Я работал в Мокамех-Гхате уже десять лет и нанимал много рабочих. Часть их жила в предоставленных мною домах, а остальные - в близлежащих деревнях. Среди них, да и среди деревенских жителей было много случаев заболевания холерой. Я достаточно насмотрелся на них и, если когда-нибудь заболел бы этой отвратительной и заразной болезнью, стал бы молиться о том, чтобы нашелся добрый самаритянин, который из жалости пристрелил бы меня или дал мне большую дозу опиума.
Мало кто поверит мне, если я скажу, что из десятков тысяч людей, ежегодно умирающих от холеры, половину убивает не сама болезнь, а страх. Мы, живущие в Индии, в отличие от людей, приезжающих сюда на время, являемся фаталистами и верим, что человек не может умереть раньше положенного срока. Это, однако, не означает, что мы безразлично относимся к эпидемическим заболеваниям. Вся страна боится холеры, и, когда начинается эпидемия, от одного страха умирает не меньше людей, чем от самой болезни.
Человек, которого я поместил в домике моего слуги, был, несомненно, болен холерой. Помочь ему выжить могли только его вера и моя примитивная помощь. Единственный врач во всей округе был грубым, бессердечным и бездарным человеком. Я убежден, что рано или поздно я доставил бы себе удовольствие, перерезав его жирную глотку, если бы молодой клерк-стажер, присланный ко мне для обучения, не нашел более приемлемый способ избавиться от этого эскулапа, которого ненавидел весь мой персонал. Подающий надежды молодой клерк вошел в доверие к врачу и его жене, которые оба были крайне аморальными людьми. Каждый из них доверительно сообщил клерку о том, что им сильно не хватает тех прелестей жизни и наслаждений, которые они имели до приезда в Мокамех-Гхат. Услышав это, молодой клерк призадумался. Через несколько дней как-то вечером, незадолго до отхода пассажирского парохода в Самариа-Гхат, врач получил письмо. Прочитав его, он сказал жене, что его срочно вызывают к больному в Самариа-Гхат и он будет занят всю ночь. Прежде чем отправиться в путь, врач принарядился. У дома его встретил клерк. Соблюдая строжайшую конспирацию, он повел его в конец квартала, где стоял домик стрелочника, недавно умершего от отравления светильным газом. Клерк проводил врача в пустую комнату с решеткой на окне и оставил одного.
Некоторое время врач просидел в ожидании. Затем дверь открылась и в комнату вошла женщина под густой вуалью, после чего дверь снова закрыли и заперли снаружи.
В этот вечер я поздно возвращался домой и, проходя мимо складов, услышал обрывки оживленного разговора между клерком-стажером и его приятелем, которого он сменял на ночном дежурстве. На следующее утро по дороге на работу я увидел толпу, собравшуюся перед домом, в котором жил покойный стрелочник. Один из присутствовавших с самым невинным видом сообщил мне, что кто-то, по-видимому, находится внутри, хотя дверь заперта снаружи на висячий замок. Я попросил принести молоток и сбить замок, а сам поспешно ушел по своим делам, чтобы не быть свидетелем того, в каком положении окажется врач и его жена, когда откроют дверь, хотя они и заслужили это. В тот день я сделал в своем дневнике три записи: "1) Доктор с женой срочно уехали в связи с личными делами. 2) Шив Деб - стажер - назначен клерком по учету с окладом в 20 рупий в месяц. 3) Замок, по-видимому, сломался и заменен новым". С тех пор в Мокамех-Гхате больше не видели человека, позорившего почетную профессию врача.
Я не мог уделять много времени уходу за подобранным мною человеком, поскольку у меня на руках находилось еще трое больных холерой. От своих слуг мне также нечего было ждать помощи, так как они принадлежали к другой касте. К тому же я не считал возможным подвергать их опасности заражения. Все это, однако, не имело бы значения, если бы мне удалось убедить больного в том, что мое лечение поможет ему. Поэтому я прямо сказал, что привел его к себе не для того, чтобы он умер и доставил мне беспокойство, связанное с кремацией, а для того, чтобы вылечить его, и сделать это я смогу только с его помощью. Первую ночь я опасался, что, несмотря на наши совместные усилия, он умрет, но к утру ему стало лучше, и в дальнейшем его состояние улучшалось с каждым днем. Оставалось лишь подкрепить его силы, ибо холера изматывает человека больше, нежели любая другая болезнь. В конце недели он был в состоянии рассказать мне свою историю.
