Итак, если верить многочисленным отчетам судей и "Гексамерону" Антонио де Торквемады, на шабашах демоны, прекрасные дамы и кавалеры "предавались свальному греху, утоляя беспорядочные и нездоровые желания", причем демоны заставляли смертных проделывать именно то, что приводило тех прямиком на костер. Дьявол никогда не лишал невинности девочек моложе двенадцати лет, предпочитал замужних дам и оплодотворял лишь тех женщин, которые сами его об этом умоляли. Он ввергал жен в прелюбодеяние и одновременно овладевал мужьями, так что мучительное ледяное соитие влекло за собой двойной грех. Дьявол совершал содомский грех и с девицами, не лишая их девственности и уберегая от нежелательной беременности; они возвращались с шабашей невинными, но окровавленными. Почти все, кто свидетельствовал на процессах о copula cum dcemone, утверждали, что пенис дьявола причинял жертвам ужасные страдания - ведь он был невероятно длинным и твердым. Некоторые женщины, в том числе Франсуаза Фонтен в признаниях, сделанных на процессе в 1591 году, говорили о "твердом, как камень, и очень холодном" члене дьявола, другие - например Жан- нет д'Абади - заявляли, что член этот "покрыт чешуйками, как рыбий хвост", и в развернутом виде составляет в длину около метра, хотя обычно "свернут на манер змеи". Пьер де Лимар добавляет, что член у дьявола "сделан из рога, во всяком случае так он выглядит, потому-то женщины и кричат". Де Ланкр, цитирующий эти свидетельства, находит нужным уточнить, что ведьмы используют специальную мазь, дабы облегчить проникновение сатанинского члена. Некоторые трезвые головы склонны были считать член дьявола всего лишь годмише - кожаным, деревянным или металлическим. А Мишле полагал, что это клистир. Короче говоря, то, что святой Августин называл turpissimum fascinum, было, возможно, вспомогательным средством, а неровности и шероховатости дерева оставляли ссадины в женских влагалищах и мужских задних проходах.
В Средние века (вплоть до времен Рабле) существовала и другая задница - не менее распутная, но куда более забавная: ее можно назвать гротескной. В те времена народный юмор, по мнению Бахтина, в основном обыгрывал тему выпуклостей, округлостей, утолщений, прыщей и всяческих отверстий в человеческом теле: выпученные глаза, нос, живот, раззявленный рот, половой член или зад. На ярмарочных представлениях актеры и акробаты выкидывали всяческие коленца, кувыркались, и зрители хохотали над тем, что "зад упорно пытается занять место головы, а голова - место зада". Показывать свой зад, как это делает панзуйская сивилла перед Панургом и его спутниками ("С этими словами она двинулась к своей норе и, остановившись на пороге, задрала платье, нижнюю юбку и сорочку по самые подмышки и показала зад"), или целовать чужой - такими были грубые шутки и проделки того времени. Молва гласит, что Рабле, получив однажды аудиенцию у Римского Папы, заявил во всеуслышание, что готов поцеловать достославного понтифика "с черного хода" - при условии, конечно, что ход этот хорошенько вымоют. В четвертой книге "Пантагрюэля" папоманы заявляют, что непременно совершат этот ритуал, если Папа снизойдет до встречи с ними.
Вспомним эротическое фаблио под названием "Беренжер - Длинный зад" (XIII век). Один ломбардец взял в жены даму, дочь знатного сеньора. Его собственный отец был вилланом и богатейшим ростовщиком. Вы спросите, с чего это вдруг благородный сеньор согласился на столь нелепый брак? Да он так много задолжал своему кредитору, что попросту не мог отказать его сыну. После венчания тесть "собственноручно посвятил зятя в рыцари". Молодые прожили вместе лет десять, хотя рыцарь сразу выказал себя бездельником и обжорой (особенно он любил пироги). Он презирал простолюдинов, хотя сам был ужасным трусом и подлецом: "Ему куда больше подошло бы ворочать сено, чем управляться с мечом и щитом". Супруга быстро поняла, что ее муж вовсе не родовитый аристократ, и попрекнула его низким происхождением, напомнив, в какую знатную семью он вошел, на что бахвал возразил: он превосходит всех ее родственников, вместе взятых, храбростью, доблестью и геройством и немедленно ей это докажет.
