Корни у Есенина глубоко народные - и, как все в нем, народность его неподдельная. Об этом бесспорнее всего свидетельствует не поэма о народном бунте, а опять-таки лирика его:
Тихо в чаще можжевеля по обрыву.
Осень, рыжая кобыла, чешет гриву.
Этот образ осени и многие другие образы его поражали сперва как немотивированная дерзость. Но поэт заставил нас почувствовать крестьянские корни своего образа и глубоко принять его в себя. Фет так не сказал бы, а Тютчев - еще менее. Крестьянская подоплека - творческим даром преломленная и утонченная - у Есенина крепка.
Но в этой крепости крестьянской подоплеки причина личной некрепости Есенина: из старого его вырвало с корнем, а в новом корень не принялся. Город не укрепил, а расшатал и изранил его. Поездка по чужим странам, по Европе и за океан, не выровняла его.
Тегеран он воспринял несравненно глубже, чем Нью-Йорк. В Персии лирическая интимность на рязанских корнях нашла для себя больше сродного, чем в культурных центрах Европы и Америки. Есенин не враждебен революции и никак уж не чужд ей; наоборот, он порывался к ней всегда - на один лад в 1918 году:
Мать моя родина, я - большевик!
На другой - в последние годы:
Теперь в советской стороне
Я самый яростный попутчик.
Революция вломилась и в структуру его стиха, и в образ, сперва нагроможденный, а затем очищенный. В крушении старого Есенин ничего не терял и ни о чем не жалел. Нет, поэт не был чужд революции, - он был не сроден ей. Есенин - интимен, нежен, лиричен, революция - публична, эпична, катастрофична. Оттого-то короткая жизнь поэта оборвалась катастрофой.
Кем-то сказано, что каждый носит в себе пружину своей судьбы, а жизнь разворачивает эту пружину до конца. В этом только часть правды.
Творческая пружина Есенина, разворачиваясь, натолкнулась на грани эпохи и - сломалась.
У Есенина немало драгоценных строф, насыщенных эпохой. Ею овеяно все его творчество. А в то же время Есенин не от мира сего. Он не поэт революции.
Приемлю все. Как есть, все принимаю.
Готов идти по выбитым следам.
Отдам всю душу Октябрю и Маю,
Но только лиры милой не отдам!
Его лирическая пружина могла бы развернуться до конца только в условиях гармонического, счастливого, с песней живущего общества, где не борьба царит, а дружба, любовь, нежное участие.
Такое время придет. За нынешней эпохой, в утробе которой скрывается еще много беспощадных и спасительных боев человека с человеком, придут иные времена - те самые, которые нынешней борьбой подготовляются. Личность человеческая расцветет тогда настоящим цветом.
А вместе с нею и лирика. Революция впервые отвоюет для каждого человека право не только на хлеб, но и на лирику. Кому писал Есенин кровью в свой последний час? Может быть, он перекликнулся с тем другом, который еще не родился, с человеком грядущей эпохи, которого одни готовят боями, а Есенин - песнями.
Поэт погиб потому, что был не сроден революции. Но во имя будущего она навсегда усыновит его.
К смерти Есенин тянулся почти с первых годов творчества, сознавая внутреннюю свою незащищенность. В одной из последних песен Есенин прощается с цветами:
Ну что ж, любимые, - ну что ж!
Я видел вас и видел землю,
И эту гробовую дрожь,
Как ласку новую, приемлю.
Только теперь, после 27 декабря, можем мы все, мало знавшие или совсем не знавшие поэта, до конца оценить интимную искренность есенинской лирики, где каждая почти строка написана кровью пораненных жил. Тем острее - горечь утраты. Но и не выходя из личного круга, Есенин находил меланхолическое и трогательное утешение в предчувствии скорого своего ухода из жизни:
И, песне внемля в тишине.
Любимая с другим любимым.
Быть может, вспомнит обо мне.
Как о цветке неповторимом.
