Я любил незаметно смотреть на нее, когда она слушала музыку. Внешне как будто ничего в ней не менялось, а вместе с тем в чем-то неуловимом она становилась иной: так же просто сидела в кресле, может быть, только чуть-чуть прямее, чуть-чуть напряженнее, чем обычно, и что-то еще появлялось незнакомое в глазах, в том, как сосредоточенно смотрела куда-то прямо перед собой. А один раз, когда мы с ней слушали в исполнении Рихтера шумановскую пьесу с обманчивым названием "Юмореска" (кажется, один из самых бурных полетов немецкой романтики), я вдруг увидел, что она придвигает к себе мой блокнот, берет карандаш и довольно долго что-то записывает; потом отрывает листок и спокойно прячет его к себе в сумку. Когда музыка кончилась, она сказала: "А я пока стишок сочинила". Но так тогда и не показала и не прочла, а я не осмелился попросить. Но потом несколько раз читала это стихотворение у меня и у себя, и всегда с предисловием: "Вот стихи, которые я написала под музыку Шумана":
…И мне показалось, что это огни
Со мною летят до рассвета,
И я не дозналась - какого они,
Глаза эти странные, цвета.И все трепетало и пело вокруг,
И я не узнала - ты враг или друг,
Зима это или лето.
<…> А любимым ее произведением Стравинского, творчество которого она хорошо знала начиная с "Петрушки" и "Весны священной", была "Симфония псалмов".
Михаил Борисович Мейлах:
Музыку Анна Андреевна слушала сосредоточенно, часто закрыв глаза.
Анатолий Генрихович Найман:
Она слушала музыку часто и подолгу, и разную, но получалось, что на какой-то отрезок времени какая-то пьеса или пьесы вызывали ее особый интерес. Летом 1963 года это были сонаты Бетховена, осенью - Вивальди; летом 1964 года - Восьмой квартет Шостаковича; весной 1965-го - "Стабат матер" Перголези, а летом и осенью - "Коронование Помпей" Монтеверди и особенно часто "Дидона и Эней" Пёрселла, английская запись со Шварцкопф. Она любила слушать "Багателли" Бетховена, много Шопена (в исполнении Софроницкого), "Времена года" и другие концерты Вивальди, и еще Баха, Моцарта, Гайдна, Генделя. Адажио Вивальди, как известно, попало в "Полночные стихи": "Мы с тобой в адажио Вивальди встретимся опять".
Наталия Александровна Роскина:
У Ахматовой был чрезвычайно высок интерес и вкус ко всему современному. Она охотно читала все новое, все, о чем говорили; интересовалась выставками, любила ходить в кино. После инфаркта возможности ее были ограничены, она стала очень грузной и, хотя ела чрезвычайно мало, никак не могла похудеть. Ходить ей было трудно, а по лестницам в особенности, каждый ее выход был осложнен необходимостью иметь провожатого, ловить такси. А до инфаркта она не пропускала хороших картин, и итальянский неореализм увлек ее, как и всех молодых. Она мне рассказывала, как полюбила кино с самого его детства, с маленького кинотеатрика, когда кино еще совсем не было искусством. Вот в таком кинотеатрике на Петербургской стороне показывали "познавательную ленту" про живопись, и под знаменитой картиной Репина был титр: "Пушкин читает, Державкин слушает". И, вспомнив это, она залилась своим милым смехом.
Эмма Григорьевна Герштейн:
- Это какое дерево? - указывала Анна Андреевна на большую крону вдали и удивлялась: - Как можно не знать? - Она называла вяз или тополь, не уставала любоваться старым дубом перед нашим домом и разного возраста кленами.
Анатолий Генрихович Найман:
Вообще же к деревьям относилась с нежностью старшей сестры и с почтительностью младшей и, по ходу разговора о пантеизме, в ответ на мою реплику сказала - не продекламировала как стихи, а выставила как довод, так что я стихи не сразу и услышал, - начало гумилёвского стихотворения из "Костра": "Я знаю, что деревьям, а не нам, дано величье совершенной жизни". И через мгновение, уже как стихи, уже для своего удовольствия, прочла напевно:
Есть Моисеи посреди дубов,
Марии между пальм…
Заметив на руке комара, она не била его, а сдувала. Высказывалась против кровожадного старичка-паучка из "Мухи-цокотухи", который "муху в уголок поволок", приговаривала: "Вовсе это детям необязательно знать". Огромного дачного кота Глюка, который с грохотом прыгал с сосновой ветки на крышу дома, называла "полтора кота" и однажды сказала про Бродского: "Вам не кажется, что Иосиф - типичные полтора кота?" Когда мужа Пуниной укусила оса и он с возмущением и многословно обрушился на соседского мальчика, интересовавшегося насекомыми, за то, что тот "свил осам гнездо в жилом доме", она невозмутимо возразила: "Им никто ничего не вил, они сами вьют где хотят".
