Возвращение в Адмиралтейство плохо подействовало на моральное состояние Измайловского отряда. Признаки "разложения" усиливались и по мере того, как к зданию подходили все новые массы революционных рабочих и солдат. С раннего утра весь сад перед Адмиралтейством и прилегающие улицы были заполнены восставшими. Первой "колебнулась" 2-я рота: ее солдаты заявили, что в Адмиралтействе больше не останутся, уйдут в свои казармы. Удержать роту удалось с большим трудом. В половине девятого Хабалов передал в Ставку на имя генерала Алексеева фактический сигнал "SOS": "Число оставшихся верных долгу уменьшилось до 600 человек пехоты и до 500 всадников при 15 пулеметах, 12 орудиях… Положение до чрезвычайности трудное" . По существу, то же самое доложил Хабалов и генералу Иванову, который перед отъездом из Ставки сумел связаться с Адмиралтейством и запросить Хабалова о положении в городе . Больше Иванов на связь с Хабаловым уже не выходил… Заметно сдал сам военный министр Беляев. Фомин вспоминает, что им то овладевало желание без умолку говорить, то он "впадал в какую-то прострацию". Во время одного из "приступов многословия" Беляев вдруг стал размышлять вслух о том, что он всего лишь полтора месяца как министр и потому революционеры не могут предъявить ему каких-либо обвинений. Как бы между прочим, он сказал Фомину, что разговаривал по телефону с Родзянко и тот посоветовал ему распустить отряд. Беляев, пишет Фомин, "явно склонялся к этому"… Около часу дня пришло известие, которого страшились еще в Зимнем дворце: революционные отряды рабочих и солдат овладели Петропавловской крепостью. Прошел слух, что крепость готовится открыть огонь по Адмиралтейству, и как бы в предупреждение этого по окнам здания было сделано несколько "шальных выстрелов".
Среди документов Ставки, относящихся к февральским событиям 1917 г., имеется телеграмма Беляева, отправленная в Могилев в 13 часов 30 минут 28 февраля. В ней говорится, что "около 12 ч. дня 28 февраля остатки оставшихся еще верными частей… по требованию морского министра были выведены из Адмиралтейства, чтобы не подвергать разгрому здание". "Перевод этих войск в другое место, – докладывал далее Беляев, – не признан соответственным ввиду неполной их надежности. Части разведены по казармам…" В этой телеграмме весь Беляев: он явно стремился снять с себя ответственность за уход войск из Адмиралтейства, переложив ее на морского министра Григоровича. Из воспоминаний Фомина мы знаем, что попытка больного Григоровича выдворить измайловцев из Адмиралтейства еще вечером 27 февраля не удалась. Предпринял ли он вторую попытку утром следующего дня – сказать трудно. Скорее всего, предпринял: имеется телеграмма капитана 1-го ранга Капниста, доносившего из Петрограда в Могилев адмиралу Русину (начальнику Морского штаба верховного главнокомандующего): "Хабалов засел в Адмиралтействе, организует оборону как последнего редута. Опасаюсь, что это послужит только бесполезному истреблению драгоценных документов штаба и кораблестроения…" Фомин пишет, что вторичный уход отряда из Адмиралтейства решили два обстоятельства: захват восставшими Петропавловской крепости и требование Григоровича . В показаниях Хабалова также говорится о требовании морского министра "очистить здание Адмиралтейства" .