Человека звали Лаладжи, и еще не так давно он был преуспевающим торговцем зерном. Несколько лет тому назад он совершил ошибку, взяв себе компаньона, о котором ничего не знал. Их дело процветало, и все шло хорошо, но однажды, вернувшись из длительной поездки, он обнаружил, что лавка пуста, а компаньон исчез. Остававшейся у него небольшой суммы денег хватило лишь для уплаты его собственных долгов, и, лишившись кредита, он вынужден был искать работу. Он нанялся к купцу, с которым раньше торговал, и в течение десяти лет работал за семь рупий в месяц, которых едва хватало на жизнь ему и его сыну. Жена его умерла вскоре после того, как компаньон ограбил их. Он ехал по поручению своего хозяина из Музаффарпура в Гайя и в поезде заболел. При переправе на пароме ему стало хуже, и он с трудом сошел на берег, чтобы умереть возле священного Ганга.
Лаладжи пробыл у меня около месяца. Поправившись, он попросил разрешения продолжить свою поездку в Гайя. С этой просьбой он обратился ко мне, когда мы проходили мимо складов. К тому времени он достаточно окреп и каждое утро провожал меня некоторую часть пути, когда я шел на работу Я спросил его, что он будет делать, если по прибытии в Гайя узнает, что хозяин нашел на его место нового человека. Лаладжи ответил, что попытается найти другую работу. "Почему ты не попробуешь найти кого-нибудь, кто помог бы тебе снова стать торговцем?" - спросил я. Он ответил: "Господин, мысль о том, чтобы снова стать торговцем и получить возможность дать сыну образование, не покидает меня ни днем ни ночью. Во всем мире, однако, не найдется человека, который одолжил бы пятьсот рупий мне, слуге, работающему за семь рупий в месяц".
Поезд на Гайя отправлялся в восемь часов вечера, и когда незадолго до этого я вернулся с работы в бунгало, то обнаружил, что Лаладжи в свежевыстиранной одежде и с узелком, несколько большим, чем тот, с которым он прибыл, поджидал на веранде, желая попрощаться со мной. Когда я вложил ему в руку билет до Гайя и пять ассигнаций по сто рупий, он буквально онемел и лишь временами переводил взгляд с денег на мое лицо до тех пор, пока не раздался звон колокола, предупреждающего пассажиров о том, что поезд отправится через пять минут. Затем, склонив голову к моим ногам, он сказал: "Через год ваш раб вернет вам эти деньги".
Итак, Лаладжи покинул меня, увозя большую часть моих сбережений. Я ни на минуту не сомневался, что вновь увижу его, поскольку бедняки Индии никогда не забывают добра. Тем не менее мне казалось, что выполнить свое обещание Лаладжи не сможет. Однако я ошибся. Вернувшись однажды поздно вечером домой, я увидел у себя на веранде человека в безупречном белом костюме. Свет из комнаты ослеплял меня, и я не сразу узнал его. Это был Лаладжи, прибывший за несколько дней до окончания срока, установленного им самим. Ночью, сидя на полу около моего кресла, он рассказал о торговых делах и успехах, которых ему удалось добиться. Начав торговлю с нескольких мешков зерна и удовлетворяясь прибылью в размере четырех анна с мешка, он постепенно и непрерывно расширял свое дело. Теперь он мог торговать партиями зерна весом до тридцати тонн, получая три рупии прибыли с тонны. Его сын учился в хорошей школе, и, поскольку Лаладжи мог теперь содержать жену, он женился на дочке богатого купца из Патны. Всего этого он добился менее чем за двенадцать месяцев. Когда до отхода его поезда оставалось немного времени, он положил мне на колени пять бумажек по сто рупий. Затем, вынув из кармана мешочек, он протянул его мне и сказал: "Здесь проценты с одолженных вами денег из расчета 25 процентов годовых". Мне кажется, я лишил его половины удовольствия, сказав, что у нас нет обыкновения брать проценты с друзей. Прежде чем уйти, Лаладжи сказал: "В течение месяца, проведенного у вас, я узнал от ваших слуг и рабочих, что было время, когда вы питались лишь чапати и далом. Если что-либо подобное повторится, да избавит вас от этого Парамешвар, ваш раб принесет к вашим ногам все, что у него есть".
