– Че-во-о?… Сталину? Да кто ему докладывать станет? Войцеховский?… Да он и в кабинете у него не бывает, а если пустят иногда, так на пузе к нему ползет. Генералу!… Наивняк же ты, Иван! Вот ты посмотришь потом, что такое генерал Сталин. Да там только при имени его понос у всех прошибает. А ты – доложат. Я его пугнул как следует, Войцеховского, а ты теперь проси у него что угодно. Да он тебе самолет персональный устроит. Погоны генеральские прилепит. Хозяин-то там не Сталин, а Войцеховский. Сегодня он в округе хозяин, а завтра – в Министерстве обороны, а там и в Кремль заползет. Я-то уж знаю, чего он может, Арон Войцеховский, и чего добивается. Многое он уже имеет, а будет иметь еще больше.
Фридман поднялся, хлопнул меня по плечу:
– Дружи с Фридманом! И он сделает тебя Папой Римским.
Он ушел, а обитатели нашей комнаты, оглушенные натиском Фридмана, еще ниже склонились над листами. Они отрабатывали статьи.
Панна сказала:
– Пойдем обедать.
И мы пошли.
По дороге в ресторан Панна рассказала:
– На твое место Домбровский с Никитиным уже человека тянут, – такого же, как они, еврея.
– Устинов, я думаю, не пропустит.
– В наш отдел за твой стол уже посадили Сеню Гурина. А теперь Турушин уходит на тренерскую работу. Я, говорит, не могу больше видеть, как этот слепой дьявол мокрым носом по моим заметкам елозит. И подал заявление. Ну, Фридман и на его место своего человека подыщет.
– А что же майор Макаров, начальник отдела кадров? Зачем же одних евреев набирать! Несправедливо это.
Панна отвечала спокойно:
– Макаров человек подневольный, над ним редактор, а над редактором Шапиро сидит.
– Какой Шапиро? Уж не тот ли, который в "Красной звезде" был?
– Он и есть. Его теперь в Главное политическое управление перевели, он кадрами всех военных газет заведует. А ему наш Фридман напрямую звонит. Он, я думаю, наш Фридман, масон высокого посвящения. Уж больно развязно со всеми разговаривает, даже с таким, как генерал Войцеховский, близкий человек к Васе Сталину.
– Слыхал я про масонов, а только о них ничего не знаю. Это те же космополиты, что ли?
– Ну, нет, эти ребята покруче будут. Космополитом всякий может быть, к примеру меня возьми: нерусская, так могу и не любить Россию и народ русский. Лапотники они, иваны, вроде тебя. Ты вот и в центральной газете работаешь, а про масонов ничего не знаешь. Масоны, они, конечно, из евреев все, или почти все, у них дисциплина и цель: они к власти рвутся. Во время войны с немцами сидели тихо да подальше от фронта уползти старались – в Ташкент, Ашхабад, Коканд, а теперь снова из щелей полезли, войну нам объявили. И война эта будет пострашнее прежней, много русских людей она возьмет и разруху нам пуще той, что в Гражданскую и в Отечественную была, учинят.
– Каркаешь ты, Панна! Ничего такого быть не может.
Панна не обиделась и в мою сторону не взглянула, а я подумал: "Муж-то у нес – редактор наиглавнейшего журнала в стране, он-то, поди, знает". Но все-таки ни во что такое верить не хотелось. Сказал примирительно:
– Прости меня, пожалуйста. Ты знаешь, конечно, а мне-то откуда знать? Но чего же они хотят, масоны? Какая власть им нужна?
– Либеральную демократию установят.
– А что это такое?
– А это, когда все дозволено, вроде анархии. Говори, что хочешь, делай, что хочешь, и ни тебе никакой власти, никаких законов. Все продается, все покупается. Вот тогда евреи все имущество скупят и деньги захватят, и радио, и газеты – все у них будет. Они потом продажу земли наладят, а чтобы народ ослабить, государство на мелкие части раздерут. Везде свой царек, свои порядки. Как в России встарь было, когда князья дрались между собой и силы у народа никакой не было. При таких-то порядках легче людьми управлять. И лес, и газ, и нефть за границу качать будут, а деньга себе в карман положат.