И в нашем сознании скорбь острая и совсем еще свежая умеряется мыслью, что этот прекрасный и неподдельный поэт по-своему отразил эпоху и обогатил ее песнями, по-новому сказавши о любви, о синем небе, упавшем в реку, о месяце, который ягненком пасется в небесах, и о цветке неповторимом - о себе самом.
Пусть же в чествовании памяти поэта не будет ничего упадочного и расслабляющего. Пружина, заложенная в нашу эпоху, неизмеримо могущественнее личной пружины, заложенной в каждого из нас. Спираль истории развернется до конца. Не противиться ей должно, а помогать сознательными усилиями мысли и воли. Будем готовить будущее. Будем завоевывать для каждого и каждой право на хлеб и право на песню.
Умер поэт. Да здравствует поэзия! Сорвалось в обрыв незащищенное человеческое дитя! Да здравствует творческая жизнь, в которую до последней минуты вплетал драгоценные нити поэзии Сергей Есенин!
Вольф Эрлих. Четыре дня
В Ленинград Сергей приехал в четверг 24 декабря утром. О том, что он должен приехать на днях, я знал еще недели за полторы до этого, так как получил от него телеграмму с просьбой снять две-три комнаты, с указанием, что "в двадцатых числах декабря" он переезжает жить в Ленинград. Комнат снять не удалось по разным причинам, тем более что он забыл сообщить главное: приезжает ли он один или с женой. О том, что он разошелся, я узнал уже лично от него.
В четверг с утра мне пришлось на пару часов выйти из дому. Вернувшись, я застал комнату в легком разгроме: сдвинут стол, на полу рядком три чемодана, на чемодане записка:
"Поехал в ресторан Михайлова, что ли, или Федорова? Жду тебя там. Сергей". Пошел к "Михайлову-Федорову".
Оказалось, что у подъезда меня ждет извозчик, чтобы везти в "Англетер" - "Федоров заперт был, так они приказали везти себя в "Англетер". Там у них не то приятель живет, не то родственник!". "Родственником" оказался Г. Ф. Устинов, большой друг Сергея, живший в 130-м номере гостиницы. Сергея я застал уже в "его собственном номере" в обществе Елизаветы Алексеевны Устиновой (жены Георгия Устинова) и жены Г. Р. Колобова, приятеля Сергея по дозаграничному периоду. В этот раз посидели недолго. Я поехал домой, Сергей с Устиновой - по магазинам (предпраздничные покупки). Перед уходом пробовал уговорить Сергея прожить праздники у меня на Бассейной. Ответ был буквально следующий: "Видишь ли… мне бы очень хотелось, чтобы эти дни мы провели все вместе. Мы с Жоржем (Устиновым) ведь очень старые друзья, а вытаскивать его с женой каждый день на Бассейную, пожалуй, будет трудновато. Кроме того, здесь просторнее".
Второй раз собрались мы уже часа в четыре дня. В комнате я застал, кроме упомянутых: самого Устинова и Ушакова (журналист, знакомый Устинова, проживавший тут же, в "Англетере").
Несколько позже пришел Г. Колобов. Дворник успел перевезти вещи Сергея сюда же. Просидели часов до девяти. "Гости" ушли, остались мы вдвоем. Часов до одиннадцати Сергей философствовал на разные темы: и о том, как хорошо, что мы оба снова одинокие, и о том, что по возрасту ему пора редактировать журнал, о совершенной "нерусскости" Анатоля Франса и о письмах Пушкина. Обо многом. Под конец не сошлись во взглядах: какое стихотворение Ходасевича лучше - "Звезды" или "Баллада" (Сергей защищал "Звезды"), и заснули.
Проснулись часов в шесть утра. Первое, что я от него услышал в этот день:
- Слушай, поедем к Клюеву!
- Поедем!
- Нет, верно, поедем?!
- Ну да, поедем, только попозже. Кроме того, имей в виду, что я адреса клюевского не помню.
- Это пустяки! Я помню.
Часов до девяти, лежа, смотрели рассвет. Окна номера выходили на Исаакиевскую площадь. Сначала свет был густой, синий. Постепенно становился реже и голубее. Сергей лежал и радовался: "Смотри, синий свет, свет такой синий!".
