Идет по этапам арестант бывалый и тертый, из бродяг. Дорогою он, по обыкновению, крепко промотался, надо добыть денег покрупнее и побольше. Нехитрая штука взаймы взять у старосты или в артели, мудреная штука взять деньги у офицера, и взять без возврата. Попробовать надо, такого случая на этапах не слыхивали. Задумал арестант про себя и товарищам об этом передал. Выслушали те, посмеялись: выдумка понравилась. Решили все стоять заодно, помогать ему, а на несчастный случай выручить. И пошло дело в ход таким образом: пускает арестант между спутниками слух, что добыл он контрабандное золото в порошке по случаю. Штука дорогая, да он, бедный заключенник, не стоит за ценою и продал бы с радостью, да некому; ходячее-де серебро для него лучше. В лавку снести - конвой не велит, а начальству своему он не прочь передать за все, за что ему будет угодно взять. Пошел этот слух от арестанта к другому, дошел до конвойных солдат, а из уст солдатских попал и в офицерские уши. Разгорелся офицер на легкую добычу, пристал к арестанту:
- Продай!
- Извольте!
Взял офицер золото, отнес к серебрянику (дело было в Томске), показал мастеру:
- Где взяли?
- У арестанта.
Подумал серебряник, смекнул и ответил:
- Золото. Покупайте его, давайте что ни спросит.
- А купишь его у меня?
- Отчего не купить! Зайдите на обратном пути, когда проводите партию; теперь денег нет да и свидетели близко, а тогда куплю.
Проводил офицер партию, пришел к серебрянику.
- Ступайте, ваше благородие, в котельный ряд, там не возьмут ли? Порошок ваш - тертая сущая медь, без обмана. Золото бывает не такое.
Приводя все эти частные случаи, объясняющие взаимные отношения арестантов и провожатых, мы брали их в том виде, в каком они попадались нам, и не составляем связной и общей картины, потому что не имеем на то права. Право наше бессильно и потому еще, что приведенные примеры частные: сегодня один случай, завтра другой; один за другой не отвечает, одного за другим ни предвидеть, ни ожидать невозможно. Каждый имеет свой характеристический оттенок, один на другой не похож, и если нет крупных противоречий и отрицаний, то потому, что мастера-художники одни и те же, одной и той же школы. Для картины кладется все-таки один только грунт прочный - все другое для нас мало определилось. Краски накладываются такою грубою кистью, что в рисунке не ожидаешь ни изящества, ни полноты, ни законченности. Мастера, правда, умелые и досужие, но, как владимирские богомазы, они на работе не спелись, в приемах не условились, идут особняком, на две стены и смены: один пишет лица, другой только одежду, "долишное". Работа раздвоилась. Один пишет что может, другой - что хочет: нет, стало быть, ни лица, ни образа. Иногда вмешивается третий, и тогда совсем уже нельзя распознать не только деталей, но и общего в картине…
Записок пересылаемые арестанты не ведут да и вести не могут: бумага, перо и чернила для преступника вещи запрещенные. Отрывочные рассказы ведут к одному - к вере на слух и к такому заключению, что только на взаимных договорах и условиях и может существовать вся эта гниль и путаница отношений. Пока существует этапная система препровождения ссыльных в том виде, в каком она была, - характер этих отношений измениться не может. Язва слишком застарела для того, чтобы прочить ей благоприятный исход. Такие язвы медицина лечит только хирургическим ножом. Накладывать пластыри, делать местные и поверхностные перевязки - значит, обманывать себя и больных. Больные сами хорошо это знают и в выводах не затрудняются.
- Как вы водку в тюрьме достаете? - спрашивал я одного из арестантов.
- Штоф водки стоит на воле 80 копеек, дам солдату 1 рубль 60 копеек, и принесет.
То есть таков закон, таково положение; иначе и быть не может, иначе никогда и нигде не бывало и не будет.
- Арестантское дело такое, - объясняли мне другие преступники, - не согласен один - другого попроси, этот заупрямился - третьего попробуй. На четвертом не оборвешься, посчастливит, соблазнится четвертый. Такого и примера не запомним, чтобы четыре солдата вместе все каменные были.
Только крепкая и давняя практика дает такие смелые и решительные выводы и заключения. Язва продолжает гнить, а между тем болезни далеко еще до кризиса и до благоприятного исхода. Арестанты все-таки продолжают говорить и думать свое.
