Уже потом, возвращаясь домой, я подумал, что не стоило заводить этот разговор, ведь мать – это святое, никому не хочется слышать что-то неприятное о самом родном человеке).
Уговаривать Стасика учиться не пришлось. Он сразу же согласился, тем более что имел передо мною преимущество: за его спиною уже было восемь классов. Терять нам было нечего, а попытать счастья, безусловно, стоило. Первого сентября мы стали учениками вечерней школы рабочей молодежи на углу Большого проспекта Васильевского острова и 14 линии. Он пошел в девятый, а я в восьмой класс.
На буксире новость встретили скептически. Мыслимое ли дело: ты где-то далеко от берега стоишь на ходовой вахте, а в это же время должен сидеть за партой! Я отмалчивался, старался не замечать едких шуток. Хорошо, если мы стояли у городского причала и я был свободен от вахты. И совсем худо, когда, например, приходилось добираться на поезде из Ломоносова до Ленинграда и от Балтийского вокзала на автобусе № 60 до Васильевского острова. Стало обыденным делом меняться вахтами со сменщиками. Я за них стоял за штурвалом, они за меня дежурили у трапа на берегу. Уставал страшно, далеко не всегда удавалось посещать занятия, на уроки опаздывал, домашние задания выполнять не успевал. Бывало и так, что прямо за партой засыпал. С гуманитарными предметами ладил легко. Сложнее было подружиться с математикой, химией, физикой. Через много лет случайно в автобусе увидел учительницу химии, поздоровался и напомнил ей о себе. Она узнала меня и вспомнила, как я у доски объявил, что алюминий это металлоид. Мы посмеялись. Но тогда в школе было не до смеха.
Наконец-то стало легче: в конце ноября буксиру определили зимнюю стоянку у набережной лейтенанта Шмидта напротив Горного института. Здесь мы находились до конца апреля, когда Нева освободилась ото льда. Даже на ночной вахте, в промерзшей рулевой рубке, по-зимнему одетый, я корпел над учебниками. Чтобы согреться, вооружался широкой деревянной лопатой и очищал от снега прибрежную полосу длиной от форштевня буксира до кормы. А это ни много ни мало пятьдесят метров. Из школы возвращался поздно. На камбузе находил хлеб, луковицу, а то и "ржавую" селедку, поливал ее постным маслом, если оно имелось, и уплетал все это за милую душу. Надо было и следить за собою – что-то постирать, погладить, сходить в парикмахерскую, подкупить со скудной зарплаты съестного. Постепенно втянулся в этот напряженный распорядок своей жизни. Изредка навещал семью тети Лизы, заходил и к брату. Со Стасиком виделись в основном в школе. На развлечения времени оставалось крайне мало, а когда оно появлялось, ходили звонить его маме, иногда в кино, а также в гости к его девушке Лиле на 16-ю линию. У нее дома мы отпраздновали наступление нового 1954 года.
Как-то внезапно нагрянула весна, а с нею и начало навигации. Пришло время и последнего в этом учебном году школьного звонка. На буксире уже давно никто надо мною не подтрунивал, лишь одобрительно похлопывали по плечу, узнав, что я одолел восьмой класс. Стасик Федонин закончил девятый. И, как оказалось, последний в его жизни…
Его буксир стоял у набережной Лейтенанта Шмидта. Стасик был вахтенным. Чтобы не тратить время впустую, читал книгу, присев на планширь фальшборта. В это время по Неве прошло какое-то судно, вызвав волну от винтов. Она докатилась до буксира, его качнуло, погруженного в чтение Стасика выбросило за борт. Плавать он умел хорошо, но беда в том, что при падении он сильно ударился головой о привальный брус. Его мгновенно утащило течением. Долго прочесывали дно водолазы, но так его и не нашли. Лишь через две недели тело Стасика всплыло в районе торгового порта. Для его опознания милиция обратилась ко мне.