На рассвете следующего дня он велел слуге принести ему доспехи - совсем новые, ни разу не бывшие в употреблении, прыгнул в седло и отправился в ближайший лесок. Повесив щит на дерево, обманщик обнажил меч и начал, как безумный, колотить им по доспеху. Потом, взяв копье, он разломал древко на четыре части, вернулся к жене и предъявил ей "пострадавшее в бою оружие". Дама онемела от изумления, а ее муженек разливался соловьем, воспевая свои подвиги. Уверенный, что хитрость удалась, муж приказал изготовить ему новую экипировку, но дама приметила, что шлем нисколько не пострадал, а ее муженек не ранен, не оглушен, да и вид у него совсем не изможденный. Она решила проследить за супругом, надела рыцарский наряд, поехала следом и увидела, что он колотит по щиту, как сто тысяч демонов. Вволю наслушавшись его воплей, дама пришпорила коня и понеслась на мужа, разгневанно крича:
Вассал, вассал, не сошли ли вы с ума,
Что так крушите мой лес?
Будь я проклят, если выпущу вас живым,
Не разорвав на куски!
Несчастный не узнал жену и до смерти перепугался. "Уронив меч, он лишился чувств". Насладившись унижением мужа, дама спрашивает, что он предпочитает: сойтись в поединке или "поцеловать ей зад - в середке и со всех сторон". Как вы понимаете, выбор бедолага делает очень быстро. Дама спешивается, задирает одежду и становится перед ним на четвереньки: "Сударь, приложите сюда лицо!"
Муж смотрит на "две заветные расщелины, но они кажутся ему единым целым". Он говорит себе, что никогда в жизни не видел столь длинной задницы.
И он поцеловал сей зад,
Унизив себя мольбой о прощении,
Как никчемный трус,
Совсем рядом с дыркой,
А вернее будет сказать - прямо в нее.
Как только экзекуция закончилась, дама назвала свое имя - "Беренжер - Длинный Зад, который умеет устыдить всех хвастунов" - и вернулась домой. Эта женщина в любой ситуации сохраняла присутствие духа: она быстро разделась, послала за рыцарем, "милым ее душе и телу", провела его в свою спальню, и они предались любви. Тут вернулся из леса муж. Увидев жену с любовником, он стал осыпать ее проклятиями и угрозами. Она же на все его крики отвечала, что предлагает ему "нажаловаться рыцарю Беренжеру, - тот быстро научит его уму-разуму". Муж почувствовал себя разбитым в пух и прах. А его умная и красивая жена могла отныне делать все, что было угодно ее душе. "Если пастух размазня, - заключает автор фаблио, - волк гадит на овец".
Существует еще один поцелуй - его можно назвать мирным поцелуем. Франсис Понж пишет в "Луговой фабрике", что иногда под порывом ветра луг изгибается, как живое существо, мягко колышется, пульсирует, словно на что- то соглашаясь. Волнуясь, луг как будто говорит "да". Но чему? Дуновению ветерка, земле, жизни, незыблемости корней? А может, это "да" относится ко сну - ведь на округлом изгибе луга так и тянет полежать (в точности как на округлой пухленькой попке), словно это подушка. Жан Жене часто возвращался к этой идее и даже считал зад своих любовников местом, на котором можно достойно отойти в мир иной. У его Паоло в "Похоронном бюро" ягодицы "слегка волосатые, покрытые кудрявым золотистым пушком", и герой шарит в них языком, пытаясь забраться как можно глубже: "Я вжимался в них лицом, увязал в них, даже кусал - мне хотелось искромсать мышцы ануса и залезть внутрь целиком, словно крыса из знаменитой китайской пытки, как те крысы из парижской клоаки, что сожрали моих лучших солдат. Но внезапно мое дыхание замедлилось, голова качнулась вбок и на мгновение застыла на упругом полушарии, как на белой подушке". В другой главе Жене продолжает тему поцелуйного сна, но на сей раз с Декарненом: "Мой язык ослабил напор, я все еще прятал лицо во влажные заросли и видел, как дыра Габеса украшается цветами и листьями, превращаясь в прохладную беседку, и я забирался туда, чтобы заснуть во мху, в спасительной тени, и умереть там".
ГЛАВА 4. Блазон
Попа - никто не убедит меня в обратном - не принимает активного участия в жизни. Говоря о ней, мы почти не используем переходные глаголы - только возвратные и непереходные. Попе вообще ничего не нужно. Ее описывают скорее как факт, говоря о формах, движении и метаморфозах этой части тела. Задница, по сути дела, нуждается только в эпитетах, да и они ничего в ней не меняют. Задница есть задница, любой эпитет лишь подчеркивает тот или иной нюанс, поэтизирует ее. Украшенная эпитетом, попа вызывает экстаз, обожание, небывалую любовь или же мстительную иронию и гнусные издевки. Нет ничего удивительного в том, что попа стала излюбленным сюжетом эротического блазона-жанра, вошедшего в моду в 1535 году.