- Этапы старые, холодные; их не починяют; солдаты на них народ перемытой, перетертый, их не сменяют. Хороших - говорят - в Сибири найти никак невозможно. Нашему брату оттого не легче. Тут наш брат поневоле через хлеб калач достает и много на это денег изводит. Этапные себя соблюдают, да и мы глядим в оба, чтобы и наша кроха нигде не пропадала. Рука руку моет, обе чисты бывают.
- Ребята! - говорит один офицер своей партии. - Мне надо поспевать к сроку по важному делу. Пойдемте дальше на этап, без остановок, сразу. Дело небольшое - всего 12 верст.
Арестанты прошли уже пятнадцать верст; офицер не изобидел, смирный был человек. Пора стояла летняя, время теплое. Посулил офицер накормить за это горячими щами на собственный счет, обещал достать мяса на этапе.
- Ладно, братцы! Пойдем дальше. Ведите, ваше благородие…
Зимнее время сулит другое и судит иначе. Между городами Нижнеудинском и Красноярском где-то сгорел этап (кажется, Камышедской ). Сгорел он осенью, на зимние холода. Починить и поправить его не успели, а между тем на вольные квартиры становить арестантов запрещено, под строжайшею ответственностью. Вести их дальше силы не позволяют: вместо 25 верст придется сделать 60 - пространство не в силах человеческих плеч и ног. Что тут делать? Один командир надумал наскоро опростать уцелевшие от пожара этапные конюшни. Арестанты помещением остались как будто довольны и безропотны, несмотря на то, что на дворе стояла глухая морозная осень, которую в России свободно называют зимою. На покушение вести дальше следующая партия отвечала криком, обещанием употребить со своей стороны насилие, хотела разбежаться.
- Человеколюбие и справедливость арестанта ободряют, - наивно замечал мне один из этапных.
- Да кто их не любит? - хотел я заметить ему, но, зная, что не все знают об этих доблестях и доверяют им, вписал в дневник свой следующие строки:
"Деревянные этапы и полуэтапы, за долгое стояние со времени постройки своей, производившейся в Сибири между 1824 и 1830 годами, пришли в такую ветхость, что современный ремонт дает возможность исполняющим строительские обязанности класть большие деньги в карман и большие, но дешевые заплаты на старые и гнилые прорехи. Дело, естественным образом, от этого не выиграет. Не тесом обшивать и потом проходиться по этой обшивке казенною желтою или серою краскою, а выстроить вновь и совсем уничтожить эти утлые, гнилые и холодные сараи. Вот прошла только одна неделя после того, как поправленные этапы сданы были ремонтером приемной комиссии, я вижу 10 этапов таких (вижу зимою), и во всех углах намело снегу, намерзли так называемые зайчики. В одном углу даже целая груда снегу, сбитая ветром по всей длине этапной казармы, под нарами. Не помешали ветру и досчатые заплаты, не помешали злу и надзор комиссии и ревизия ее. Предатель-ветер выдает дело в наготе.
И другое горе: этапы против прежних планов и соображений сделались тесны, неспособны вмещать всего количества проходящих арестантов. В пяти-шести комнатах на этапах, в трех на полуэтапах, приходится иногда поместить до 500 человек. Арестанты ложатся на пол, чуть не друг на друга, валятся под нары, где их встречает сквозной, сырой и холодный ветер.
Во всяком случае, лежащим на нарах всегда так тесно, что они едва поворачиваются и полагают обыкновенным явлением, если многие, прицепившись на краю нар, лежат поперек других товарищей, прямо и непосредственно у них на ногах. И вот отсюда новое злоупотребление в ущерб общего арестантского интереса: бывалые и опытные из них платили солдатам несколько денег, чтобы ехать вперед товарищей. От 8 до 15 копеек с человека платят за то, чтобы сесть на подводу, и прибавляли четыре копейки с человека, чтобы подшибить шаткую совесть инвалидного солдата и уехать денежным и желающим на этап впереди других. Здесь счастливые и занимали места лучшие, места на печи, на нарах. Проделки подобного рода так часты и денежные вымогательства со стороны солдат столь обыкновенны, что арестанты, не придавая им особенного значения, смотрели на них как на дело законное, неизбежное, роковое. Услаждая себя потом в рассказах об этом всем желающим ведать, арестанты и тогда относятся к прошлому со всем равнодушием и без всякой озлобленности. Вообще, требовательные на равноправность общую по идее артельного устройства и нетерпеливые, неуступчивые при поползновениях на привилегию, арестанты в этих случаях отчасти изменяют своим обычным правилам. Только одни кандальные, т. е. ссылаемые на каторгу, остаются им неизменно верны. У этих право удобно поместиться в казарме предоставляется тому, кто ловчее, кто шибче бегает. Принято за правило бросаться в кандальную казарму опрометью тотчас после того, как перекликали их по списку и произвели осмотр (если не успели и не догадались откупиться): нет ли денег, трубок, ножей.