В датировке ухода отряда из Адмиралтейства 28 февраля Фомин расходится с упомянутой телеграммой Беляева. Из телеграммы следует, что войска были выведены в 12 часов 28 февраля, а Фомин определенно утверждает, что это произошло днем, между 14 и 15 часами. Подробности и детали, которые сопровождают рассказ Фомина, дают основания верить ему. По всей вероятности, Беляев в своей телеграмме несколько опередил события: сообщил не об уже состоявшемся выводе войск, а о своем решении начать этот вывод…
Перед уходом отряд саморазоружился. Опасаясь, как пишет Фомин, "ярости толпы", решили сдать все оружие (винтовки, пулеметы и замки орудий) "смотрителю здания". Было приказано выходить из Адмиралтейства организованно, "ни на кого не обращая внимания". "Момент был жуткий, – вспоминает Фомин. – Выйдя на тротуар, я повернулся к толпе спиной и стал пропускать солдат. С суровыми лицами, не глядя по сторонам, они, наседая один на другого, выходили из подъезда… Моя спина почти касалась штыков, торчавших из толпы… Через минуту все построения были сделаны, и мы двинулись сдвоенными рядами по Адмиралтейскому проезду". Но восставшие не проявили к "последним защитникам престола" никакой враждебности. Напротив, "минутное оцепенение" толпы "прорвалось и вылилось в форму шумных приветствий: винтовки опустились, толпа кричала "ура" и кидала в воздух свои шапки". Фомин подал команду, и роты, четко печатая шаг, грянули песню: "Взвейтесь, соколы, орлами". Они шли назад, в свои казармы, а навстречу им неслись автомобили с вооруженными солдатами и рабочими…
Так бесславно закончилась эпопея защитников "последнего бастиона", или, как выразился Капнист, "последнего редута" царизма. Ясно, что он пал под сокрушающими ударами революции. Но очевидно также и другое: бессилие царских властей, их растерянность и безволие в тот момент, когда они, казалось бы, должны были проявить максимум энергии. Военный министр Беляев на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии говорил, что он якобы полностью сознавал "историчность минуты", понимал, что "история скажет: а что же сделали эти господа?" "Адмиралтейский эпизод", как нам кажется, отвечает на этот вопрос: увидев, что романовский корабль начал тонуть, "эти господа" поспешили его покинуть…
Так же как правительство готово было искать контакты с Думой, точно так же и она со своей стороны долго не решалась порвать с царской властью. На "частном совещании" думских депутатов, начавшемся около 3 часов дня 27 февраля, обсуждался один мучительный вопрос: что делать, если признать очевидным распад столичной власти, ее полную неспособность справиться с положением, с восстанием рабочих и солдат гарнизона? После длительных прений, в ходе которых выдвигались различные предложения, решили создать "особый комитет", назначение которого ясно отражалось в его длинном названии – "Временный комитет членов Государственной думы для водворения порядка в столице и для сношения с лицами и учреждениями". Название это ясно декларировало, что Дума не поддерживает начавшуюся революцию, что она желает с ней покончить ("водворение порядка") и готова искать соглашение с остатками старых властей ("сношения с лицами и учреждениями") и с находившимся в Ставке царем.
Первым шагом в этом направлении, как мы уже знаем, была попытка председателя Государственной думы М. В. Родзянко и некоторых других ее членов войти в контакт с еще официально существовавшим правительством Н. Д. Голицына и все же сговориться с ним на основе объявления нового состава Совета министров, так называемого "министерства доверия". Это произошло днем 27 февраля (сразу после "частного совещания" Думы), но Голицын, руководствуясь указаниями из Ставки, отклонил предложение . Родзянко, по-видимому, стало ясно, что в деле спасения монархии развалившийся Совет министров уже не партнер. Нужно было действовать иными путями. Пожалуй, главным из них стал план, связанный с так называемым "великокняжеским манифестом". На нем, как нам представляется, следует остановиться подробнее. Дело в том, что в исторической литературе он обычно рассматривается как некий изолированный эпизод, сводившийся к совершенно бесплодной попытке некоторых великих князей спасти монархию путем пустой "конституционной" уступки, но сразу же затерявшийся в стремительном вихре революционных событий. Между тем, более внимательное рассмотрение позволяет увидеть в этом эпизоде нечто большее, а именно проявление той напряженной борьбы, которую вел Временный комитет Государственной думы за спасение монархии.
Временный комитет не был однороден, так же как не был однороден весь "Прогрессивный блок", из которого он вышел. Правая часть комитета, возглавляемая октябристом М. В. Родзянко, вплоть до 2 марта практически не допускала мысли об отречении Николая II. Другая, "левая" часть, лидерство в которой все более и более переходило к кадету П. Н. Милюкову, по-видимому, уже к 28 февраля начала склоняться к такой оценке ситуации, в которой "уход" Николая II и замена его другим монархом становились неизбежными. Родзянко, конечно, не мог не знать об этом и явно пытался предотвратить второй исход. С этой точки зрения следует признать, что он был прав, когда позднее, в эмиграции, гневно отклонял обвинения монархистов в том, что это он, Родзянко, был чуть ли не "автором революции", приведшей к отречению царя .