Блазоны были очень распространены в литературе первой половины XVI века. "Блазонировали" буквально все и вся. Клеман Маро написал два маленьких комических стихотворения - "Блазон о прекрасном соске" и "Блазон об уродливом соске", они имели шумный успех, и поэты принялись с упоением "дробить" и "кромсать" женское тело, сочиняя блазоны о разных его частях. Первое значение слова "блазон" - герб. В геральдике "блазонировать" означает описывать и разбирать составные части гербового щита, но специфическое употребление этого выражения быстро распространилось на другие области жизни, и в литературе блазоном стали называть детальный разбор человека или явления с последующим его воспеванием либо осмеянием. Природа этого жанра двойственна. "Блазон, - пишет Тома Себийе ("Поэтическое искусство Франции", 1548), - есть бесконечное восхваление либо пространное порицание (поношение) того или иного предмета. Посвятить блазон можно как уродству, так и красоте, как злу, так и добру". Блазонами иногда называли хвалебные оды, а контрблазонами - сатирические поношения, но блазон как жанр всегда построен на двусмысленности. Блазон в чем-то сродни софизму, но отличается от него формой: и литературный и народный блазон может либо восхвалять, либо шельмовать, совмещение исключается. Непосредственный предмет блазона - всегда не более чем предлог: главное - виртуозность автора, его владение искусством парадокса. Маро показал, что человеческое тело может быть объектом как обожания, так и глумления, но отдельная деталь его способна возбуждать и поддерживать желание.
После "дела о пасквилях" (октябрь 1534 года) Маро уехал в Феррару, ко двору герцогини Рене. Именно там, вдохновляясь творчеством итальянских strambottisti (они бесстыдно блазонировали все подряд) и эпиграммами "Греческой антологии", он написал свой "Блазон о прекрасном соске", которым восторгались и в Италии, и при дворе Франциска I. Поэты принялись блазонировать женщину от корней волос до кончиков пальцев. Ляжка, вздох, слеза, сустав, язык, колено - все части женского тела были аккуратнейшим образом учтены. Перу Эсторга де Болье принадлежит прелестное посвящение женскому заду.
О женский зад!
О зад прекрасной девы!
Округлость форм твоих восславили напевы.
Ты золотом волос кудрявых опушен,
Ты - девушек краса и гордость зрелых жен.
Хоть прелести свои ты держишь на замке,
Но открываешь их в ответ мужской руке.
Когда же друг твоим руном играет,
Его ласкает, треплет и сжимает,
У чресл его покорно ты лежишь,
А завершив игру, трепещешь и дрожишь.
Стихотворение увидело свет в 1537 году. В конце жизни Эсторг де Болье стал реформистским священником и публично покаялся: бывший католик корил себя за создание "похотливых" блазонов и в 1546 году написал во искупление былых грехов "Духовный блазон во славу пресвятого тела Иисуса Христа". Похоти здесь, разумеется, не было и в помине. Вдохновленный успехом жанра, Маро выдвинул идею контрблазона и написал "Блазон об уродливом соске" (впрочем, стихотворение не понравилось даже ему самому). Большинство опубликованных тогда контрблазонов (в том числе куплет, посвященный заду) были анонимными: сегодня мы знаем, что они принадлежат перу Шарля де Лаюетри.