Я в крепко морозный день зашел в один спопутный этап за Томском, час спустя после того, как в него вошла партия, и увидел безобразную картину беспорядочного размещения арестантов, как овечьего гурта, как стада: большая часть путешественников толпилась около топившейся печи. Один взгромоздился на уродливое громадное чудовище-печь и свесил свои ноги в кандалах.
- Пошел прочь! - ожесточенно и грозно закричал на него вошедший вместе со мною офицер, не этапный, но имевший на такое приказание некоторое право.
Я изумился его смелости, поражен был его крикливостью и решился робко заметить ему свое простое:
- Пусть погреется!
- Помилуйте! - продолжал кричать офицер. - Кандалами замазку околачивает, кирпичи обламывает, печь портит. Не успеешь выбелить, опять замазывай.
- Но здесь холодно, даже морозно.
- Казармы старые, обветшалые! - заметил со своей стороны этапный командир.
- Не верьте, ваше благородье! - послышался иной голос из толпы, сзади. - Печь-то они затопляют перед тем, как партии прийти, вон и дрова не прогорели. Всю неделю этап холодным стоит, его в два дня не протопишь.
Крикливый офицер опять закричал, силился оправить товарища по оружию, но речь арестанта была выговорена. Его искали, но, за многолюдством и теснотою толпы и ловкостью говоруна, не нашли".
Зло этапного холода остается все-таки злом и живою струною, которая звучит при самом ничтожном уколе, дри малейшем прикосновении к ней. Звучит она одно, хотя и в разных тонах.
- Стынешь, стынешь дорогой-то, а придешь, и согреться негде! - замечали кроткие, а умеренные прибавляли к тому следующее:
- Трубу закроем, угар такой, что головы на плечах не держишь. Случалось, другие опивались этим угаром до смерти. Не закрыть трубы, зуб не попадет на зуб, цыганский пот обессилит.
- Куда ни кинь - везде клин (заключали озлобленные). В маленьких полуэтапах навалят народу в казарме - не протолкаешься. Окна двойные, с решетками - не продохнешь. Есть в дверях окошечко, открыть бы! так солдат снаружи защелкнул. Отвори, мол, служивый, сделай милость! "Давай, слышь, грош!" - "Возьми, черт с тобой!" Вот наше дело какое!
Заезжал я на этапы и теплою порою, в весеннее время, и писал в дневник на ту пору такие строки:
"Сазановский этап (между Тобольском и Тюменью).
В этапных казармах, по случаю весенней бездорожицы и задержки, на Иртыш, скопилось 230 человек арестантов. На небольшом и тесном этапном дворе, образуемом обыкновенно, с одной стороны, арестантскою казармою, с другой - офицерским флигелем, выходящим на улицу, и с двух остальных - острожными палями (бревенчатым тыном), на дворе этом происходил решительный базар. Кругом двора сидели бабы, девки, девчонки, солдаты. Перед каждым и каждою лежали разные продукты и товары: творог, молоко, квас, щи, каша, пироги. Какой-то солдат продает всякую мелочь: мыло, пуговки, нитки и сладкое: конфекты, изюм, пряники.
- Кто это покупает? - спросил я солдата.
- Поселенцы своим ребятенкам, да мало.
Вижу, несет один бритый арестантик с тузом на спине и в кандалах, несет ковшик с квасом и шаньгу (колобок).
- Сколько заплатил?
- По три копейки серебром.
На крылечке поселенец, с семьею, впятером хлебает молоко (на дворе стояли последние дни Святой недели). Я спросил и его о цене припасов.