Сергей Васильевич Шервинский:
Я не замечал ни в поведении, ни в высказываниях Анны Андреевны особого пристрастия к животным, подобного рода чувствительность была ей чужда. Да и в творчество свое она не впускала "животнолюбия". Только птицы удостоились внимания поэтессы, и их "Белая стая" приобрела значение символа.
Маргарита Иосифовна Алигер:
В разговоре с интересными людьми, с учеными и специалистами в разных областях, она была бесконечно интересна, неожиданно много и глубоко знала и замечательно умела слушать других - свойство драгоценное и отнюдь не столь распространенное. Помню, как слушала она, когда десять лет спустя я, вернувшись из Латинской Америки, рассказывала о чилийских индейцах племени мапуче.
- Удивительно интересно! Я этого не знала, - сказала она, внимательно выслушав меня, и стало ясно, что теперь она уже крепко и навсегда это знает. И тотчас продолжила мой рассказ ценнейшими сведениями об ацтеках и инках.
Она знала все на свете. Иногда совсем неожиданные вещи.
- Память у меня стала совсем худая, - как-то пожаловалась я. - Никак не могу вспомнить, как называется чилийская река, та, самая главная… Мы проезжали ее, когда ехали в Консепсьон… По ней еще во время колонизации проходила граница…
- Био-био, - небрежно бросила через плечо Анна Андреевна, словно речь шла о Мойке или о Карповке.
Вячеслав Всеволодович Иванов:
О ту пору (1961 г.) вышло первое издание книги астрофизика И. С. Шкловского "Вселенная, жизнь, разум". Я с увлечением за одну ночь ее прочитал и пересказывал при встрече на Ордынке, у Ардовых, Ахматовой. Она очень заинтересовалась и тут же откликнулась: "Такую книгу я хотела бы прочитать". На следующий раз оказалось, что она уже ее прочла и очень хвалила.
До того когда я зашел к Анне Андреевне на старую ленинградскую квартиру, она сказала, что при разборке старых книг на полке оказалось что-то по теории относительности. Она заговорила о ней с пониманием. Ее эти темы всегда занимали.
Как-то в стихах, которые я ей прочитал, она усмотрела переложение современных физических теорий и, как она умела, в очень отчетливых и прозрачных формулировках пересказала то, что в стихах было неясным и запутанным: "Это что, имеется в виду представление о потоке частиц?.."
Такая же ясность и четкость ее прозаических переформулировок чужой стихотворной путаницы мне открывалась еще несколько раз, причем (всякий раз) по поводу стихов, ей понравившихся. Если в них при этом она обнаруживала что-то невнятное, она сама пробовала пересказать неудачную строку, как бы ее редактируя (я обязан ей двумя или тремя такими редакциями).
Маргарита Иосифовна Алигер:
Человек огромной эрудиции и образованности, она была в курсе новейших научных течений, открытий и дискуссий. Если речь заходила о политике, совершенно лишенная всякого дамского жеманного невежества, она могла вдруг заговорить о каком-либо далеком политическом деятеле как о своем добром знакомом. Я уже не говорю об истории - там у нее были попросту близкие и до деталей знакомые друзья и враги. И бесконечно много помнила - память у нее была удивительная, умная память, умеющая отделять мелкое от крупного.
Наталия Александровна Роскина:
Очень хорошо училась в гимназии и благодаря своей богатой памяти помнила все, чему ее учили. Она сказала: "Я и физику помню, но ведь при мне ее знали только до телефона". Всем она интересовалась и ценила реальные знания, особенно если они были сформулированы кратко и выразительно. И ее суждения о политике всегда были самостоятельны и интересны. Например, когда японцы напали на Пирл-Харбор и потопили американский флот, она сказала: "Американцы - простодушные дети, но своим зверством японцы превратят их в зверей". Эти свои слова она вспомнила и повторила мне, когда на Японию была сброшена американская атомная бомба.
Эмма Григорьевна Герштейн:
Первый полет в космос ошеломил Ахматову. Ее, так любившую Землю, потрясли сообщения о том, как выглядит оттуда наша планета. Она взволнованно ходила по ордынской столовой и повторяла строки Гумилёва (из стихотворения "Природа"):
Земля, к чему шутить со мною:
Одежды нищенские сбрось
И стань, как ты и есть, звездою,
Огнем пронизанной насквозь!
- Коля был визионер, - утверждала она. - Он писал это о нашем и еще более далеком времени.
- Самое страшное в космосе - абсолютная тишина, - содрогаясь, говорила Ахматова.
В результате многие, кто дальше первого знакомства не пошел, говорили, что Ахматова надменна и неприступно горда. Мне же кажется, что это был тайный защитный плащ - она совершенно не терпела фамильярности и амикошонства, и при жизни ее это было невозможно. Она хорошо знала, как легко и часто люди склонны это навязывать при первой же встрече.
Вот, вероятно, почему ею ставился заслон - как самозащита.
Надежда Яковлевна Мандельштам: