Наш старый друг Дон-Левин, конечно, никогда не посоветовал бы нам сделать такой шаг; он терпеть не мог все эти громкие, знаменитые места в Калифорнии, поэтому он и выбрал для себя - после долгого раздумья - тихий Карлсбад. Но мы давно не виделись. Он начал было затаскивать меня на свои сборища, политические по характеру: он считал, что мне "просто невозможно" сидеть вот так и не вмешиваться "активно" в антисоветскую пропагандную деятельность. Я не могла его убедить, что это не для меня, не для моей натуры, что я могу только писать книги для таковой цели… Но он втянул меня в глупейший эпизод с "письмом к шаху Ирана" - которое я согласилась подписать, только будучи заверена, что это - коллективное письмо. Оно касалось судьбы перебежчиков из СССР в Иран. К моему ужасу, вдруг в газетах появилось сообщение о "Письме Светланы к шаху Ирана" и начались звонки ко мне из газет… Мы после этого не виделись с Дон-Левиным. Я совсем не стремилась опять давать интервью или - что еще хуже - писать письма правителям иных стран…
И мы оказались в Ла-Хойе, странном месте, абсолютно не удовлетворявшем наши нужды. Так поступает мое поколение - приученное "слушаться авторитетов", а не собственного внутреннего голоса… Мы все выросли, как оловянные солдатики, пионеры, комсомольцы, беспартийные или партийные "советские люди", которым надо было переучиваться, чтобы успешно существовать в мире, где человек предоставлен самому себе, и сам ищет, что ему лучше. А найдя, - идет к этой цели напролом, с терпением, но и с настойчивостью, не взирая ни на какие разговоры и увещевания других лиц. Потому что другие дают советы, исходя из собственного опыта, а не из вашего. Здесь - не Москва и не Ленинград, и общие мерки неприложимы.
Итак, мы оказались снова в богатом пригороде… В Принстоне мы по крайней мере знали многих, знали школы, и наша школа Святого Сердца все время писала нам, что "в любое время" мы можем снова вернуть Ольгу к ним… "Она - наша!" - писала теперь уже новая директриса, выражая этим преемственность отношения к нам.
И, конечно, после нескольких месяцев в совершенно чуждой нам Ла-Хойе мы вернулись в Принстон, теперь уже в маленькую снятую квартиру, и Ольга вернулась в школу Святого Сердца. Мы прибыли как раз ко Дню Благодарения, пошли в церковь Всех Святых, и наш старый друг ректор облобызал нас и даже прослезился. Что сделали также и мы.
И снова - к миссис Уркен, покупать помойные ведра и представиться вновь: она была, конечно, очень рада и предлагала "сделать все что может" для нас. Только мой патрон и покровитель - каковым все его считали - посол Кеннан, был недоволен нашим возвращением, так как он вздохнул свободнее, когда мы уехали в Калифорнию.
Итак, назад к знакомым местам и лицам. Второе возвращение в Принстон! Но теперь уже наш старый дом на улице Вильсона был потерян навсегда. Теперешние владельцы были им очень довольны и не собирались его продавать. Да и цена теперь наверняка "пробила бы потолок", как говорят агенты по продаже недвижимости.
…Итак, мы начали с жизни в снятой квартире, потом снова купили что-то, потом вновь снимали…
Я пыталась снимать квартиру дешевле, но держать Ольгу в дорогой католической школе; если бы я купила дом, то тогда нам оставалось только отдать Ольгу в бесплатную паблик-скул по месту жительства. Мы испробовали все варианты, так как с деньгами было хуже, чем когда мы уехали в Калифорнию два года назад… Город был хорошо знаком нам, нас тут знали и нам помогали каждый раз устроиться и - переезжать.
Но странное чувство оставалось: хотя прежние "старые" друзья внешне были рады нас снова видеть, они переставали слушать, как только я начинала говорить о наших вполне реальных трудностях, о дороговизне жизни в Принстоне, о том, как лучше мне устроиться со школой, с квартирой… Как будто они все считали, что я выдумываю свои "трудности"… Но мой банк знал хорошо, что это были реальные проблемы, знал это и наш инспектор по налогам.