В девять поехали. Что это была за поездка! Мы обошли половину Морской улицы. Заходили в десяток дворов. Всюду Сергей ликовал: наконец-то нашли! Десятки дверей захлопывались у нас под носом. Десятки жильцов орали, что никакого Клюева, будь он трижды известный писатель, а на последнее Сергей очень напирал в объяснениях, они не знают и знать не хотят. Номер дома, как водится, был благополучно забыт. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы мне не пришло в голову разыскать автомат и по телефону узнать нужный нам адрес.
Подняли Клюева с постели. Пока Клюев одевался, Сергей объяснил: "Понимаешь? Я его люблю! Это мой учитель". Через пару минут: "Николай! Можно прикурить от лампадки?".
- Что ты? Сереженька! Это у меня материнское благословение. Как можно! На вот спички!..
Закурили. Клюев пошел умываться. Сергей смеется.
- Давай подшутим над ним!..
- А как?
- Потушим лампадку. Он не заметит. Вот клянусь тебе, не заметит!
- Обидится!
- Пустяки! Мы ведь не со зла. А так, для смеху.
Потушил. Смеется:
- Только ты молчи! Понимаешь, молчи! Он не заметит!
Не заметил…
Сказал ему Сергей об этом уже позже, когда мы втроем вернулись в номер. Вслед за нами пришел художник Мансуров. Сидели, разговаривали. Клюев ел конфеты, Сергей - фисташки, Мансуров - сига.
Потом Сергей читал стихи - "Ты, Николай, мой учитель. Слушай". Учитель слушал.
Ушел Клюев часа в три. Обещал прийти к девяти вечера. Но не пришел. Я видел его уже у гроба…
Ну, что еще было в этот день?
Пришли Устиновы. Е. А. принесла самовар. С Устиновым пришел Ушаков и старик писатель В. Измайлов. Гнали чай. Сергей снова читал стихи, в том числе и "Черного человека". Излагал планы: "Снимем квартиру вместе с Жоржем. Тетя Лиза (Е. А. Устинова) будет хозяйкой. Возьму у Ионова журнал. Работать буду. Ты знаешь, Вова, это мы только праздники побездельничаем, а там за работу!".
Вечером ненадолго заходил Ив. Приблудный.
Вот тут я начинаю сбиваться. Пятница и суббота прошли до того похоже, что в моей памяти сливаются в один день. Разговаривали, пили чай, ели гуся, опять разговаривали. И разговоры-то были одни и те же: квартира, журнал.
Время от времени Сергей умудрялся понемногу доставать пива, но редко и скудно - в праздники все было закрыто. Кроме того, и денег у него было немного. А к субботе и вовсе не осталось.
Кстати: после смерти Сергея поднимались разговоры о "тяжести номерной обстановки" и пр. Это не совсем верно. Во-первых, "Англетер" отнюдь не представляет из себя "номеров для приезжающих". Там в большинстве случаев живут постоянные жильцы с женами, самоварами и прочим.
Считаю себя обязанным отметить еще одну вещь: Е. А. Устинова, с своей стороны, приложила все усилия для того, чтобы Сергей чувствовал себя совсем по-домашнему. Постоянно пыхтел самовар. Ежедневно убирали комнату. Грели ванну. По возможности не оставляли его одного.
Итак, насчет субботы ничего примечательного сообщить не могу. Перейдем к воскресенью. Пришел я рано. С утра поднялся галдеж. Сергей, смеясь и ругаясь, рассказывал всем, что его "хотели взорвать". Дело было так.
Дворник (дядя Василий) пошел греть ванну. Через полчаса вернулся и доложил: пожалуйте! Сергей пошел мыться. Через несколько минут прибежал с криком, что его хотели взорвать. Оказывается: колонку растопили, но воды в ней не было - был закрыт водопровод. Пришла Устинова.
- Сергунька! Ты с ума сошел! Почему ты решил, что колонка должна взорваться?