- Гривенник дал, вишь, великие дни идут, захотелось…"
А получает от казны только 3 1 / 2 - 6 копеек, а иногда и меньше, потому что количество кормовых зависит от справочных цен на хлеб в данной губернии. Хотя цены меняются в течение года, но положение казенное на круглый год остается одно и то же. Продавцы этого не принимают в расчет и соображение: берут все, что вздумают и что захотят. Контроля нет, наблюдений и не бывало. Продавцы эти (преимущественно женщины, жены тех же этапных солдат, редко деревенские бабы, иногда сами солдаты, в особенности отставные из этапных) действуют огулом, шайкою, предварительно сговорившись, между собою условившись: 50 копеек серебром (по их таксе) стоит 1 1 / 2 фунта вареного мяса неопределенного вида и сомнительной доброты; 25–35 копеек берут они, эти бабы-торговки, за чашку щей, которые и название носят щей арестантских, купоросных, и слывут везде с таким приговором: "Наши щи хоть кнутом хлещи, пузыря не вскочит и брюха не окормят". При покупках подобного рода арестанты обыкновенно делают складчину, человека по два, по четыре вместе и "хоть немножко да похлебаешь горяченького, а без того на сухомятке просто беда!" - замечают они и жалуются всегда на постоянную резь в желудке, на продолжительную и сильную одышку и прочее.
- По Сибири, однако, все-таки харч подешевле, - толкуют другие, - по Пермской губернии тоже сходные цены живут, едим слаще: покупаем дичь, варим и жарим ее, а вот по Казанской - просто приступу нет ни к чему.
- От казны на этап, - говорил мне этапный офицер, - ничего не полагается, кроме тепла и свеч; но и свечи прежде клали на цельную ночь, а теперь только до зари, до зари только…
И последние слова офицер старается громче выкричать, может быть, для пущего внушения арестантам, что вот-де я и сторонним людям то же, что и вам, сказываю. Может быть, и от того громко говорит этапный, что на дворе творится решительный базар, со всеми признаками сходок подобного рода: криком, шумом, гамом. Все это слилось, по обыкновению, в один гул. В этапном базаре было только то особенное, что звенели цепи да покупатели были без шапок, с бритыми наполовину головами и с желтыми тузами на спинах.
Мы пошли по казармам. Их было шесть, как и прежде, как, несомненно, увидим и впереди, потому что ни в чем нет такого однообразия и постоянства, как в устройстве этапов: изобразить один, значит, все описать.
Два дома: один окнами на улицу для офицера и команды, другой внутри на дворе, окруженный частоколом, для арестантов. Посмотреть с фаса: стоит желтенький домик, в середине крылечко, с боков примыкает частокол. В нем так же посередине широкие ворота: правые на арестантский двор, левые - на конюшенный двор, отделенный от первого частоколом. Войдешь крылечком через пролет сеней в сквозной коридор наружной казармы и знаешь: в правой половине две комнаты, из которых ближнюю прокуривают тютюном этапные солдаты, дальнюю - конвойные казаки. В левой половине две комнаты для этапного офицера, заведующего двумя ближними полуэтапами; там же его прихожая и кухня. На этапе, кроме офицера, живет еще каморник-сторож и уже больше никого.
Войдешь коридором на двор, вот и арестантская казарма, чуть не на самом носу, и совершенно против первой, той же длины и того же плана, т. е. так же она разделена на две половины, и каждая половина на две казармы: правая и левая для идущих на поселение. Две задние казармы (правая и левая) разделены поперечною стеною на две поменьше. Из них стало четыре маленьких: в одной направо - женщины, налево - запоздавшие на этапе поселенцы. В двух задних помещаются кандальные, т. е. ссыльнокаторжные. Чтобы попасть к ним, надо обойти кругом всей казармы и попадать дверями с внутреннего фаса ее. Там узнаешь, что правее арестантской казармы двор называется женским, а домишко на нем - банею.
Оглядимся в казарме.
В одной и той же помещены были и холостые и женатые поселенцы на общий соблазн. Ссыльнокаторжные отделены, но отсюда в Томск идут и те и другие и женщины, в общей куче, не делясь и не дробясь, как шли они из России.
В казармах поразил нас возмутительно-дурной запах, хотя на то время открыты были окна. Более тяжелым и с трудом выносимым запахом отшибали те казармы, в которых помещались женщины. С женщинами в одной казарме жили дети.
- Бедные дети! - говорил мне со вздохом ко всему привыкший и ко многому в жизни равнодушный этапный офицер… - Зимою, - продолжал он, - на детей смотреть страшно: коченелые, испитые, больные, кашляют, многие кругом в язвах, сыпь на всех…