В назначенный час я пришел в морг больницы на проспекте Москвиной. Едва оперативник ввел меня в холодное помещение, где рядами лежали трупы, мне стало не по себе. Стасик долго находился в воде, изменился так, что я с трудом узнал его. Не помню, как вышел из морга. Перед глазами все плыло, мне было плохо. Оперативник прислонил меня к стене, и я долго не мог отдышаться.
Похоронили моего друга на Большеохтинском кладбище. Из Москвы приехала его мама. Она была в полубезумном состоянии, я от нее не отходил ни на шаг, поддерживал под руку. Успокаивать ее было бесполезно. Да и какие тут можно найти слова… Я сам изо всех сил сдерживался, чтобы не зарыдать вместе с нею…
Тяжелое было прощание на вокзале с Евгенией Петровной. Прикладывая платок к глазам, она сказала, что мы со Стасиком поразительно похожи, у нас одни и те же движения, походка, манера говорить. Пытаясь улыбнуться, она гладила мою голову и все просила, чтобы я обязательно приехал к ней в отпуск. Я пообещал.
Очень мне хотелось позвонить в Москву по врезавшемуся в память телефону К-7-87-92, но так и не смог решиться, боясь своим звонком разбередить еще кровоточащую рану матери Стасика.
В июле в Ленинград прибыл с визитом вежливости отряд шведских кораблей во главе с крейсером "Тре крунур". В те годы железный занавес намертво разделял народы социализма и капитализма. Визит шведских моряков стал событием международного масштаба. Нашему РБ 122 надлежало встретить "Тре крунур", ввести его в акваторию Невы и поставить на бочку невдалеке от моста Лейтенанта Шмидта. И без того образцово выглядевший буксир приобрел еще более респектабельный вид. Мы его заново покрасили, надраили палубы, тщательно проверили состояние всех механизмов.
В команде внезапно появился новый человек, одетый, как и мы, в чистую робу. На его голове как-то нелепо, на уши, была надвинута фуражка. Держался он особняком, ни с кем не заговаривал. Капитан объяснил нам, что товарищ из КГБ, у него своя работа, приставать к нему с разговорами не следует. Мы и сами догадались, откуда взялся этот человек, и инстинктивно сторонились его, даже не пытались узнать, как его зовут.
Все прошло без сучка, без задоринки. Вот только не знаю, заметили ли шведы что-то интересное для себя, когда мы тащили их на буксире мимо судостроительного Балтийского завода. На стапеле достраивался крейсер. Его никак не могла скрыть возведенная со стороны Невы глухая ограда. Особенно странно выглядели поставленные для маскировки высокие трубы. Шпионскому глазу они должны были свидетельствовать, что строится большое, сугубо гражданское судно. С высоких надстроек "Тре крунур" наверняка все хорошо просматривалось.
На набережных ленинградцы горячо приветствовали появление большого корабля под шведским флагом. Все дни пребывания крейсера наш буксир выполнял нетрудную работу: переправлял на берег шведских моряков, доставлял на его борт официальные делегации и организованные группы экскурсантов.
Однажды поздним вечером мы в очередной раз отходили от крейсера. Я был свободен от вахты, стоял на нижней палубе. Швартовы были отданы, как вдруг к моим ногам упал небольшой сверток. С высокого борта крейсера мне помахал рукой шведский моряк. На нашей палубе никого, кроме меня, не было. Мы уже подходили к дебаркадеру, когда я решился поднять сверток. В нем оказался блок сигарет. Оглядевшись, убедился еще раз, что я один, а новый член экипажа, видимо, куда-то отвлекся. В каюте открыл иллюминатор, достал из покрытой целлофаном пачки сигарету и с удовольствием затянулся легким, ароматным дымком. На следующий день всех угощал диковинными сигаретами, рассудив, что лучше всего широко обнародовать то, что случилось со мною накануне. А дядю в надвинутой на уши фуражке по вполне понятной причине угощать не стал…
Вскоре после проводов шведской эскадры я взял отпуск и уехал в Москву, предварительно позвонив Евгении Петровне. Жила она в центре города, на улице Чаплыгина, занимала небольшую комнату в густонаселенной коммунальной квартире. Встретила она меня радостно, все время старалась угостить чем-нибудь особенно вкусным. А я целыми днями бродил по столице. Сначала обследовал все станции метро (в Ленинграде они появятся в следующем году). Затем не спеша обошел Красную площадь, выстоял большую очередь в Мавзолей, где тогда лежали рядом забальзамированные Ленин и Сталин. Мимо них проходили без задержки, подгоняемые строгим тихим голосом: "Проходите… Проходите… Проходите…" В центральном парке культуры и отдыха имени Горького покатался на каруселях, оглядел город с колеса обозрения. Два дня обитал в сказочных павильонах Всесоюзной выставки народного хозяйства. Домой возвращался вечером усталый, переполненный впечатлениями.