- Тетя Лиза, ты пойми: печку растопили, а воды нет. Ясно, что колонка взорвется!
- Ты - дурень! В худшем случае она может распаяться.
- Тетя Лиза! Ну что ты, в самом деле, говоришь глупости! Раз воды нет - она обязательно взорвется! И потом, что ты понимаешь в технике!
- А ты?
- Я знаю!
Пустили воду.
Пока грелась вода, занялись бритьем. Сначала я его, потом наоборот. Елизавета Алексеевна тем временем сооружала завтрак.
Побрились. Стоим около письменного стола: Сергей, я и Устинова. Я перетираю бритву, Сергей моет кисть. Кажется, в комнате была прислуга. Вдруг Сергей говорит: "Да! Тетя Лиза, послушай! Это же безобразие! Чтобы в номере не было чернил! Ты понимаешь? Хочу написать стихи, и нет чернил. Я искал, искал: так и не нашел. Смотри, что я сделал!". Засучил рукав, показывает руку: разрезано.
Поднялась буча. В первый раз видел Устинову сердитой. Кончили они так:
- Сергунька! Говорю тебе в последний раз: если повторится еще раз такая штука, мы больше не знакомы.
- Тетя Лиза! А я тебе говорю, что если у меня не будет чернил, я еще раз разрежу руку. Что я, бухгалтер, что ли, чтобы откладывать на завтра!
- Чернила будут. Но если тебе еще раз взбредет в голову писать по ночам, а чернила к тому времени высохнут, можешь подождать до утра! Ничего с тобой не случится!
На этом поладили. Сергей нагибается к столу, вырывает из блокнота листок, показывает издали: стихи. Затем говорит, складывая листок вчетверо и кладя мне в карман пиджака: "Это тебе. Я еще тебе не писал ведь? Правда… и ты мне тоже не писал!". Устинова хочет прочитать. Я тоже. Тяну руку в карман.
- Нет, ты подожди! Останешься один - прочитаешь. Не к спеху ведь!
"Не к спеху" протянулось ровно на сутки, потому что вслед за этим пошли: ванна, самовар, пиво (дворник принес бутылок пять-шесть), гусиные потроха, люди. К чаю пришел Устинов, привел Ушакова. Много смеялись, разговаривали. Сергей говорил оживленно и весело. Рассказывал про колонку. Бранился с Устиновой, которая заставляла его есть. Пел свою любимую в последнее время песню, которую привожу ниже.
- Тетя Лиза! Ну что ты меня кормишь! Я ведь лучше знаю, что мне надо есть. Ты меня гусем кормишь, а я хочу косточку от гуся сосать!..
Часа в два мне пришлось ненадолго уйти. Здесь надо кое-что объяснить: еще в день приезда Сергей сказал мне, что на мое имя для него перешлют из Москвы деньги. Повестка пришла, но… на его имя и на мой адрес. В результате двое суток он не мог получить денег. В воскресенье мы додумались: Сергей пишет мне доверенность, по которой я и получаю деньги. Поэтому днем я заехал к секретарю Союза поэтов М. А. Фроману и заверил подпись Сергея. Вернувшись, застал еще всех в сборе. Просидели часов до шести. Помню, Устинов журил Сергея за то, что он мало читает. Сергей оправдывался. Около шести Устинов ушел к себе "соснуть часика на два". В. А. тоже.
Остались втроем: Сергей, Ушаков и я.
Часов в восемь и я поднялся уходить. Ночевать я решил дома, во-первых, потому, что рано утром (по просьбе Сергея) я должен был зайти на почту, во-вторых, по утрам я ходил к врачу. И то и другое рядом с моей квартирой. Простились. С Невского я вернулся вторично: забыл портфель, а с ним и доверенность.
Ушаков к тому времени успел уйти. Сергей сидел у стола спокойный, без пиджака, накинув шубу, и просматривал старые стихи.
На столе была развернута папка. Простились вторично. На прощанье Сергей, смеясь, сказал, что он сейчас пойдет будить Устинова.
