 4" - читается в Московско-Академической летописи, также XV века. Обе летописи принадлежат к числу наиболее авторитетных и заслуживающих доверия; соответственно, и источник, из которого их составители черпали свои сведения (и из которого заимствована указанная дата, или даты, вокняжения Андрея), следует признать весьма древним и также заслуживающим доверия. Дата 4 июня приведена и в так называемом Летописце Переяславля Суздальского - ещё одном памятнике русского летописания XV века. Но здесь текст уже отредактирован и грамматически выстроен правильно: "Том же лете ростовци и суждалци, съдумавши вси посадиша Андрея, сына его старейшаго, на столе отни в Ростове и Суждали, месяца июня в 4, зане бе прелюбим всеми за премногую его добродетель…"Наконец, дату 4 июля называет В.Н. Татищев, использовавший в своей "Истории Российской" какой-то иной летописный источник, не совпадающий с известными нам сегодня. "Как скоро Андрей Юриевич известие о смерти отцовой получил, - писал историк позднее уже от себя, распространяя и домысливая летописный текст, - так скоро себя великим князем во всей Белой Руси (то есть, по терминологии Татищева, Великороссии. - А. К.) объявил и ко всем князем о том писал, которому суздальцы, ростовцы и другие грады… собравшися в великом множестве, с радостию крест целовали, понеже его храбрости, справедливости и добраго правления ради, всенародно паче всех братии любили".
Историкам остаётся выбирать между двумя названными датами. Понятно, что одна из них появилась в результате простой описки, ошибки в одну букву. Дата 4 июля кажется мне более вероятной, и вот почему. Едва ли торжества, связанные с официальным провозглашением Андрея князем Суздальским и Ростовским, могли произойти спустя всего три недели после смерти его родителя, ранее завершения сороковин по нему (то есть ранее 23 июня). К тому же 29 июня, в субботу, завершился Петровский пост, начавшийся в том году 27 мая. Мы знаем, что Андрей отличался искренним благочестием и повышенной ревностью к церковным установлениям; и постные дни, и сорокадневный траур по отцу он должен был соблюдать с подчёркнутой строгостью. Ещё важнее другое. И 4 июня, и 4 июля выпали в 1157 году на будние, казалось бы, ничем не примечательные дни (первая дата - вторник, вторая - четверг). Но день 4 июля был для князя особым. Если этот день он выбрал для торжеств сам - а сомневаться в этом не приходится, - то сделал это далеко не случайно. В этот день Церковь празднует память святителя Андрея, архиепископа Критского; иными словами, этот день был днём княжеских именин, или, точнее, одним из таких дней. (Знаменательно, что ныне Церковь празднует 4 июля и память самого благоверного князя Андрея Юрьевича.) Вступая на княжеский стол, Андрей, очевидно, хотел заручиться поддержкой своего небесного покровителя. Так поступали в подобных случаях и другие русские князья того времени. Например, киевский князь Изяслав Мстиславич приурочил в 1147 году важное для себя церковное событие - избрание на русскую митрополию своего ставленника Климента Смолятича - к 27 июля, своим именинам - дню памяти святого великомученика и целителя Пантелеймона, чьё имя он носил в крещении.
Святитель Андрей Критский, автор великопостного "Покаянного канона", входил в число святых, весьма почитаемых на Руси. Особенно горячо чтили его память соименные ему русские князья, и в их числе, разумеется, князь Андрей Юрьевич. В комплекс сочинений, включающий в себя знаменитое "Поучение" Владимира Мономаха, входит "Молитва", содержащая обращение к святителю Андрею; текст этот заимствован из молитвы святому, которая в Триоди постной - богослужебной книге, содержащей молитвословия Великого поста, следует сразу же после "Покаянного канона". Исследователи спорят, для кого из русских князей - потомков Владимира Мономаха - "Молитва" была переписана вместе с "Поучением": одни считают, что для сына Мономаха Андрея Владимировича, князя Переяславля-Южного, другие - что для его внука Андрея Боголюбского. Но в любом случае надо согласиться, что слова, процитированные в этом памятнике, для обоих князей звучали особенно пронзительно: "Андрею честный, отче преблаженный, пастырь Критский, не оставь молиться за нас, почитающих тебя, да избавимся все от гнева, и печали, и тления, и греха, и бед, почитая с верою память твою".
Слова эти, несомненно, звучали 4 июля - и во всеуслышание, под сводами церкви, и в душе князя Андрея Юрьевича, в его личной, келейной молитве. Так день своих именин князь сделал и днём своего политического триумфа.
Первые годы: отношения с князьями
По получении известия о смерти родителя князь Андрей Юрьевич прежде всего озаботился тем, чтобы соответствующим образом почтить его память, отдать отцу последний сыновний долг. "Тем же и по смерти отца своего велику память створи, - продолжает свой рассказ летописец, - церкви украси, и монастыри постави, и церковь сконца (завершил. - А. К.), иже бе заложил переже отець его Святаго Спаса камяну". В последнем известии, скорее всего, речь идёт о завершении строительства церкви в Переяславле-Залесском, хотя некоторые летописи - по-видимому, ошибочно - указывают на Владимир или Суздаль. Несомненно, в ростовские, суздальские и иные храмы были сделаны богатые вклады; какие-то пожертвования, и немалые, были отправлены в Киев, и в первую очередь в церковь Святого Спаса на Берестовом - усыпальницу Юрия Долгорукого.
Богатые дары князь Андрей Юрьевич послал и в Киевский Печерский монастырь. Старейший и наиболее прославленный на Руси, монастырь этот поддерживал тесные связи с Юрием Долгоруким и пользовался его покровительством даже в те годы, когда Юрий княжил в Суздале (не случайно имя князя несколько раз упоминается на страницах Киево-Печерского патерика). Само погребение Юрия на Берестовом могло объясняться близостью Берестовской церкви к Киевским пещерам. О каких-либо связях с Печерской обителью Андрея Боголюбского древнейшие источники не сообщают, однако о том, что его имя пользовалось здесь немалым авторитетом, свидетельствует тот факт, что им оказалась надписана поддельная грамота на пожалования монастырю города Василева и других ближних к Киеву местностей, составленная в конце XVI столетия. Вполне вероятно, что экземпляр какой-то Андреевой грамоты в монастыре имелся и имя князя было извлечено составителями фальшивки оттуда. Это мифическое пожалование, датированное 6667 (1159) годом, якобы было дано Андреем по смерти отца и в соответствии с отчей "заповедью", сделанной Юрием "при доброй памяти" перед самой кончиной. Авторы фальшивки восстанавливали и некоторые обстоятельства смерти и погребения Юрия Долгорукого - увы, весьма далёкие от действительности. По их утверждению, при погребении князя присутствовали не только сам Андрей (превращенный ими в нового киевского князя, преемника отца) и его названная по имени супруга, но и киевский митрополит "со всеми честными епископы розличных городов", и иные епископы, стекшиеся "на провод в богоспасаемый град Киев в монастырь Печерский тело господина отца моего великого князя", и "думные и вельможные князья", и "бояры наши" (то есть Андреевы) и "племянники" (отметим, наряду с явными ошибками и несообразностями документа, его терминологию, соответствующую концу XVI, но отнюдь не XII веку). Понятно, что сам Андрей присутствовать при погребении отца не мог. А вот память о его вкладах в монастырь, вероятно, сохранилась.