Одним из жильцов коммуналки оказался актер. Он вручил мне два билета на спектакль Центрального детского театра по пьесе Михаила Светлова "Двадцать лет спустя". В театр я пошел с симпатичной девочкой из этой же квартиры. Пьеса нам очень понравилась, в ней звучали запоминающиеся, энергичные, полные неподдельной романтики песни:
Трусов плодила наша планета,
Все же ей выпала честь, -
Есть мушкетеры, есть мушкетеры,
Есть мушкетеры, есть!
Ну, как не откликнуться молодым сердцам на эти стихи! Сразу же врезались в память и строки из другой песни:
Сраженьями юность гремела.
И я обращаюсь к стране:
Выдай оружие смелым,
И в первую очередь мне!
Юные зрители по ходу действия вскакивали со своих мест, неистово аплодировали.
Так случилось, что на следующий день я вышел из "Пельменной" и обнаружил неподалеку МХАТ. Купил с рук билет и посмотрел спектакль. А какой спектакль, честно признаюсь, не помню. Помню только, что на меня он не произвел впечатления. Виною тому, без всякого сомнения, был мой крайне низкий культурный уровень: до того в театрах я никогда не бывал.
А вот настоящее потрясение испытал, едва войдя в зрительный зал Большого театра. Дыхание перехватило от невиданной роскоши, все вокруг сияло, блестело, ослепляло золотом и хрусталем. Здесь мне предстояло прослушать оперу "Евгений Онегин". Роман Пушкина я знал хорошо, поэтому сомнений не было, что все пойму. Билет у меня оказался не где-нибудь, а в партере в середине одного из первых рядов! Вокруг – шикарно одетые зрители солидного возраста, не то, что в демократичном Центральном детском театре. Изо всех сил старался перебороть робость, казаться театралом, которому все здесь привычно и знакомо. Развернул программку, несколько раз вчитался в фамилии исполнителей, но лишь одна фамилия оказалась давно знакомой: Сергей Лемешев. Голос его звучал с патефонных пластинок, по радио, вся страна восхищалась кинофильмом "Музыкальная история", в котором Лемешев играл роль главного героя, шофера Пети Говоркова.
Все, что происходило на сцене, музыка Чайковского, голоса исполнителей, великолепные декорации оставили в памяти моей зарубку на всю жизнь. Горжусь, что слышал "живьем" волшебный, поистине золотой голос великого Лемешева. Кроме него особенно запомнился густой, мощный бас Огнивцева, исполнившего партию Гремина. Счастливый, оглушенный прекрасным, покидал я белоколонное здание Большого театра.
По-прежнему я пропадал в музеях, в парках, просто гулял по улицам Москвы. Все было интересно. Все в новинку. Тетя Женя меня ждала, кормила, и я мгновенно проваливался в сон. Для разговоров времени оставалось мало. Иногда тетя Женя вспоминала о счастливых годах, когда подрастал Стасик. Был он ласковым, послушным ребенком, не по годам серьезным и обстоятельным, хорошо учился, много читал, мечтал стать настоящим моряком, потому и подался в юнги, а она этому не воспротивилась. Вот и… Тетя Женя резко прерывала себя и, прихватив со стола тарелку, надолго выходила из комнаты. Возвращалась с обычной приветливой улыбкой, расспрашивала меня о жизни на буксире, кем хочу стать после окончания школы, о моих родственниках, друзьях.