– Да сколько же это денег у них будет?
– Денег много не бывает, их всегда не хватает, тем более еврею.
Панна засмеялась. В эту минуту она была похожа на древнюю старушку, впрочем, очень красивую.
– Но как же Сталин? Он разве таких вещей не знает?
– О Сталине говорить не надо. И нигде ты о нем не заговаривай. Имя его поминать опасно. Помнил бы ты, Ваня: там, где соберутся трое, там и Фридман будет. Мы ими окружены и аттестованы. И не дай Бог, если неприязнь в твоих глазах заметят. Тут они тебе живо ножку подставят.
Вошли в ресторан и сели в излюбленном месте у окошка. Людей поблизости не было, и Панна продолжала:
– Ты ведь и вправду подумал, что машину тебе большую черную Фридман охлопотал? Нет, конечно. Фридман только узнал у Войцеховского, что машина тебе по штату положена, как собственному корреспонденту. И везде они, собкоры, машины имеют. Им же по частям приходится мотаться.
– Но как же Войцеховский две машины твоему мужу дал? Муж твой гражданский, а тут военный округ.
– У мужа моего в журнале свой Войцеховский есть. А они все как сообщающиеся сосуды и живут по принципу: ты мне, я тебе. Войцеховский списанные машины журналу дал, а за это пять своих человечков в редакцию натолкал. Считай, он выиграл маленькую операцию. Они сейчас всю власть захватывать будут, и главная цель – печать. Кремль они давно заняли, там и яблоку негде упасть, а теперь – министерства, печать, банки. Во время-то войны их сильно потеснили, многие Москву покинули, а теперь они возвратились, им должности и квартиры подавай. Перво-наперво, столичные города занимать будут: Москву, Ленинград, Киев, Минск… Ты-то считал, что война для тебя закончилась, а тут снова на войну попал, да еще на самую передовую.
Заканчивали обед, и Панна, видя мое унылое настроение, тронула за руку, сказала:
– Прости меня, Иван. Нагнала на тебя страху. Я, конечно, все это от мужа узнала. А тебе сказала, чтобы ты ушами не хлопал, а скорее в обстановке разобрался. Будь внимательным, хитрым и бдительным. Палец им в рот не клади, а разыгрывай простачка и показывай, будто любишь их. Словом, дурачь их, как Фридман дурачит нас.
Подходя к редакции, я сказал спутнице:
– Спасибо тебе, Панна. Ты мне противника показала, а у нас в авиации правило есть такое: увидел врага – победил.
В штабе округа мне выделили кабинет – через дверь от комнаты, в которой находилась золотая пятерка. Генерал-майор Войцеховский, к которому я зашел, вручил мне ключи от кабинета и сейфа и сказал почти шепотом, как о деле секретном и касающемся только нас двоих:
– Командующий мне ничего о вас не говорил, но я и сам понимаю, какая важная у вас должность и что надо вас обеспечивать по первому разряду. Я уже приказал начальнику АХО, это наш административно-хозяйственный отдел, чтобы он выдал вам талоны на все самое дорогое: шинельное сукно и ткань на китель, брюки, ботинки, – все самое лучшее, ведь вы – референт Сталина… – генерал поднял палец. – Референт! Это вам не шуточка.
Сам генерал был одет в какой-то серебристый китель, на пологих женских плечах топорщились мятые погоны – и тоже белые, увитые серебром. Он был интендант и на военного так же походил, как я на балерину. Большой живот лежал на столе, китель туго облегал круглую, как шар, фигуру. Руки короткие, пухлые, шеи не было, а прямо на плечах сидела большая кудлатая голова.
Генерал говорил без умолку и на меня почему-то не смотрел:
– Вы летчик, сбили много самолетов,– Саша мне звонил…
– Фридман ошибся, я летал на бомбардировщиках и самолетов не сбивал.