Для того чтобы осуществить свой план – сохранить Николая II на троне, Родзянко, как это следует из его телеграмм 26 и 27 февраля (еще до образования думского Временного комитета) в Ставку, намеревался добиться согласия царя на "министерство доверия" (лозунг "Прогрессивного блока"), причем в качестве главы этого министерства он, по-видимому, не исключал и себя. Еще 26 февраля английский военный агент генерал А. Нокс встретил Родзянко в Думе и в состоявшемся разговоре заметил, что в условиях, когда правительство Голицына уже проявило полное бессилие, "хорошим выбором" на пост премьера был бы, очевидно, Кривошеин. Родзянко отрицательно покачал головой, а на вопрос: "Ну, а Вы?" – ответил утвердительно .
Однако на призывные, даже умоляющие телеграммы Родзянко в Ставку Николай II не ответил. Не удалась Родзянко и попытка воздействовать на царя через его брата, великого князя Михаила Александровича. Михаила, как мы уже знаем, срочно вызвали тогда из Гатчины в Петроград, и он по прямому проводу связался с царем, советуя ему пойти на уступки, согласившись на формирование нового кабинета, пользующегося "доверием страны". Николай решительно отклонил и эти рекомендации.
Между тем революционная волна нарастала. В такой обстановке верноподданный октябрист Родзянко все явственнее начинал выглядеть "вчерашним человеком", почва уходила из-под его ног. Напротив, кадет Милюков и его сторонники во Временном комитете набирали силу. Можно полагать, что, сознавая это, Родзянко и предпринял тот шаг, который и привел к появлению упомянутого "великокняжеского манифеста". В литературе нет точного указания на то, кто был инициатором и автором этого манифеста. Конечно, прав Э. Н. Бурджалов, полагающий, что инициатива исходила от думского Временного комитета (т. е. от Родзянко) . Но вопрос об авторстве оказался у него обойденным . Между тем имеются воспоминания адвоката Н. Н. Иванова, которые проливают дополнительный свет на историю с манифестом. Воспоминания эти опубликованы 19 декабря 1926 г. в белоэмигрантской берлинской газете "Путь" под заголовком "Манифест великих князей. Из архива Н. Н. Иванова".
Но мы располагаем несколько более полным архивным экземпляром этих воспоминаний и будем опираться на него . Прежде всего, кто такой Н. Н. Иванов? Этот присяжный поверенный в дни февральских событий решил, по-видимому, что настала пора и для политической карьеры. Он и впоследствии, уже после победы Октября, проявлял довольно большую активность: в конце 1917 – начале 1918 г. был одним из руководителей подпольной антисоветской организации, ориентировавшейся на Германию , а в 1919 г. играл видную роль в политических кругах северо-западной контрреволюции (при генерале Н. Н. Юдениче) . В конце же февраля 1917 г. Н. Н. Иванов, тесно связанный по адвокатским делам с великим князем Павлом Александровичем (тот командовал гвардейскими полками и жил в Царском Селе), оказался в Петрограде в окружении председателя Думы М. В. Родзянко. Очень интересны его наблюдения об атмосфере, царившей в думских кругах. Родзянко и многих из его думских друзей, вспоминал Иванов, били "страх и внутренняя дрожь". Они были почти уверены, что "сегодня придут и перевешают их". Чтобы рассеять туман неизвестности и выяснить, "что же происходит за порогом вокзалов", Родзянко рано утром 28 февраля направил Иванова в Царское Село на связь с великим князем Павлом Александровичем. Иванов прибыл в Царское Село и был тут же принят Павлом Александровичем и его супругой – княгиней О. Палей. Выяснилось, что никаких определенных сведений о царе и его намерениях у них нет, с чем Иванов и вернулся в Петроград. Это подбодрило думских лидеров, но Иванову было предложено продолжать поддерживать связь с Павлом. При второй поездке Иванова в Царское Село политический замысел Родзянко выявляется полностью. Как пишет Иванов, великий князь и Родзянко всемерно стремились избежать "столкновения верховной власти с думским Временным комитетом". Хотя слово "отречение" (Николая II. – Г.И.) уже было "произнесено в массе", Родзянко по-прежнему стремился к "почетному миру" на условии "министерства доверия". Иванов перед отъездом постарался поставить все точки над "i".