Однажды вечером тетя Женя кормила меня ужином, подкладывала в тарелку аппетитные куски мяса, а я весело, в подробностях рассказывал, где сегодня побывал и что видел. Улыбаясь, она протянула руку, погладила меня по голове и вдруг закрыла лицо руками и зарыдала. Я не знал, что делать, что говорить. Но вот тетя Женя вытерла платком глаза и тихо сказала: "Прости, не обращай внимания. Это я так… Но как же вы похожи. Как похожи…"
Занятый до этого случая исключительно собой, я стал все чаще замечать заплаканные глаза тети Жени. Она по-прежнему была улыбчива, я постоянно ощущал ее доброту и внимание. Но в какой-то момент отчетливо осознал: в этой маленькой комнатке оказались рядом две судьбы: мальчишка, с восторгом принимающий жизнь, и человек, потерявший самое дорогое в этой жизни, – единственного сына. Конечно же, тетя Женя искренне рада видеть меня, друга Стасика, но в то же время я – живое, каждодневное напоминание о трагедии.
Лишь еще раз, при прощании, она дала волю слезам, умоляла, чтобы я обязательно приезжал к ней в гости. Я обещал, но сдержать обещание было выше моих сил, лишь изредка ей звонил все по тому же, еще шестизначному телефону К-7-87-92.
(В конце августа 1970 года мы с женою возвращались домой из раскаленного солнцем Саратова. В Москве была пересадка на ленинградский поезд. Столица ошарашила нас неожиданным для этой поры холодом. Немилосердно хлестал дождь, дул пронзительный ветер, а мы были одеты по-летнему легкомысленно. Особенно продрогла Дина. До ночного поезда оставалась уйма времени. И тогда без предупреждения мы приехали к Евгении Петровне. Она радостно всплеснула руками, засуетилась, усаживая нас на давным-давно знакомую мне оттоманку, принесла из кухни таз с горячей водой, чтобы отогреть Дине ноги, укрыла ее своей шалью. Вкусная еда, чай окончательно привели нас в чувство, и под разговор мы не заметили, как пролетело время. Расставание было грустным: когда еще придется увидеться… Евгения Петровна настояла, чтобы Дина надела ее теплые чулки и нижнее (с начесом!) белье.
Эта встреча с мамой моего друга юности оказалась последней).
И опять беспрерывной лентой потекли ставшие привычными дни: вахты, школьные занятия, короткие часы отдыха, выполнение домашних заданий. Все время хотелось спать. Как и прежде, с трудом самостоятельно пытался осилить точные науки. Со злостью швырял учебники в угол каюты, но, остыв, снова принимался за постижение непостижимого.
С гуманитарными предметами у меня был полный порядок. Особенно любил литературу. Даже иногда позволял себе мальчишеское хулиганство. Зажмуриваюсь от стыда, вспоминая свое сочинение по роману "Отцы и дети", в котором небрежно написал: "Базаров совершенно справедливо говорил, что лучше камни бить на мостовой, чем позволить женщине завладеть хотя бы кончиком пальца". За это "совершенно справедливо" мне наедине мягко, иронично попеняла учительница литературы, классный руководитель Сара Ионовна Каро. Была она молода, скромна, незаметна, но вся преображалась, когда вела урок. Прислонясь спиной к теплой круглой печке, увлеченно, но без малейшей аффектации вела урок. Так рассказывала о героях произведений, что они становились для нас не пресловутыми образами, "типичными представителями", но живыми людьми, близкими и понятными. Я еще больше полюбил литературу, не расставался с книгами. Сара Ионовна к каждому находила подход, знала, кто где работает, чем интересуется, планами на будущее. Однажды, объявляя отметки за очередное сочинение, похвалила меня и сказала, что после школы мне прямая дорога на филологический факультет ЛГУ, который сама окончила не так давно. Я недоверчиво улыбнулся: совсем не факт, что удастся получить хотя бы среднее образование. Впереди почти два года учебы, а потом самое главное – выпускные экзамены. А экзамены не только по литературе. Эти же слова мне пришлось повторить ей через некоторое время при других обстоятельствах, не в школе.
