Насколько в Таормине Ахматова была окружена вниманием и почетом, настолько здесь мы были предоставлены сами себе. В четыре часа Сурков и Брейтбурд обещали прийти за Анной Андреевной. Акума прилегла, я дала ей бутерброды, привезенные с собой, и кофе из термоса. Она скоро поднялась, я ее одела, причесала. Ей не понравилась прическа, я пыталась что-то менять. Акуме опять не понравилось, она хотела что-то поправить сама. Наконец, я сделала новую прическу, очень удачную, классическую и скромную. Ее неудовольствие продолжалось, но как-то внезапно она смирилась. Посмотрели на часы, был уже пятый час. Никто не пришел за нами. Я позвонила Суркову - никто не ответил. Я хотела спуститься вниз - Акума не отпустила. Нельзя было ее оставлять. Наконец я вышла на балкон. Напротив было огромное административное здание со статуей, напоминающей американскую статую Свободы. Таормина казалась чудесным сном. В Катанье все было чуждое. На площади понемногу собирались роскошные автобусы. Присмотревшись, я увидела Симоновых и еще знакомые фигуры. Я пыталась позвать их, махала, но с высоты восьмого этажа ничто не доходило до шумной площади. Я ходила от балкона до порога, придумывала какие-то мелочи, чтобы отвлечь Акуму. Надо было что-нибудь узнать, но оставить Акуму одну в таком состоянии было невозможно. Я вышла в коридор пригласить горничную.
В номер по ту сторону холла (который мы должны были занимать) кулаками стучали Брейтбурд и Симонов. Появился и Сурков с "сине-зеленым от страха лицом" (как потом рассказывала Акума) - они больше получаса стучались в пустой номер. Из этого Акума сделала еще одну новеллу, рассказывая знакомым о том, как Брейтбурд и Сурков, не застав нас в номере, решили, что мы сбежали. "Бедный Сурков", - иногда заканчивала Акума этот рассказ.
Но в тот день, наспех выяснив произошедшее, все спустились вниз, на площадь, сели в давно нас ожидавшие автомобили и поехали в здание парламента - палаццо Урсино - средневековый замок с глухими стенами и круглыми угловыми башнями. Машина въехала через низкие каменные ворота внутрь прямоугольного замкнутого двора и остановилась около крутой высокой каменной лестницы. Когда я узнала, что никакого другого входа нет, я замерла. Акума меня одернула и, впившись в мою руку, начала подыматься с решительностью, которую проявляют люди, готовые к любому рискованному шагу.
Дмитрий Николаевич Журавлёв:
Увидев рыцарские ступени замка, куда ее вели, она вспомнила о предупреждении врачей: лестницы опасны для ее сердца. Но делать было нечего. "Что же? - подумала я. - По крайней мере, я умру на земле Данте! И, представьте себе, я даже не очень задохнулась…"
Войдя в зал для церемоний и заняв предназначенное ей место, она обратила внимание на мраморный бюст Данте, стоявший поблизости. "Мне показалось, что на его лице было написано хмурое недоумение - что тут происходит? Ну, я понимаю - Сафо, а то какая-то неизвестная дама…"
Микола Бажан (1904–1983),украинский поэт:
Расставили и включили прожектора. Проверили акустику. Опробовали съемочную аппаратуру. Было душно, шумно, утомительно. Отворились двери, и в зал неторопливо и торжественно в сопровождении нескольких человек вошла Анна Ахматова. На нее упали лучи прожекторов. Вся ее фигура выражала спокойное достоинство. По ней не было заметно, чего стоило этой пожилой женщине одолеть крутые ступени высокой средневековой лестницы. Поэтесса стояла величественная, словно королева из легенды. И вся разношерстная публика, которая наполняла зал, независимо от своего отношения к советским людям сейчас единодушно поднялась со своих мест, чтобы приветствовать прибывшую с севера советскую гостью, само появление которой вызвало изумление и восторг.