Как пишет Паскаль Киньяр, нечасто эпоха создает образ идеального женского тела, которое возбуждает самое сильное желание, и мало кто из поэтов прямо признавался, что именно в женском теле вызывает у него наибольшее отвращение. Так каким же был канон красоты в эпоху Возрождения? И что мы знаем об идеальной попе того времени? Что в ягодицах любимой вызывало особенное волнение? Основными критериями были цвет и упругость. Щеке, например, надлежало быть алебастрово-белой либо "светлой и смуглой", но не слишком бледной и не "черной", иногда нежно разрумянившейся, как персиковый цвет, но не набеленной и не раскрашенной, "круглой, но не слишком, твердой и полной, но не жирной и не дряблой". Я так подробно описываю щеки, потому что они зачастую дают очень точное представление о ягодицах, и наоборот. Все должно быть "кругленьким" - так говорили в эпоху Возрождения. Идеальным считался маленький коралловый улыбчивый ротик с пухлыми мягкими губками. Совершенная грудь могла быть только высокой, бело-розовой, как шарик из слоновой кости, увенчанный хорошенькой земляничкой или вишенкой. Ложбинке между грудями надлежало быть широкой, ягодицам - крепкими, с нежной и гладкой кожей, бедрам - крутыми, телу - белым и упругим, без складок, и твердым, как мрамор, и покрытым шелковистым "серебристым пушком". Итак, главными критериями красоты были белизна, гладкость и изящество форм. Безупречным считалось крепкое тело с правильными изгибами. В женщине эпохи Возрождения не было ничего текучего, она была прекрасна, как статуи из каррарского мрамора. Щеки, груди и ягодицы - все выпуклости женского тела - должны были радовать ладонь упругостью плоти. Идеальная красавица Возрождения всегда очень молода, у нее округлый живот и поджарый, как у подростка, зад.
Главным для всех авторов блазонов (в литературе существовала целая школа поэтов, писавших в этом жанре) было найти верный подход к заднице. Ягодицы - не просто интимная часть тела, они неуловимы и непостоянны, как ртуть. Маркиз де Сад, например, мучительно подбирает слова, описывая красоту зада, он путается, повторяется. Для него задница - предмет поклонения, он встает на колени перед прелестным маленьким задиком, целует его, трогает, приоткрывает и впадает в экстаз. Как описать восторг перед лицом божественного зада и роскошного ануса? Де Сад не знает. Монах Северино находит, что у Жюстины "великолепно очерченные ягодицы и жаркий, несказанно узкий задний проход". Слово найдено - совершенство ягодиц несказанно. Маркиз называет три признака идеальной попы: она красиво вылеплена, белая, но может иногда заливаться дивным румянцем; она свежая, круглая и полная; наконец, она неприступна и плотно сжата. "Заветное отверстие" де Сад иногда сравнивает с ягодкой, бутончиком или розочкой - мило, но туманно. Причина растерянности маркиза кроется не в смятении чувств: все дело в том, что красота - это пошлость, а хвалебная ода - глупый жанр.
Маркиз оживляется, описывая уродство ягодиц - будь то вялые, обвисшие, траченные пороком зады распутников или мерзкие уродливые задницы старых своден. Заклеймить увядший зад очень легко. Ссохшийся от частых порок зад, старый морщинистый зад, зад, подобный грязной ветхой тряпке, разодранный зад, больше всего напоминающий промокательную бумагу, израненный, съеденный заживо гниением зад, до того дряблый и тощий, что можно обмотать покрывающую его кожу вокруг палки, старый морщинистый зад, напоминающий коровье вымя, кратер вулкана, дыру в уборной, гнусную клоаку: воистину, зад достигает апофеоза в поношении и величия - в бесчестье.
Верлен в сборнике Oeuvres libres ("Вольные стихи") признается, что потрясен и побежден задницей. Поэт то и дело возвращается к этой мысли, он совершенно ослеплен "великолепными, блистательными, / такими неистовыми / В юных забавах" ягодицами (Filles). Его завораживает как "Застенчивая малышка, сладкая маленькая штучка / В легком ореоле золотистого пушка, / Раскрывается / Навстречу / моему желанию, неистовому и немому" (Femmes). Но больше всего Верлена потрясают мощь зада, которым он "навеки покорен", грандиозное бесстыдство и торжество плоти. Верлен капитулирует не только перед женским, но и перед мужским задом, хоть и клянется всеми богами, что первый в тысячу раз лучше второго (и наоборот). Но главное для читателей в этих стихах - зад, увиденный Верленом в новом ракурсе (хотя, конечно, это не главная из его поэтических находок): поэт погружается в него лицом. В глубине тела Верлен купается в перебродивших запахах, как в стоячей, прогретой солнцем воде. Он пленен этой сумрачной пряной ловушкой. "Я погиб. Ты победила. / Лишь одно имеет теперь значение - твой большой зад, / Который я так часто целовал, лизал и обнюхивал..." (Femmes). Верлен тонет "в этой особой испарине, / благоуханной и наполненной запахами / спермы и влаги и ароматами зада". Язык шарит в таинственном отверстии, теряется в нем, пьянеет от "терпкого и свежего яблочного запаха", сладкоежке весело, он влюблен.