Мы оставили к этому времени принстонский банк, которым пользовались все мои богатые друзья, знакомые и патроны. Элис Брейвман, незабываемая (покойная) устроительница моих налогов в течение многих лет, умная и практичная, посоветовала мне перейти в другой, меньший банк в Трентоне, где работало много женщин. Интересы матери-одиночки с небольшим доходом будут "взяты под крыло женщин, которые поймут куда лучше вашу ситуацию", - говорила она.
Дорогая Элис! Конечно это было так! Банк в Трентоне и его молодые приятные служащие остался с нами на последовавшие годы, и я только поражалась разнице отношения к клиентам, которую мы немедленно же ощутили. Для банка в Принстоне, в который я пришла в 1967 году с большим доходом, теперь я не представляла никакого интереса. Помимо этого соображения, Элис Брейвман, всю жизнь работавшая и бессемейная, хорошо понимала, где лучше будут относиться к разведенной матери-одиночке: уж конечно, не в главном банке Принстона! Мое движение вниз по социальной лестнице американского общества было ей вполне понятно.
Она была искренна, деловита, и ее помощь всегда была практичной и нужной. "Очень важно, что вы платили одно время высокие налоги. Это все увеличит ваш пенсионный чек, который может вам очень пригодиться в старости", - поучала она меня, как никто ранее не делал этого. Как миссис Уркен, как Джим в банке Трентона, как Джиансиракуза в Карлсбаде. Элис была добрым ангелом на моем пути. Какой-то другой ангел привел меня к ней и "сдал" в ее руки несколько лет тому назад. Было много хороших людей вокруг, часто дававших хороший совет мимоходом, сидя за бутербродом во время ленча. Были и хорошие, терпеливые, незнаменитые адвокаты, помогавшие мне "размотать" и понять мои старые соглашения, подписанные в Швейцарии: но об этом позже.
Однако меня все еще считали миллионершей - такова сила прессы. Ко мне приходили с бестактными вопросами. Я даже попыталась дать специальное интервью русской эмигрантской газете в Нью-Йорке, чтобы навсегда разделаться с этим ложным представлением обо мне. Но они написали все так, что это звучало только еще хуже: "сама растратила все деньги, любит роскошную жизнь". Я решила просто молчать и не давать никаких интервью больше никому и никогда.
Конечно, основанный адвокатами фирмы "Гринбаум, Вольф и Эрнст" Благотворительный фонд Аллилуевой находился здесь, в Нью-Джерси и все еще посылал чеки индийскому госпиталю, а также некоторым организациям в США. И как не считать меня богачкой, когда эта комедия с благотворительностью все еще продолжалась… Закрыть Благотворительный фонд и взять мои же деньги обратно на нужды образования Ольги, было невозможно, так как адвокаты, предусмотрев такую возможность, устранили ее окончательно. Вот - еще один результат подписывания бумаг, не понимая их значения! Я подписала в 1968 году какую-то "поправку", отменившую первоначальный статус Фонда: в его первоначальном варианте я могла в любое время закрыть его и взять назад мои же деньги, полученные за издание первой книги… Опять мне дали тогда что-то подписать, не объяснив всех последствий такой перемены… Уж кому бы лучше объяснить мне все эти детали и тонкости, как не фирме, заправлявшей всеми делами в первые месяцы сенсационного моего появления в США?
"Генерала" Гринбаума уже не было в живых. Алан Шварц ушел из фирмы и уехал в Калифорнию, разойдясь со своей женой в Нью-Йорке. Единственный из них всех Морис Гринбаум, адвокат по налогам, и его милая жена Беатрис все еще звонили иногда и даже пригласили Ольгу в театр посмотреть "Анни" - знаменитый бродвейский мюзикл тех лет. Но и Морис Гринбаум не желал слушать о моих теперешних трудностях… И вдруг - внезапная удача!