Я любовался ее манерой держаться, ее неторопливыми величавыми жестами, ее осанкой. Длинное платье из коричневого шуршащего шелка облегало ее фигуру, которая, утратив девичью хрупкость и гибкость, запечатленную на портретах Модильяни, Анненкова, Тышлера, приобрела какую-то, я бы сказал, царственную величавость. Поэтесса словно вознеслась над разноцветной и разноликой толпой на недосягаемую высоту. В ее поведении была и своеобразная поза, и некоторая театральность, игра, но столь талантливая и естественная, что казалась изначально ей присущей.
Слегка поклонившись, она присела у стола и обернулась к сопровождавшим ее и что-то говорившим ей людям. Я смотрел на четкий, красивый, гордый профиль, линии которого нисколько не исказило время. Дочь Украины, она в чертах своих сохранила задумчивую красоту черноволосых южанок. И вместе с тем, прожив чуть ли не всю жизнь на севере, в строгом величественном Ленинграде, она в своем облике как бы несла отпечаток этой строгости и величия.
Пауза длилась довольно долго. Ждали какого-то министра, а он, как водится, не мог не опаздывать. Ахматова, изредка роняя слово-другое своему разговорчивому соседу, держалась так, будто ее совсем не касается это опоздание, становившееся просто невежливым. Лишь легким кивком головы ответила она на преувеличенно подобострастные извинения министра, когда тот наконец явился.
Ирина Николаевна Пунина:
В большой старинной зале было многолюдно. Анну Ахматову провели на сцену. Сначала я присела около нее, потом мне дали место во втором ряду. В первом сидели господа и дамы в мехах и драгоценностях. Под теплым небом Италии меха вызывали удивление.
Людей становилось все больше, скоро уже стояли. В проходах бегали фотографы и репортеры, телевизионщики устанавливали юпитеры и перекидывали провода. Прошло порядочно времени, но торжества не начинались. Наконец посередине сцены появился элегантный человек и произнес извинения, что все вынуждены ждать министра, а он задерживается в самолете. "Il vole…" (Он летит, фр. - Сост.) - повторил он по-французски и, глядя в потолок, сделал движение рукой, как бы показывая, что самолет опускается.
Ожидание было томительным, слепили прожекторы, в зале было тесно, говорили на многих языках, не все знали даже французский, который был как бы всеобщим. Ахматова сидела на сцене, время от времени призывая меня. Русские спрашивали, как чувствует себя Анна Андреевна. Она интересовалась, кто и что спросил. Она успокоилась и наперекор всем стала бодрой и терпеливой.
Наконец появился министр. (Позже в очередной новелле Акума рассказывала: "Я думала, все солидно - европейское сообщество писателей, министр искусств, культуры, просвещения, оказался министр… спорта".) Когда мы вернулись в Рим, нам сказали, что это был министр туризма - самого богатого министерства в Италии. Но Акума продолжала, смеясь, рассказывать: "Вы представляете: во главе всего - министр спорта!"
Министр извинился за опоздание самолета и выступил с приветственной речью к конгрессу писателей и его гостям. Затем было вручение премий.
Микола Бажан:
Вспыхнули прожекторы, засуетились кинооператоры. Твардовский поднялся и вошел в круг света, заливавшего абсиду. Ахматова встретила его с доброй приветливостью. Впервые на доселе неподвижном ее лице засияла простая и нежная улыбка.
Александр Иванович Кондратович (1920–1984), критик, литературовед:
Твардовский поехал в Италию на заседание руководящего совета Европейского сообщества писателей, вице-президентом которого он являлся. Но знал, что Ахматовой уже присуждена итальянская литературная премия, и перед отъездом говорил: "Наверное, я буду и на вручении премии". Он не только был на вручении премии в замке Урсино, но и выступил на торжественной церемонии с речью. За редким исключением Твардовский всегда выступал без "бумажек", и потому эта речь его сохранилась лишь небольшой своей частью, в информационной заметке, опубликованной в "Литературной газете" от 17 декабря 1964 года.
