* * *
Как принято говорить сегодня, отечественные СМИ в том далеком 1925-м постарались на полную катушку. Ленинградские и московские газеты словно соревновались друг с другом, только бы очернить имя и творчество погибшего русского поэта. Появились гневные предложения отдельных политиков и общественных деятелей - вычеркнуть имя великого национального поэта из русской литературы, запретить печатать и даже читать его стихи. Одни только названия его произведений - "Страна негодяев", "Москва кабацкая", "Исповедь хулигана" - чего стоили! Кажется, в те бурные времена никто не обратил внимания на гневные слова Бориса Лавренева в адрес тех, кто сотворил это гнусное преступление, когда трагически оборвалась жизнь великого русского поэта: "…И мой нравственный долг предписывает мне сказать раз в жизни обнаженную правду и назвать палачей и убийц - палачами и убийцами, черная кровь которых не смоет кровавого пятна на рубашке замученного поэта". Но поименно Б. Лавренев не решился назвать истинных палачей Есенина - можно было запросто потерять голову.
Ну а нам остается ответить на самый главный и трудный вопрос: кто именно мог убить поэта?
Читатель, конечно, уже догадался: речь идет о Якове Григорьевиче Блюмкине (1900–1929), известном чекисте-террористе, прославившемся убийством германского посла графа Мирбаха.
Представим авантюриста подробнее. В своей "Краткой автобиографии" (2 ноября 1929 года) Блюмкин рассказывает: "В 1908 г., восьми лет, я был отдан в бесплатное еврейское духовное начальное училище (1-ю Одесскую Талмуд-Тору). Училище я окончил в 1913 г. <…> 13 лет я был отдан в училище, в электротехническую мастерскую. <…> Подлинно каторжные горькие условия жизни ремесленного ученика у мелкого предпринимателя в эту эпоху настолько общеизвестны, что на них не стоит останавливаться. В связи с ними скажу лишь только то, что именно к этому периоду моей жизни относится появление во мне - полуюноше - классового чувства, впоследствии облекшегося в революционное мировоззрение".
Международный террорист, он всегда оправдывал свои многочисленные кровавые похождения необходимостью "пролетарской борьбы".
Блюмкин разжигал революционный пожар в Персии, создавал Иранскую компартию, служил советником по разведке и контрразведке в гоминьдановской армии, представлял ОГПУ в Монголии. Спецубийца часто использовался как знаток Востока, куда его направляли под видом торговца древними хасидскими рукописями и книгами. В апреле 1929 года с такой "просветительской" деятельностью он, резидент ОГПУ, посещал Константинополь, где тайно встретился со своим кумиром-изгнанником Троцким. Они толковали о создании нелегальной организации, оппозиционной Сталину, об участии в ней Блюмкина-чекиста.
Политика политикой, но к золотому тельцу авантюрист льнул не менее. Перед арестом его чемодан и портфель были набиты долларами и советскими дензнаками.
"Высылка Троцкого меня потрясла, - признавался в своих "показаниях" Блюмкин. - В продолжение двух дней я находился прямо-таки в болезненном состоянии". За тайную связь с "архитектором революции" и попытки распространения в СССР его секретных шифрованных инструкций троцкистского приспешника и арестовали. Перед тем, почуяв опасность, он лихорадочно заметался, строчил и рвал "объяснительные", говорил что-то несуразное, часто щелкал спусковым крючком револьвера, пугая близких и знакомых самоубийством. Выдавший его ОПТУ сотрудник журнала "Чудак" Борис Левин в своем доносе писал о нем как о душевнобольном.
Любовница Блюмкина, Лиза Горская, служившая, как и он, в иностранном отделе ОПТУ и лично "сдавшая" его на Лубянку, охарактеризовала его лаконично: "…трус и позер". Да, безжалостный расстрельщик многих невинных людей, он ужасно запаниковал перед своим смертным часом. О нравственном возмездии за пролитую чужую кровь он вряд ли когда-нибудь задумывался. Читать его "дело" нельзя без омерзения: чувствуется его животный страх перед своими вчерашними сослуживцами. Он судорожно, в надежде на сохранение жизни, цепляется за "идею", выдавая всех и вся, даже своего идола Троцкого.