В объявлениях местной газеты в Принстоне я увидела однажды необычно невысокую цену за сдаваемый дом в тихом тупичке, в самом центре города. Это была старая, нефешенебельная часть города, далеко от тех улиц, где селятся послы и министры на пенсии и богатые дельцы из Нью-Йорка. Я позвонила по прилагаемому телефону и сразу же объявила, что у меня дочь десяти лет, кошка и собака. Обычно при такой информации домовладельцы заявляют: "Простите - нет". В христианской Америке не любят ни детей, ни стариков, ни животных - когда они угрожают собственности. Мы столкнулись с этим явлением недавно в Калифорнии.
Но - чудо! Этот домовладелец сказал, что он не возражает ни против детей, ни против зверей: "Приводите столько, сколько хотите кошек и собак, мы любим животных!" Так звучал его странный ответ. Тогда я осторожно осведомилась, почему же дом в центре Принстона оценен сравнительно недорого для сдачи? "Приезжайте, посмотрите! - ответил он. - Дом без гаража, кухня - старомодная, без шкафов, только полки; без машины для мойки посуды; и без стиральной и сушильной машин, это - снижает цену. А в остальном, это хороший дом, построенный Уорреном еще в 1914 году".
Я поехала посмотреть, не веря, что мы можем найти что-либо в Принстоне по вкусу, и практически приемлемое… Но это было чудо.
Имя Уоррена было известно в Принстоне, - он был архитектором, который построил добрую половину этого университетского города, начав работать в ранние 1900-е годы. Уоррен не был выдающимся архитектором, безусловно, и следовал вкусам своих заказчиков - часто университетских профессоров. Однако его дома соответствовали моде того времени и назначению этого города, и куда больше отвечали его характеру, чем все эти новые "роскошные кондо", выросшие, как поганки, повсюду вокруг этого старого, когда-то милейшего города. Понятно, что цена такого старого дома ("без машины для мойки посуды! Ужас!") должна была быть низкой в современном Принстоне, старавшемся завлечь богатых покупателей из Вашингтона и Нью-Йорка.
Наш новый дом на Айкен-авеню был бесподобен - для нас. Небольшой и со всем необходимым, с маленьким садиком, но и со старым парком прямо тут же. Автобус в Нью-Йорк отправлялся за углом, продовольственный магазин был вполне досягаем путем пешей прогулки - и мы были так счастливы этой перемене: от западных "роскошных улиц" в эти более обыкновенные края. Я могла продолжать образование Ольги в школе Святого Сердца, уроки французского и гитары для нее и даже ее уроки верховой езды. Неподалеку отсюда, на ферме, совсем не там, где требовалась одежда "в стиле" и большая плата. Здесь ездили в джинсах, и по преимуществу - дети. Лошади выглядели старыми и измученными, кругом была грязь, но Ольга научилась верховой езде, проявив такой же энтузиазм к лошадям, какой был у ее сестры Кати… Ольга везде успевала, и все ее занятия только разжигали в ней любопытство к новым и новым экспериментам и поискам. Она совершенно не страдала в это время от наших частых переездов, наоборот, - в ней развивался живой интерес к новым местам и ситуациям.
Мы обменяли нашу "синюю птицу" - "форд" - на маленький, экономичный "датсон", хотя это и была сдача перед паникой тех дней. Время от времени телевидение и радио разносило слух, что "бензина скоро не будет", и все бросались продавать свои большие, удобные машины и покупать японские "консервные банки". Поддалась и я всеобщему настроению. Это было экономнее. Вообще же мне всегда казалось смехотворным, что страна Генри Форда вдруг оказалась порабощенной дешевой японской продукцией, совершенно негодной для американских дорог! Японские машины хороши для маленькой Японии, отсюда их размер. Но - экономия топлива стояла в порядке дня, и мы подчинились требованиям века.