"Первое, что можно сказать о поэзии Ахматовой, - сказал Твардовский, - это подлинность лирического изъяснения, невыдуманность чувств и незаимствованность мыслей. Поэзия Ахматовой - образец высокого мастерства. Она на уровне высших достижений культуры русского стиха, следуя классической, главным образом пушкинской традиции, обладает чертами несомненной самобытности. Ее поэзия немногословна, экономна в средствах и по видимости как бы только традиционна…"
Микола Бажан:
Всю свою щедрую душу вложил Твардовский в слова, исполненные глубокого уважения к высокому таланту любимой поэтессы. Прекрасный знаток итальянского языка, Брейтбурд постарался как можно более точно воспроизвести не только содержание речи Твардовского, но и эмоциональные оттенки его выступления. Присутствующие встретили аплодисментами достойное начало церемонии. Пазолини прочел стихотворение, посвященное знаменитой гостье. Известная австрийская поэтесса Ингеборг Бахман произнесла свое сердечное приветствие. Не все выступления Ахматова воспринимала приязненно и благодарно. Некоторые ораторы допускали скрытые, но, несомненно, враждебные намеки. Ахматова реагировала на них с откровенным презрением, которое выразительно рисовалось на ее лице. По нему пробегали тени. Они исчезали, когда звучали теплые слова таких выдающихся писателей, как Пазолини, Бахман, Рихтер, Унгаретти.
Ирина Николаевна Пунина:
Совершенно неожиданно выяснилось, что Ахматова должна что-то сказать. Общие слова приветствия и благодарности от советской делегации (переведенные Г. Брейтбурдом) не удовлетворили присутствующих. Хотели слышать Ахматову. Акума вызвала меня на сцену.
- Что делать? Говорить не буду! Брейтбурд просит прочесть стихи. Сурков говорит - "Мужество".
- Не помню. Есть ли у кого-нибудь книжка?
- Нет.
Твардовский сказал, что напишет, взял мой пригласительный билет и пишет. В это время Акума спрашивает:
- Ирка, что читать? Я спросила:
- "Ты ль Данту диктовала…" - это хочешь?
- Да, да!
- Помнишь?
- Конечно, но все-таки напиши.
Я взяла у Твардовского билет и начала писать. Анна Андреевна сама докончила.
Она встала и начала читать. Я присела позади Твардовского. Как он слушал! Вполголоса повторял: "Что почести, что юность, что свобода…" Казалось, он слышал эти стихи впервые, возможно, так оно и было. Он произносил строки с благоговением, лицо его стало просветленным. Я не помню такой глубины восприятия даже среди поклонников Ахматовой.
Что почести?! Что юность?! Что свобода?!
Пред милой гостьей с дудочкой в руке…
Микола Бажан:
Киноаппараты почти вплотную придвинулись к ней. Неторопливо произнося каждое слово, она начала свою речь. Говорила по-русски, лишь цитаты из Данте и Леопарди произносила на языке оригинала. Просто, без какого бы то ни было эмоционального напряжения прочла отрывки из поэмы "Сон" и стихотворение о Данте. Сказала о своей давней влюбленности в Италию, в ее литературу. Говорила о том значении, которое для нее имела работа над переводами поэзии Леопарди. Книга переводов сразу же разошлась, потому что нигде, наверное, нет такой массовой тяги к познанию шедевров мировой литературы, как на родине поэтессы. Мысль о родине неотступно присутствовала в ее речи, о чем бы она ни говорила. Эта мысль наполняла ее душу и позже, отразившись в стихотворении, написанном через несколько дней, уже в Риме, накануне возвращения в Москву, в Ленинград, на родину.
Дмитрий Николаевич Журавлёв:
Ей вручили конверт и большую фигуру в рыцарском одеянии, что-то вроде великолепно оформленной куклы-игрушки. (Она показала нам эту красивую куклу.) Она отложила конверт в сторону и занялась разглядыванием оригинального подарка. Кто-то из членов юбилейного комитета, наклонившись, сказал: "Синьора! В этом конверте ваша премия!"