Прервем лицезрение троцкиста-киллера и попытаемся, насколько сегодня возможно, с помощью собранных фактов доказать, что именно Блюмкин допрашивал, истязал и убил Есенина в пыточной дома № 8/23 по проспекту Майорова, а затем (не по его ли приказу?) тело перетащили по подвальному лабиринту в соседний "Англетер" и сымитировали самоубийство.
Заметьте, если наша версия верна, "дело английского шпиона" вел не какой-нибудь "обычный" чекист, а опытный "работник закордонной части ИНО" (иностранного отдела ОГПУ), как определял свою специализацию Блюмкин в "показаниях" Якову Агранову. Планируя англетеровское кощунство, Троцкий и Блюмкин вспомнят Анну Яковлевну Рубинштейн, и она, мы не сомневаемся, в том роковом для Есенина декабре обернется "тетей Лизой" и сыграет в "Красной газете" и в лживых мемуарах-сборниках об убитом поэте роль жены журналиста Г. Ф. Устинова.
Иной поворот "троцкистско-блюмкинского" сюжета.
В 1923 году Дзержинский пригласил Блюмкина служить в иностранном отделе ОГПУ. В 1925 году Яков Григорьевич представлял Лубянку на Кавказе. А туда обычно летом приезжал сотрудник тайного ведомства Вольф Эрлих (иногда в компании с Павлом Лукницким, Всеволодом Рождественским и другими вездесущими приятелями) - и по своей охоте, и как командир запаса войск пограничной и внутренней охраны ОГПУ. То есть Блюмкин был для Эрлиха высоким начальством, и они могли встречаться по службе. Много раньше, осенью 1917 года, одесский авантюрист пристроился членом Симбирского совета, ораторствовал в нем, и не исключено, что пятнадцатилетний школьник "Вова", рано вкусивший революционный плод, мог слышать имя Блюмкина и даже познакомиться с ним.
Новый зигзаг сюжета. 5 сентября 1924 года Есенин оказался в Баку, куда бежал после своего шумного разрыва с московскими имажинистами. В здешней гостинице "Новая Европа" он встретил давнего знакомца, чекиста Якова Блюмкина, "гангстера с идеологией", тогда представлявшего Лубянку в Закавказье и инспектировавшего войска пограничной и внутренней охраны ОГПУ. У наделенного огромной властью авантюриста, вероятно, были и тайные делишки, так как в ту пору в Баку плелись политические интриги с прицелом на "мировую революцию".
Поначалу застольные беседы двух знакомцев текли мирно, но однажды… Слово есенинскому приятелю, сотруднику тифлисской газеты "Заря Востока" Николаю Вержбицкому: "…вдруг инспектор начал бешено ревновать поэта к своей жене. Дошло до того, что он стал угрожать револьвером. Этот совершенно неуравновешенный человек легко мог выполнить свою угрозу. Так оно и произошло. Исаков (конспиративная фамилия Блюмкина - Исаков) не стрелял, но однажды поднял на Есенина оружие, что и послужило поводом для скорого отъезда поэта в Тифлис в начале сентября 1924 года.
Через несколько дней Есенин вернулся в Баку за своими товарищами, получив от них уведомление о том, что Исаков куда-то отбыл.
Вторично приехав в Тифлис и остановившись в гостинице "Ориант". Есенин снова неожиданно столкнулся в коридоре с Исаковым. Это сразу испортило ему настроение".
"Сам Есенин молчал…" - пишет мемуарист. Весьма примечательная деталь, если знать, что после второй неприятной встречи с Блюмкиным поэт жил у Вержбицкого на квартире (ул. Коджерская, 15), о чем журналист упоминает в своей книге. Раз уж общительно-искренний Есенин помалкивал - значит, на то была веская причина. Скорее всего, конфликт вспыхнул вовсе не из-за "дамы сердца" Блюмкина (кстати, он был холост), а по мотивам куда более серьезным.