– Это неважно, раз летали, то кого-то же вы сбивали. Это же война, а на войне кто-нибудь кого-нибудь подбивает. Хорошо, что вас не подбили совсем и вы остались целы. Я тоже остался цел, хотя было нелегко. Все время куда-нибудь вызывали. А уж потом после войны дали погоны, и я, вот видите, жив и здоров. А?… Что вы сказали?…
– Я ничего не сказал, товарищ генерал-майор.
– Не сказали?… И хорошо. А я вам дал машину. Завтра к вам подъедет шофер, и вы будете ездить, как ваш главный редактор. У нас Воронцов, это самый ловкий летчик на свете, – а и он имеет только право вызова, и вся пятерка может лишь вызывать машину, а у вас будет персональный. Я так решил и так будет. Мог бы дать вам старую "Победу", а я дал "ЗИМ". Он тоже немножко старый, но ничего. Вы знаете, что такое "ЗИМ"? В главном штабе не каждый генерал ездит на "ЗИМе", а вам я дал. Если вы в газете, то вам надо ездить, а если вы еще и при Сталине – вам надо ездить на хорошей машине. Я так решил и кто мне чего скажет?…
Генерал только два или три раза взглянул на меня, – и я едва успел разглядеть темно-кирпичные, оплывшие жиром глаза, но потом он все время говорил и смотрел на стол, будто там лежала бумажка и он читал написанный текст. И неизвестно, сколько бы еще он говорил, если бы не зазвонил телефон и его куда-то не позвали. Уже на ходу он бросил:
– Вы будете иметь все. Да, да – все.
Я поднялся на третий этаж, где располагался мой кабинет. Проходил мимо комнаты золотой пятерки, зашел к ним. Воронцов в радостном порыве раскинул руки:
– Старик! Это же здорово, что мы снова с тобой вместе. Я как узнал от Войцеховского, что тебя к нам назначают, обнял его и чуть не поцеловал. Сказал, что ты есть мой учитель и пусть дает тебе новую форму. Ты же смотри, какой старенький у тебя китель.
– Но какой же я твой учитель?
– А кто меня учил, где надо ставить запятую, а где тире? А? Помнишь?… Я ему говорю, что ты мой учитель, а он таращит на меня рыжие глаза и спрашивает: "Но если у вас две золотые геройские звезды, то сколько же таких звезд у вашего учителя?" Я говорю: "Много".
На это я заметил:
– Не хотел бы оказаться объектом ваших розыгрышей. Дойдет до генерала…
– Генерала? Да он терпеть его не может и никогда не принимает. Я уже командующему доложил, что вместе с тобой учились и ты отлично летал на самолетах. Ну, ладно, ты нас извини, мы уезжаем на Центральный аэродром. Готовимся к параду и много летаем. Кстати, там и генерал-лейтенант. Он командует парадом и будет вести над Красной площадью флагман.
В тот же день я поехал в штаб парада и доложил генералу о своем назначении. Беседа наша была короткой, он сказал, чтобы я зашел к нему позже.
Вместе мы пошли с ним на летное поле и тут встретили Воронцова. Мой товарищ, кивнув на меня, сказал:
– И у нас теперь есть собственный корреспондент. Я уж вам говорил: мы с ним вместе учились. Отличный парень и мой хороший друг.
Генерал внимательно выслушал аттестацию Воронцова и серьезно проговорил:
– Не нравится мне, что его кабинет рядом с вашей комнатой. Капитан, как мне доложили, не курит, не пьет, а вы его научите и тому и другому.
– Непременно научим! Какой же это мужик, если не пьет и не курит. А еще, если вы позволите, я сам провезу его на тренировочном самолете.
– Возражать не стану. Скажите Афонину, чтобы включил в график тренировочных полетов.
– Нас больше учили на штурманов.
– Тем лучше! Штурман и летчик – это же хорошо. Штурманская подготовка была моей слабостью; я всегда боялся заблудиться.
Я сказал, что мне очень понравился полковник Афонин и я рад, что он теперь служит в войсках нашего округа. На это Василий Иосифович с гордостью сказал:
– Афонин – лучший летчик истребительной авиации.