Микола Бажан:
Местные сановники пригласили ее как лауреата на банкет. Ахматова, постепенно освободившаяся от внутренней напряженности, но не утратившая своего величия королевы, выглядела тем не менее утомленной, даже подчеркнуто утомленной, чтобы, сославшись на это, не присутствовать на банкете. Она подошла к каждому из нас и шепнула:
- Приходите через час в гостиницу, ко мне.
Через час святой Доминик строго глянул на нас с фрески над дверями ее комнаты-кельи. Хозяйки хлопотали у стола. Сама Анна Андреевна, сбросив торжественное шелковое одеяние, нарядившись в костюмчик явно ленинградского пошива и подвязавшись фартучком, свободная от напряжения и официальности, оживленно хозяйничала. Добрая, гостеприимная, живая и приветливая, она рылась в чемодане, торжественно извлекая оттуда баночки с икрой, консервы, всевозможные сладости.
- На столе будет только наше. Я привезла все, даже черный хлеб. Даже это… - и она торжественно подняла вверх бутылку прозрачной "Столичной". - Сколько нас? Восемь? Все будем пить. И я тоже.
Дружной компанией расселись мы вокруг стола, шесть русских литераторов и один украинский. И стало так трогательно привычно и обыкновенно, как будто все это происходило в номере московской, ленинградской или киевской гостиницы, словно за окном не сверкали пенистые волны Ионического моря, не трепетала густая зелень цитрусовых рощ.
Ирина Николаевна Пунина:
На обратном пути из палаццо Урсино в отель нас пригласили в свой автомобиль французы. Уже стемнело. В декабре во всей Италии и на Сицилии готовятся к рождественским праздникам. В витринах магазинов, на балконах домов расставляются евангельские сцены: пастухи, идущие за Вифлеемской звездой, скачущие по склонам гор волхвы, младенец Иисус в яслях и склонившаяся над ним Мария. Все это искусно освещено гирляндами или свечками. В тот субботний вечер город казался особенно нарядным.
Машина притормозила на перекрестке. Акума обернулась ко мне:
- Слышишь, какой роскошный колокольный звон? Как в моем детстве!
Звон разносился со всех сторон из многочисленных церквей, где заканчивалась вечерняя служба. Автомобиль поехал тише, всем казалось, что Катанья приветствует Анну Ахматову колокольным звоном.
В тот вечер многие пришли поздравить Анну Андреевну. Быстро заполнилось все пространство небольшого номера гостиницы. Дверь в коридор не закрывалась. Люди всё приходили, и Анна Андреевна благосклонно принимала поздравления, сохраняя спокойную величественность.
Я достала водку и закуски, в большом количестве данные нам в дорогу; но самое большое оживление и всеобщий восторг вызвал черный хлеб, который я зачем-то купила в Бресте. В тот вечер кусочки этого хлеба вызвали самые оживленные и веселые шутки. Непринужденное, почти озорное веселье особенно чувствовалось после официально торжественного чествования в парадном зале сицилийского парламента, где за каждым движением Ахматовой следил мраморный римский тогатус, бюст которого стоял в глубине президиума. Когда Анне Андреевне прислали фотографии торжеств, она, показывая их, говорила:
- Посмотрите, он отвернулся от меня, надменно презирает. А здесь он внимательно следит за этой чужестранкой.
Но в номере гостиницы, где поздним вечером 12 декабря 1964 года поздравляли Анну Ахматову с только что состоявшимся вручением ей премии "Этна-Таормина", все собравшиеся чувствовали себя свободно, стоя пили водку, гордясь Ахматовой, радуясь свободному общению и заново оценивая великую силу поэзии.
Сначала собралось человек двадцать - двадцать пять. После первых поздравлений и тостов в честь Анны Ахматовой итальянцы скоро ушли. У оставшихся разговор постепенно оживлялся. Обратились к стихам, переводам, изданиям. Постепенно все устроились вокруг стола. Беседа всех увлекла и продолжалась допоздна.