Некоторые мемуаристы (азербайджанец Гусейн Дадош и др.) рисуют напряженный бакинский эпизод несколько иначе: будто Есенин позволил отпустить в адрес блюмкинской пассии какую-то фривольность. Допускаем, в его лукавом пересказе сентябрьской стычки звучало нечто подобное. Он, не раз "стрелянный" на Лубянке "воробей", конечно же, не хотел рассказывать всей правды, так как она могла ему "выйти боком".
Между прочим, тот же Вержбицкий подчеркивал: "В быту Есенин никогда не смаковал эротики, не любил сальных анекдотов…". Эту черту его натуры отмечают и другие современники. Нет, видимо, дело было куда сложнее.
Год назад поэт вернулся из поездки за границу "…не тем, что уехал" (выражение Л. Троцкого). Он решительно отказался от Великого Октября ("…от революции остались только хрен да трубка"), пересмотрел свое отношение к партийным вождям и прежним знакомым литераторам ("Надоело мне это б… снисходительное отношение властей имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним"), стал осторожнее в общении с "кожаными куртками" ("…оставим этот разговор про Тетку" - так поэт вслед за Ивановым-Разумником называл ГПУ). (Все цитаты из письма Есенина от 7 февраля 1923 года к приятелю А. Кусикову.)
Чуть ли не смертельная распря с Блюмкиным-Исаковым не прошла для Есенина бесследно и ассоциативно переплавилась в стихотворение "На Кавказе", написанное вскоре после бакинского происшествия. Любуясь благодатным краем, он, очевидно, не случайно вспомнил о трагической судьбе Лермонтова ("Он, как поэт и офицер, // Был пулей друга успокоен") и автора "Горя от ума" ("И Грибоедов здесь зарыт, // Как наша дань персидской хмари…"), провидчески увидел в нацеленном на него револьвере предупреждение о своем "последнем звонке":
А ныне я в твою безгладь
Пришел, не ведая причины:
Родной ли прах здесь обрыдать
Иль подсмотреть свой час кончины!
И далее невольные житейско-образные контаминации несомненны:
Они бежали от врагов
И от друзей сюда бежали,
Чтоб только слышать звон шагов
Да видеть с гор глухие дали.
И я от тех же зол и бед
Бежал, навек простясь с богемой,
Зато созрел во мне поэт
С большой эпическою темой.
Он не только воспел замечательно талантливый Кавказ, но и мистически предчувствовал "…свой час прощальный".
Расстрел Блюмкина, считаем мы, послужил предупредительным сигналом для лишенной каких-либо нравственных основ преступной компании "чистильщиков", вольно или невольно исполнявших приказ Троцкого относительно Есенина. Вольф Эрлих, как мы помним, вдруг принялся сочинять мемуары "Право на песнь", Георгий Горбачев поспешил передать листок со стихотворением "До свиданья, друг мой, до свиданья…" в Пушкинский Дом; бывшего коменданта "Англетера" Василия Назарова и бывшего участкового надзирателя 2-го отделения ЛГМ Николая Горбова посадили в тюрьму.
"Красногазетчица" Анна Рубинштейн неожиданно оставляет Дом профпросвещения и устремляется в аспирантуру Коммунистической академии. Бывший директор Лениздата Илья Ионов, в то время заведующий издательством "Земля и фабрика", тоже бежит со своего поста. Секретарь Ленсовета И. Л. Леонов, в прошлом второй дзержинец в Ленинграде, переходит (с 25 ноября 1929 года) на хозяйственную работу. Словом, причастные к сокрытию убийства Есенина проявили тогда удивительно своевременную и практическую прыть.