И, кивнув на Воронцова, съязвил:
– Он на новых самолетах на вертикальных виражах побивал и вашего друга. Так что и вы, если вас потренирует Афонин, утрете нос полковнику.
– Непременно утрет! – воскликнул Воронцов. – И я не буду обижаться. Зато будет смех на всю авиацию: журналист побил Воронцова.
Афонин теперь командовал одной из престижных истребительных дивизий и был представлен к званию генерал-майора. Такова была тактика Василия Сталина в подборе кадров: собирать в столичный округ лучших летчиков и командиров.
Генерал спросил:
– Как вы живете? Есть ли у вас квартира?
За меня ответил Воронцов:
– Какая квартира? Он с женой и маленькой дочкой мотается по чужим углам. Фронтовик! Кавалер многих орденов…
Генерал выслушал его, а мне сказал:
– Надеюсь, вы так же будете писать о нашем округе, как написали об афонинской дивизии. Желаю успеха!
Я уходил с аэродрома, унося самые лучшие впечатления от встречи с генералом.
Недели через две сообщили, что мне предоставлена комната в квартире, где жил адъютант маршала Тимошенко комбриг Амелин.
Я не сразу осознал реальность такой вести. Но Воронцов тряс меня за плечи, повторял:
– Комната в Москве! Своя собственная! Ты больше не будешь мыкаться по чужим квартирам.
Радость моя была так велика, что я не мог ничего сказать. Я в эту минуту боялся какой-нибудь ошибки: вдруг что-нибудь не так и комнату мне не дадут?
Но комнату дали. Не знаю, кому я обязан таким счастьем: генералу ли, или полковник Устинов выбил для меня жилье, но факт этот счастливейший состоялся. В тот же день ко мне вкатился генерал-майор Войцеховский, мягко опустился на диван и проговорил тихо, кося взгляд на дверь:
– Я что вам говорил? Что?… Я говорил вам, что вы будете иметь все. Когда к нам приехал Воронцов и эти его пять летчиков, которые умеют кувыркаться в небе… Когда они приехали, я им тоже дал квартиры, но только через полгода. Вам я дал генеральское сукно на шинель, дал машину, а вот теперь и жилье. И не где-нибудь, а на Можайском шоссе, в генеральском доме.
Войцеховский говорил еще с полчаса, а потом вдруг прервал свое красноречие, с трудом поднялся и показал мне спину. Медленно выходил из кабинета, а у самой двери повернулся, и я увидел, как сверкнули его глаза. Он с каким-то грудным присвистом проговорил:
– Я тоже начинал карьеру, но немножко не так скоро.
В редакции я поблагодарил полковника Устинова и сказал, что поеду на новую квартиру. Я был без машины, и он мне предложил свою. При этом сказал: "А то на радостях-то под трамвай попадете". На Красной Пресне, где мы снимали крохотную комнату и платили за нее четыреста рублей, трехлетняя дочка Светлана, игравшая с детьми во дворе, подбежала ко мне с криком:
– Папа, покатай нас!
Шофер раскрыл дверцу автомобиля и туда, словно горох, посыпалась детвора. Ее набилось так много, что кто-то уж вскарабкался на спину водителя, и он, словно дед Мазай, повез их катать. Навстречу мне из дома вышла Надежда. Я смотрел ей в глаза и смеялся точно Иванушка-дурачок.
– Что с тобой? – испуганно спросила она.
– А как ты думаешь, что со мной?
Надя пожала плечами.
– Ну, не пугай меня, говори скорее.
Я не торопясь, как генерал Войцеховский, достал из кармана ключи и покачивал их перед носом Надежды.
– Ты нашел новую квартиру? Это было бы очень кстати. Мне изрядно тут надоело: кухня на двенадцать семей и всего лишь четыре газовых конфорки.
– Теперь в нашей квартире семей будет поменьше: всего лишь три.
– Только-то? Это же прекрасно! Но сколько стоит такая квартира?
– Семнадцать рублей в месяц.
– Ну, не дури. Скажи – сколько? И где она?