Александр Иванович Кондратович:
Вернувшись из Италии, Твардовский рассказывал:
- Вечером я решил зайти в номер гостиницы, чтобы лично поздравить Ахматову с премией. Она приняла меня так, словно мы были уже давно знакомы. Но я все же с некоторой опаской - женщина немолодая, может быть, сердечница - спрашиваю ее, а не отметить ли нам некоторым образом ее награждение? "Ну конечно же, конечно!" - обрадовалась она. "Тогда, может быть, я закажу по этому поводу бутылку какого-нибудь итальянского?" И вдруг слышу от нее: "Ах, Александр Трифонович, а может быть, водочки?" И с такой располагающей простотой это было сказано и с таким удовольствием! А у меня как раз оставалась в чемодане бутылка заветной, я тут же ринулся к себе, в свой номер…
Больше всего Твардовскому понравилось и навсегда расположило это открытое, неожиданное: "Ах, Александр Трифонович, а может быть, водочки?" Где-то в далекой Сицилии, после торжественной церемонии самые простые слова… "До этого момента, - говорил Александр Трифонович, - я все еще представлял ее себе величественной, а тут у нас сразу пошел самый сердечный и дружеский разговор".
- Она все отлично видела и понимала, - говорил Твардовский. - Казалось бы, премия итальянская, а она спокойно, без какого-либо самообольщения: "А ведь меня, как поэта, здесь никто не знает". А я это и по себе знаю: меня в Италии принимали всегда как редактора, не как поэта. Я сказал ей об этом, и она понимающе улыбнулась…
Не ошибусь, если скажу, что эта встреча с Ахматовой была самым большим впечатлением Твардовского, вынесенным из той поездки в Италию.
Ирина Николаевна Пунина:
На следующий день была заказана для гостей конгресса поездка в Сиракузы. Анна Андреевна не захотела принять участие в этой поездке. Брейтбурд предложил устроить на другой день парадный обед в ее честь, пригласить нескольких итальянцев. Он условился о том, что наш номер соединят с соседним, таким образом появилась столовая, и Анна Андреевна принимала поздравления писателей, не поехавших в Сиракузы.
Вспоминая впоследствии Катанью, Анна Андреевна чаще всего рассказывала о римлянине, который следил за ней своими мраморными глазами во время торжеств, и о колокольном звоне, которым был наполнен весь город, когда она ехала из палаццо Урсино в свой номер.
Корней Иванович Чуковский:
В 1964 году, получив премию Таормина, она закупила в Италии целый ворох подарков для своих близких и дальних друзей, а на себя истратила едва ли двадцатую часть своей премии.
Лидия Корнеевна Чуковская:
28 февраля 1965. …По-видимому, поездкой она недовольна. Не Италией недовольна, а своей поездкой, то есть отношением тамошних людей к ней. Встречами с тамошними людьми.
- Ни одного родственного слова, ни одной свежей интересной мысли, ни одного человека, с которым хотелось бы подружиться.
- Стихов они и своих-то не любят, о наших и говорить нечего.
- Меня они знают только по "Реквиему". Более ничего не знают и знать не хотят.
- Борис Леонидович жизнью своей оплатил мировую славу, а мировая слава уж наверняка мерзость.
- Вам ни за что не угадать, какое тамошнее учреждение устроило мою поездку, премию и проч. Попробуйте.
Я предположила: нечто вроде здешнего Министерства просвещения? Министерство культуры? Союз писателей?
- Ми-ни-стерство ту-ризма, - выговорила Анна Андреевна с отвращением. - То есть рекламы. Приветствовал меня там министр туризма…
- Ни один из тамошних издателей не предложил мне деньги…
- Статья Адельки на уровне речи Жданова… Все они ожидали, что я там останусь, попрошу политического убежища, а когда оказалось, что у меня и в мыслях этого нет, напустили Адельку…