О крахе троцкистского бойца Блюмкина его ленинградские коллеги, в основном окололитературные агенты, могли своевременно узнать "из первых рук". В октябре - самом начале ноября 1929 года его допрашивал М. А. Трилиссер, начальник иностранного отдела ОГПУ. Кстати, М. А. Трилиссер, член всемогущей коллегии ОГПУ, явно сочувствовал "диссиденту" Блюмкину и голосовал за его помилование, но Сталин настоял на расстреле.
Не раз писали и говорили, что сразу же после гибели Есенина в "Англетере" видели Блюмкина. Недавно обнаружилась сравнительно новая и весьма существенная деталь. О ней подробнее.
Выяснилось: Блюмкин был не только специалистом по "мокрым делам", бичом врагов мировой революции, но и настоящим профессионалом по части подделки чужого почерка. В июле 1918 года, подготавливая покушение на германского посла Мирбаха, он искусно "изобразил" в фальшивом мандате ВЧК подпись Ксенофонтова, секретаря Дзержинского. Лиха беда начало. Позже самодеятельный графолог и не такую "липу" мастерил.
А. И. Солженицын, встречавшийся в лагере с зэком М. П. Якубовичем, в прошлом чекистом, передает в "Архипелаге ГУЛАГе" его воспоминания: "…в конце двадцатых годов под глубоким секретом рассказывал Якубовичу Блюмкин, что это он написал так называемое предсмертное письмо Савинкова, по заданию ГПУ. Оказывается, когда Савинков был в заключении, Блюмкин был постоянно допущенное к нему в камеру лицо - он "развлекал" его вечерами. <…> Это и помогло Блюмкину войти в манеру речи и мысли Савинкова, в круг его последних мыслей".
После суда Борис Савинков "послал" за границу революционерам-эмигрантам открытые письма, в которых призывал их прекратить безнадежную борьбу с большевизмом. Многие адресаты, и даже "охотник за шпионами" и разоблачитель Азефа Владимир Бурцев, поверили в это раскаяние. Они не подозревали, что фальшивки сочинил и лично написал Блюмкин. В мае 1925 года гэпэушники выбросили Савинкова из неогражденного окна камеры во внутренний двор Лубянской тюрьмы. Официально самоубийство объяснили пессимистическим настроением политического банкрота. Блюмкин даже подделал прощальное письмо контрреволюционера - да так ловко, что в него опять-таки поверили.
Отсюда, как видите, один шаг Блюмкина до опубликованного в "Красной газете" стихотворения "До свиданья, друг мой, до свиданья…", которое якобы написал Есенин, уйдя из жизни, как красиво выразится Троцкий, "…без крикливой обиды, без позы протеста, - не хлопнув дверью, а тихо призакрыв ее рукою, из которой сочилась кровь".
Если Блюмкину было по силам овладеть буквой и духом савинковских писем, очевидно, ему не составляло большого труда начертать восемь "есенинских" строк "До свиданья…". В раскрытии последней загадки "Англетера" должно помочь следственное дело Блюмкина октября - ноября 1929 года, хранящееся в бывшем Центральном архиве КГБ.
Журнал "Отечественная история" (1992. № 4) напечатал документальный очерк о чекисте-авантюристе, но нужной информации там не содержится.
Были бы особенно важны те показания Блюмкина, в которых он называет своих сообщников-троцкистов по Ленинграду. Если среди них фигурируют К. Е. Аршавский, С. А. Гарин-Гарфильд, Е. Е. Горбачев, Я. Р. Елькович, В. В. Князев, П. П. Петров, А. Я. Рубинштейн, В. И. Эрлих и другие наши "знакомые", то вероятность назвать Блюмкина убийцей Есенина возрастет.
* * *
Есенин, будто Иисус Христос, взошел на голгофу за любимую свою Россию. Но открыто убивать его временщики не посмели. Понадобилась грязная провокация. Так возникла фальсификация XX века. Наконец-то в основных своих чертах сделан решительный шаг к ее окончательному разоблачению. К нам возвращается чистым и гордым имя великого русского поэта Сергея Александровича Есенина.
"Дело Есенина"
Пустая забава,
Одни разговоры.