На другой день портье, давая показания, сообщил, что около десяти Сергей спускался к нему с просьбой - никого к нему в номер не пускать.
Стихотворение вместе с Устиновым мы прочли только на другой день. В суматохе и сутолоке я забыл о нем.
Любимая песня Сергея - вот она:
Что-то солнышко не светит,
Над головушкой - туман.
То ли пуля в сердце метит,
То ли близок трибунал.
Ах, доля - неволя,
Глухая тюрьма,
Долина, осина,
Могила темна.
Москва. Января 28-го 1926
Вольф Эрлих
Основные даты жизни и творчества С. А. Есенина
1895, 21 сентября (3 октября по новому стилю) - в селе Константинове Кузьминской волости Рязанского уезда Рязанской губернии родился Сергей Александрович Есенин.
1904, сентябрь - поступил в Константиновское земское четырехгодичное училище. Написал первые стихотворения.
1905, 22 ноября - родилась сестра Екатерина.
1909, май - с похвальным листом окончил Константиновское земское училище.
Сентябрь - поступил во второклассную церковно-учительскую Спас-Клепиковскую школу.
1911, 16 марта - родилась сестра Александра.
1912, март-апрель - написал поэму "Сказание о Евпатии Коловрате, о хане Батые, цвете Троеручице, о черном идолище и Спасе нашем Иисусе Христе".
Май - окончил второклассную Спас-Клепиковскую школу. Получил свидетельство о присвоении звания учителя школы грамоты. Подготовил книгу стихов "Больные думы".
Июль - выехал из села Константинова в Москву.
Осень - вступил в члены-соревнователи Суриковского литературно-музыкального кружка.
1913, март - поступил на работу в типографию товарищества И. Д. Сытина (в экспедицию, затем в корректорскую).
Работал над созданием поэмы "Тоска" и драматической поэмы "Пророк" (тексты неизвестны).
Сентябрь - начал заниматься на историко-философском отделении Московского городского народного университета имени А. Л. Шанявского.
Осень - вступил в гражданский брак с А. Р. Изрядновой.
1914, январь - в журнале "Мирок" опубликовано стихотворение "Береза" (под псевдонимом "Аристон") - первая ныне известная публикация стихов Есенина.
Сентябрь - создана поэма "Марфа Посадница". Написал поэму "Галки" (текст неизвестен).
21 декабря - родился сын Юрий.
1915, 21 января - начало переписки с Александром Ширяевцем.
8 марта - выехал из Москвы в Петроград.
9 марта - встретился с Александром Блоком на его квартире, читал ему стихи.
11 марта - встреча с Сергеем Городецким.
28 марта - на вечере поэтов в Зале армии и флота познакомился с Рюриком Ивневым, Владимиром Чернявским, Константином Ляндау, Михаилом Струве.
24 апреля - начало переписки с Николаем Клюевым.
Март-апрель - создание литературной группы "Краса". Знакомство с Леонидом Каннегисером.
Август - в журнале "Северные записки" (№ 7–8) опубликована поэма "Русь".
Октябрь - знакомство с Клюевым.
17 октября - присутствовал на учредительном собрании общества "Страда".
25 октября - участвовал в вечере "Краса".
Осень - знакомство с Максимом Горьким, Владимиром Маяковским, Иеронимом Ясинским, Ивановым-Разумником.
Декабрь - знакомство с Николаем Гумилевым и Анной Ахматовой.
1916, 21 января - читал стихи в Обществе свободной эстетики.
Январь - вышла в свет книга стихов "Радуница".
Февраль - работа над пьесой "Крестьянский пир" (текст неизвестен).
Февраль - май - в журнале "Северные записки" опубликована повесть "Яр".
25 марта - призван на военную службу.
16 апреля - откомандирован в Царскосельский полевой военно-санитарный поезд № 143.
Апрель-май - два выезда к линии фронта санитаром поезда.
22 июля - читал стихи на встрече с императрицей и членами царской фамилии, организованной полковником Д. Н. Ломаном.
Лето - знакомство с Алексеем Ганиным.