Среди всех этих забот, шоферских обязанностей по отношению к Ольге и прочих неинтересных занятий мне так хотелось уединиться куда-нибудь в тихое место, подумать о жизни спокойно, "посозерцать" природу вокруг, - в какой-нибудь монастырь или в какой-то Дом Отшельников для уединения… Скорость жизни вокруг, сумасшедший темп, свойственный Нью-Джерси так же, как и Калифорнии, был по общепринятому мнению даже вреден для здоровья. Истерические женщины вокруг меня вечно бегали в поисках "деятельности" - будь то теннис, выставки цветов, аукционы, продажа на благотворительных базарах, все что угодно - лишь бы доказать всей этой активностью, что они "все еще молоды". Вся эта показная веселость и активность всегда казались мне глубоко печальными по сути: люди так боялись старости, морщинок на лице, как будто это было преступлением. Женщины моего возраста - за пятьдесят - старались перескакать своих молодых дочерей и невесток, благо здесь они не жили большими семьями и не должны были смотреть за внуками - что я нашла бы куда более естественным занятием, полезным как для тела, так и для души.
Одно время я интересовалась так называемым образованием для "третьего возраста", и особенно в Калифорнии просматривала программы вечерних школ, предлагаемые университетом. Тут было все - от виноделия и плетения корзин до вязки свитеров и изучения истории культуры. Но с моим университетским образованием мне не хотелось посещать дешевые поверхностные лекции. К тому же они всегда были по вечерам, а наши вечера были всегда - дома. Дом был священным местом для нас с Ольгой, где бы мы ни находились. Вечерние новости по телевизору, ужин, разговоры о прошедшем дне: "тихая победа домашнего огня". И где бы мы ни находились с нею, мы всегда устраивались в доме так, как будто бы это было на всю жизнь. Чувство очага должно быть для нее священным, и я сама не хотела утратить его в своих скитаниях.
Дом на Айкен-авеню был полон "хороших духов", его атмосфера была такой же теплой и доброй, как в нашем дорогом № 50 на улице Вильсона. Здесь тоже подолгу жили хорошие люди, оставившие свои невидимые "отпечатки" вокруг. Я чувствовала себя всегда счастливой по вечерам с моей дочерью. Мне казались совсем ненужными поиски "новой семьи" - что делается в Америке так же в организованном порядке.
Вскоре после возвращения в Принстон я встретила бывшую жену моего врача - она теперь выглядела куда красивее и веселее, чем когда они были женаты. Она пригласила меня на коктейль Общества одиночек, сказав, что эта организация насчитывает множество одиноких мужчин и женщин, которые встречаются, проводят вместе время и часто вступают в новый союз.
Из любопытства я пошла - к тому же я знала хорошо хозяйку и она не казалась мне вульгарной женщиной. Но ко мне начали подходить мужчины со стаканом в руке, задавая наводящие вопросы, чтобы определить мою "ценность". Есть ли у меня свой дом? Каков мой знак зодиака? (Это для тех, кто верит в астрологию.) Откуда я родом? Мне это показалось столь отвратительным, что я ушла и никогда больше не видела эту даму. Неужели необходимо все время быть с кем-то? Неужели быть с детьми одной так "скучно"?
Моя бабушка говаривала, что "лучше жить в одиночестве, чем быть одинокой рядом с другим человеком". Как всегда, ее афоризмы приобретали силу много, много лет позже. Мы совершенно не понимали ее, когда она была жива, и отказывали ей во внимании и тепле - увлеченные тогда всякими показными "активностями"… И Ольга, названная так в честь моей бабушки, продолжала быть центром моей жизни, моей глубоко домашней жизни.
* * *
Моему сыну и дочери в СССР, очевидно, было запрещено писать или звонить мне. Долгое время я посылала сыну все наши новые адреса и номера телефонов; писала я ему всегда на клинику, где он работал врачом. Я не имела новостей от него вот уже девять лет. Только раз я попробовала позвонить ему по телефону: мы успели сказать: "Алло" - и нас разъединили. Затем телефонистка в Москве передала американской телефонистке, что "линия испорчена". Я и не пыталась звонить опять, так как понимала, что нам "нет разрешения" разговаривать по телефону. От моей дочери Катерины не было вообще ни слуху ни духу. От сына было несколько писем в 1967-68 годах.