Ну что же,
Ну что же вы взяли взамен?
Пришли те же жулики,
Те же воры
И законом революции
Всех взяли в плен.С. Есенин. "Страна негодяев"
Я начал терять ощущение времени. На исходе третьей или четвертой недели моей "болезни" я пришел на прием к врачу, как обычно, утром и обнаружил, что дверь заперта. Выяснилось, что я перепутал дни недели: было воскресенье, а я считал, что уже понедельник. Пришлось пожать плечами и уйти несолоно хлебавши. Не волноваться же из-за таких пустяков! Меня вообще ничто не могло потревожить, кроме моего расследования и отсутствия вестей от Эдуарда Хлысталова.
И вот как-то утром пришла-таки долгожданная весточка - открытка, написанная каллиграфическим почерком, так хорошо изученным мной. Именно этой рукой был выведен текст послания, в тайну которого, как в бездну, рухнула моя жизнь. Но написано на открытке было совсем не то, что я ожидал. Я прочел:
"Со мной созвонились, и было назначено рандеву в ресторане, где обслуживают слепые кельнеры. Там темно, общение на ощупь. Было двое мужчин в черном. Разговор был спокойный, но с угрозами. Они знают про рукописи и требовали их возврата. Берегите себя. Существовали и другие тексты, но они хранились не у меня. Думаю, это проверка нас с вами на прочность. Вы рассмотрели только одну папку с документами или обе? Боюсь, что угроза для вашей жизни реальна. Пожалуйста, не делайте больше попыток связаться со мной по сотовой связи. Ограничьте свои перемещения. Не хочу впутывать вас в новые неприятности. Молю Бога о том, чтобы когда-нибудь вы простили меня за то, что я втянул вас во все эти дела. Общаться с вами могу только по городскому телефону - здесь "прослушка" маловероятна, нежели по мобильнику. Да хранит вас Господь. Ваш Э. X.".
Открытка, присланная Эдуардом Хлысталовым, и прочитанный мной текст показались мне тяжелее куска свинца. Как раз тогда, когда мысли мои стали оформляться и забрезжила надежда, что мне удастся-таки разобраться со всей этой чертовщиной, окружавшей Есенина, как раз тогда, когда из хаоса начала вырисовываться более или менее ясная картина, я почувствовал, что почва стала предательски уходить из-под ног, что вязкая липкая трясина неопределенности снова засасывает меня в свои глубины…
Снова и снова в моей голове прокручивалась беседа с Эдуардом Хлысталовым. И всякий раз рефреном звучал вопрос: на кой черт он всучил мне эти папки с документами?
Как там написал Эдуард Хлысталов?
"Со мной созвонились, и было назначено рандеву в ресторане, где обслуживают слепые кельнеры. Там темно, общение на ощупь. Было двое мужчин в черном. Они явно преследовали меня… Дорогой друг, будьте осторожны, берегите себя. Нам с Вами важно сохранить те крохи наследия С. А. Есенина, которые сосредоточены в Ваших руках. С уважением, Э. Хлысталов".
Действительно, все это походило на какой-то дурацкий розыгрыш… Кому понадобилось гоняться за рукописью и документами, неким образом связанными с великим поэтом, погибшим девяносто лет назад? Я часто задавал себе этот вопрос, остроту которого притуплял стакан столичной водки. Но вопросы оставались, а ответов не было.
Я отдавал себе отчет в том, что, наряду с маниакальной страстью к исследованию есенинской проблемы, меня снедает беспричинное недовольство Эдуардом Хлысталовым. Недовольство человека, чья жизнь полетела кувырком, - и все из-за случайной встречи с неким следователем с Петровки, 38! Видимо, у всех нас исподволь рождается желание переложить свою вину на плечи другого… Я вспоминал первую встречу с Хлысталовым в Питере, когда мою головную боль как рукой сняло и где я был счастлив, точно влюбленный. А теперь?
Я, как крот, зарылся в работу, в расследование.