– А если царь поручит Вам составить кабинет и даст карт-бланш? – спросил он.
– Разумеется, приму, – без колебаний ответил Родзянко.
В Царском Селе Павел Александрович с удовлетворением принял план Родзянко, привезенный Ивановым. "Будет положено начало конституционному управлению, – радовался он, – и все придет к миру". Поскольку уже стало известно об отъезде царя из Ставки в Царское Село, решено было, что Павел Александрович встретит его прямо на вокзале и тут же изложит ему "спасительное" предложение Родзянко. Эта вокзальная встреча должна была предварить свидание царя с Александрой Федоровной: опасались, что она, будучи врагом всякого "конституционализма" и сторонницей "твердого курса", помешает реализации родзянковского замысла. Если верить Иванову, это он предложил "облечь в определенную форму" предложение Родзянко: встретить Николая II на вокзале уже с текстом манифеста, объявляющим о "конституции". Но 28 февраля царский поезд, ушедший из Могилева, не прибыл в Царское Село: из-за опасения попасть в зону действия революционных войск он от Малой Вишеры через Бологое и Дно пошел на Псков. Решено было поэтому подготовить задуманный манифест до приезда царя (его все-таки еще ждали в Царском Селе), скрепив подписями Александры Федоровны и имевшихся "в наличии" великих князей. Текст манифеста, по словам Иванова, должны были "изготовить лица из окружения государыни". Здесь в ивановских воспоминаниях обнаруживается некоторое противоречие. Если инициаторы "конституционного манифеста" хотели упредить встречу Николая II с императрицей из-за боязни, что именно она может помешать этому замыслу, то как они могли рассчитывать на то, что в ее окружении такой манифест все же будет "изготовлен"? Частичным объяснением может служить только сумятица и паника, охватившая царскосельских "спасителей" царизма… И действительно, хотя сама Александра Федоровна "в резкой форме" отказалась участвовать в составлении манифеста, текст его, по-видимому, все же был написан кем-то из высокопоставленных обитателей Александровского дворца.
Когда приехавший в Царское Село утром 1 марта Иванов прочитал его, "у него подкосились ноги". Там "не было ни одного конкретного мероприятия", "только высокопарная лирика", что было следствием явного влияния императрицы. От имени царя объявлялось о поручении Государственному совету и Государственной думе "безотлагательно приступить к рассмотрению имеющего быть внесенным правительством нашим, опирающимся на доверие страны, проекта новых основных законов Российской империи". Каким правительством, каких новых законов, кем выработанных?! – недоумевал Иванов. Тут же текст был переделан. Иванов приписывает это своей инициативе и решительности, поддержанных Павлом Александровичем. Но вряд ли он был бы столь "смелым", если бы за его спиной не стоял еще кто-то. Впрочем, сам Иванов называет его: Родзянко. Был еще кто-то (четвертый), имя которого Иванов в воспоминаниях, написанных в 1925–1926 гг., назвать не пожелал. Можно предположить, что второй раз Иванов явился в Царское Село уже с каким-то вариантом манифеста в руках. Переделанный текст гласил: "Поручаем Председателю Государственной думы немедленно составить Временный кабинет, опирающийся на доверие страны, который в согласии с нами озаботится созывом законодательного собрания, необходимого для безотлагательного рассмотрения имеющего быть внесенным правительством проекта новых основных законов Российской империи" . Это уже было нечто более конкретное. Тут же перепечатали текст на машинке, и Павел Александрович (дядя царя), перекрестившись, поставил свою подпись внизу, оставив место для подписей великих князей Михаила Александровича (брата царя) и Кирилла Владимировича (двоюродного брата царя), шедших впереди него по праву престолонаследия.