Во время зимних каникул начала 1955 года я влился в компанию молодых, развеселых приятелей. Ходили на танцы, знакомились с девчатами, посещали кинотеатры, устраивали дружеские пирушки. Весело летели дни, вот только частенько по утрам болела голова "после вчерашнего"…
Настало время впрягаться в обычный школьный режим, а я все не мог себя заставить взяться за ум. В самом деле, ребята весело, с присвистом живут, а я, как проклятый, тяну осточертевшую лямку. Один такой дурень на весь Отдел вспомогательных судов. И еще не известно, что из этой затеи с учебой получится. Так я размышлял над своей горемычной судьбиной, а дни шли за днями, в школу идти уже, казалось, бессмысленно, да и, по правде говоря, совестно: что я там скажу, чем оправдаюсь, ведь мы не в плаванье, вмерзший в лед РБ 122 спокойненько стоит против Горного института.
В один из сумрачных воскресных дней я лежал на койке в свой каюте и мрачно глядел на дверной иллюминатор. В него я накануне вклеил фотографию шикарной актрисы из индийского фильма "Ураган". Даже этот редкий фотопортрет не мог исправить поганое настроение. Идти никуда не хотелось, да и деньги в кармане не шибко шуршали. Вот так и валялся, ни о чем не думая, в каком-то полусонном состоянии.
Раздались шаги, вахтенный открыл дверь каюты и коротко сказал: "Здесь он". И ушел. А вошла… Сара Ионовна! Я бы, наверное, меньше изумился, если бы появился в моей скромной обители сам командующий флотом. Учительница моя улыбалась, видя мою растерянность и суетливое желание заправить койку, смахнуть со столика пару грязных стаканов и бутылку из-под портвейна. Она села на единственный стул, притопывая короткими сапожками-"румынками", и сказала, что до смерти замерзла, разыскивая меня. Я тут же сбегал на камбуз, принес чайник с кипятком, всыпал заварку прямо в алюминиевую кружку, выложил из запаса начатую пачку печенья и несколько кусочков пиленого сахара.
Учительница с удовольствием пила чай маленькими глотками и, посмеиваясь, рассказывала о своем путешествии. А путешествие свое начала от моста Лейтенанта Шмидта. Подходила к вахтенному каждого корабля и спрашивала, не здесь ли служит ее ученик. Набережная длиннющая, кораблей – многие десятки, никто не знает какого-то Друяна. Морозец с ветерком донимает, но сдаваться не хочется. Так и дошла, окоченев, до самого конца набережной.
Все в классе уже знали, что ее терзает туберкулез. Это же надо, из-за меня, болвана, проделать путь, который не каждый здоровый человек может осилить! У меня не находилось слов. Сара Ионовна стала рассказывать, как в детстве любила зиму, катание на лыжах, как в студенчестве переходили по протоптанной тропинке заснеженную Неву от университета до Адмиралтейства. А университетские годы – самые счастливые, мне это еще предстоит узнать.
А я лишь мог повторить то, что говорил раньше о трудности учебы: математику, физику, химию нахрапом не возьмешь. Она заметила, что для филологии эти дисциплины не пригодятся, а в школе педагоги все же входят в положение рабочих людей, не бывают слишком уж строгими. Целых полтора года отучился, остается еще каких-то полтора года. Надо заставить себя учиться. В школу надо обязательно возвращаться.
Отогревшуюся учительницу я посадил в трамвай около Горного института и уже в хорошем расположении духа вернулся на буксир. В понедельник знакомой дорогой пришел на завод "Электроаппарат", где проходили занятия нашей школы. Костя Герасимец, с которым я всегда на уроках сидел рядом, обрадовался моему внезапному появлению. Сара Ионовна, как всегда стоя у печки и кутаясь в теплый платок, вела урок. О ее визите на мой буксир я не захотел никому говорить. А она наверняка рассказала своей подруге – учительнице английского языка Анжелике Пименовне. Эта необыкновенной, аристократической красоты молодая женщина стала особенно внимательна ко мне, старалась хоть как-то подтянуть мой чудовищный английский.