– На Можайском шоссе. По нему на свою Ближнюю Кунцевскую дачу ездит товарищ Сталин.
– Твой командующий?
– Нет, тот Сталин, большой.
– Ну, поедем же!
Светлана была в восторге от того, что мы все вместе ехали по Москве. Эта кроха быстрее всех оценила преимущество автомобиля, и не было для нее большего счастья, чем на нем кататься.
Я сгорал от желания показать Надежде ордер на нашу квартиру – первую в жизни собственную законную квартиру, ведь во Львове мы хотя и имели комнату, но ордера на нее не было. Здесь же, во-первых, не Львов, а Москва, а во-вторых – квартира наша.
Подъезжаем к дому, я останавливаю машину немного в стороне от подъезда, – кстати, с самого начала я усвоил для себя такое правило.
Открыли дверь и увидели странную картину: в коридоре стояла женщина в нарядном платье и длинным шестом колотила в потолок.
– Здравствуйте! Что это вы делаете?
– А там над нами живет такая скотина, я хочу его выкурить. Но кто вы такие? Кто вам дал ключи?…
Я сказал, что у меня ордер, и попросил ее показать нам свободную комнату.
– Тут две. Вот эту дали подполковнику Верхолетову, а та, – она показала на дальнюю дверь, – будет ваша.
Перед нами была комната с большим окном, выходившим во двор, комната совершенно пустая, прибранная. В ней было около пятнадцати квадратных метров, но она казалась нам дворцовой залой.
Надя спросила:
– Ордер? У тебя на нее ордер?
– Да, родная. Хватит тебе мотаться по квартирам и дожидаться очереди у газовой плиты.
Надя ничего не сказала. Обошла комнату и вышла в коридор. Женщины с шестом уже не было, и мы осмотрели всю квартиру. Она была из тех прекрасных квартир, которые потом будут называть сталинскими. Просторные ванная и коридор, кухня, как хорошая комната, потолки три с половиной метра.
Надя переспросила:
– Тебе дали ордер? Насовсем?
– Вот чудачка! А как же еще дают ордера?
Она стояла у окна на кухне, и по щекам ее текли слезы. Это были слезы радости.
Часть Вторая
Глава первая
Вот уже год, как я работаю собственным корреспондентом при штабе округа. Перебираю записные книжки того времени. Едва различаю запись:
"Сколько готовились, сколько волновались. И вот он настал, день авиационного парада. Я стою на Центральном аэродроме возле вагончика, в котором оборудован узел связи. В воздухе раздается гул; вначале чуть слышный, но затем он становится все сильнее, и вот уже мы видим, как с северной стороны, точно журавли, появляются ряды и колонны самолетов. Идут стратегические бомбардировщики-ракетоносцы. Головную машину ведет наш командующий генерал-лейтенант Сталин. Гул перерастает в сплошной раскат грома. Миллионы глаз устремились на крылатых защитников Родины. Сердца замирают от гордости за наш народ, за армию, сильнее которой нет в мире.
На трибуне мавзолея стоят руководители государства и среди них Сталин. Вот он видит, как флагман-ракетоносец, ведомый его сыном, проходит над Красной площадью, как вслед за ним, ряд за рядом, колонна за колонной, проплывают дальние бомбардировщики. За штурвалами этих грозных машин сидят летчики, разгромившие авиацию всей Европы".
И тут же стихи Пушкина:
Идут – их силе нет препоны,
Все рушат, все свергают в прах,
И тени бледные погибших чад Беллоны,
В воздушных съединясь полках…
Страшись, о рать иноплеменных!
России двинулись сыны;
Восстал и стар и млад, летят на дерзновенных,
Сердца их мщеньем зажжены.
И приписка: "Боже мой! И это пишет четырнадцатилетний мальчик! Какая же сила духа – русского духа! – кипела у него под сердцем!…"
"Но вот пролетели ракетоносцы. В репродукторах раздался голос диктора:
– В небе реактивные истребители, знаменитая пятерка… Ее ведет воздушный ас, наводивший ужас на вражеских летчиков, дважды Герой Советского Союза полковник Воронцов.