Затем вдруг пришло письмо от него, переданное через американского корреспондента в Москве, но он не привез его прямо мне, а переслал сначала в Госдепартамент. Там прочли, поломали голову и переслали письмо к послу Кеннану в Принстон: раз уж он мой "опекун", то пусть и решает, как быть. Все были встревожены этим письмом, написанным в июне 1975 года. И наконец, в августе, я была приглашена к Кеннанам на "чай" и он вручил мне письмо, уже прочитанное, и, по-видимому, обсужденное во многих инстанциях… В письме сын, который был разведен в то время (жена ушла от него и забрала моего внука с собой) жаловался на полнейшее одиночество и просил меня вызвать его в США с целью остаться здесь со мной насовсем. Поэтому все так и встревожились!
Посол Кеннан заявил мне совершенно четко и ясно: "Мы поможем ему приехать и повидать вас. Но вы должны дать нам слово, что он уедет обратно. Иначе будет скандал".
Я никак не могла собраться с мыслями, потому что вообще не слышала ни слова от сына вот уже много лет, и вдруг - такая просьба! Надо вспомнить, что в начале 70-х годов много евреев, а также и неевреев выехало из СССР. Вероятно, он надеялся, что в этих обстоятельствах будет возможно вызвать и его. Но он переоценивал мои возможности. И тут мне было ясно сказано: "Дайте слово, что он уедет назад в Москву".
Такого слова я дать не могла, потому что, если бы мой сын приехал в Штаты, я никакими усилиями не смогла бы усадить его в обратный самолет в Москву… И он так прямо и говорил: "чтобы остаться с тобой". Я никаких обещаний не дала, а просто ответила что "в таком случае лучше ему сюда не приезжать".
Меня поразило бессердечие Кеннана, который столько времени играл перед всеми роль моего ближайшего и понимающего меня друга. Как вообще можно было мне предлагать такую игру?.. Такое "соглашение"?..
И все контакты прекратились. Я не слыхала больше ничего от моего сына вплоть до тех дней, когда мы переехали в Англию. Я сообщила ему наш новый адрес и телефон, и он вдруг позвонил мне в Кембридж, где я жила… Но об этом еще впереди.
Я бежала от коммунизма в противоположный лагерь, и Советы наказывали меня за это, лишая мать возможности контактов с ее детьми. То есть в СССР меня рассматривали как политическую преступницу. Но в Штатах, где все более сгущались антисоветские настроения - ко времени выборов Рейгана в президенты, - на меня начинали смотреть как на "представительницу СССР". Даже моя дочь, которую никогда никто не спрашивал в школе о ее предках и все относились к ней хорошо, вдруг начала испытывать отчуждение. Вдруг ее перестали приглашать в гости девочки. А некоторые учительницы (не монахини, а из нанятых, светских учительниц) вдруг начали находить в ней уйму недостатков! Я обратилась к детскому психологу, и она советовала мне просто взять девочку из школы - из той самой школы, в которую я была так счастлива ее отдать!.. Ольгу теперь охарактеризовали как "проблемного ребенка". В школе была новая директриса, новые учительницы, имевшие своих любимиц, и Ольга начала жаловаться мне на то, что девочки плохо к ней относятся. Это было нечто новое…
Конечно, в Принстоне все еще было множество доброжелательных по отношению к нам людей. Мой адвокат по налогам - Элис Брейвман, уже упомянутая выше, относилась ко мне всегда ровно, без всяких перемен в течение одиннадцати лет, во время которых она занималась оформлением моих налогов. Ее уважали в Принстоне, откуда она была родом, за самоотверженную работу - казалось, она никогда не отдыхала, когда наступали "роковые" дни уплаты налогов…