И пока я жил в Мокамех-Гхате, в течение одиннадцати лет я ежегодно получал большую корзину отборных манговых плодов из сада Лаладжи. Его мечта вновь стать торговцем осуществилась, и он вернулся в дом, который покинул, когда компаньон ограбил его.
ЧАМАРИ
Чамари, как видно из его имени, принадлежал к самым низшим слоям шестидесяти миллионов "неприкасаемых", живущих в Индии. Он пришел ко мне просить работу вместе со своей женой, угловатой женщиной, на лице которой лежала печать многолетних страданий. За ее оборванную юбку цеплялись два малыша.
Чамари был низкорослым и слабым человеком, слишком слабым, чтобы работать на складах, и я направил его с женой на разгрузку угля. На следующее утро я дал им обоим лопаты и корзины, и они мужественно начали работать с прилежанием, намного превышавшим их силы. К вечеру мне пришлось направить других рабочих доделать норму Чамари и его жены, поскольку задержка в разгрузке одного из пятидесяти вагонов привела бы к простою нескольких сотен людей.
В течение двух дней Чамари и его жена трудились героически, но непроизводительно. Утром третьего дня, когда они ожидали назначения на работу со стертыми до крови руками, завязанными грязными тряпками, я спросил Чамари, может ли он читать и писать. Услышав, что он немного грамотен, я велел ему вернуть лопаты и корзины на склад и явиться ко мне в контору. За несколько дней до этого я уволил за пьянство десятника, руководившего разгрузкой угля. Он был единственным человеком, которого я уволил. Мне к тому же было совершенно ясно, что ни Чамари, ни его жена не смогут заработать на жизнь, занимаясь разгрузкой угля, и я решил испробовать Чамари на должности десятника.
Чамари думал, что его вызвали в контору для увольнения. Увидев, что это не так, он вздохнул с облегчением. Я дал ему новую учетную книгу и карандаш и поручил записывать номера разгружаемых угольных вагонов ширококолейной железной дороги, а также имена грузчиков - мужчин и женщин, разгружавших каждый вагон. Через полчаса он вернулся, собрав необходимые сведения, и аккуратно записал их в книгу. Проверив правильность записей, я вернул ему книгу и сказал, что назначаю его десятником бригады по погрузке угля, в которой работали двести мужчин и женщин. Я подробно объяснил ему его обязанности. Скромный человек, который всего лишь час назад трудился, испытывая на себе все отрицательные последствия низкого происхождения, вышел из моей конторы с высоко поднятой головой, с книгой под мышкой и карандашом за ухом.
Чамари был одним из самых добросовестных и трудолюбивых людей, работавших у меня. В бригаде, которой он руководил, были мужчины и женщины всех каст, включая браминов, чхаттри и тхакуров. Не было случая, чтобы он оскорбил кого-либо из людей, принадлежавших к высшим кастам, отнесясь к ним с недостаточным уважением. Никто ни разу не оспаривал его власть. Он должен был записывать выработку всех грузчиков, работавших под его началом, и в течение двадцати лет, пока он работал у меня, правильность его записей ни разу не подвергалась сомнению.
Воскресными вечерами Чамари и я - он на циновке, а я на стуле - восседали около большой кучи медных пайсов, окруженные покрытыми угольной пылью мужчинами и женщинами, с нетерпением ожидавшими своего недельного заработка. Я получал от этих воскресных вечеров не меньшее удовольствие, чем простые трудолюбивые люди, сидевшие вокруг меня. Я испытывал такую же радость, давая им деньги, заработанные ими в поте лица своего, как и они, получая эти деньги. Всю неделю они работали на платформе длиной в полмили, и поскольку некоторые из них жили в домах, сооруженных мною, а другие в окрестных деревнях, у них было мало возможностей для общения. Они могли это делать лишь в воскресные вечера. Трудолюбивые и много работающие люди всегда веселы, потому что у них нет времени выдумывать несуществующие неприятности, которые всегда страшнее, чем действительные. Мои рабочие были, разумеется, бедняками и имели достаточно неприятностей. Тем не менее они были веселы, и поскольку я владел их языком не хуже их самих, я мог принимать участие в их добродушном подтрунивании друг над другом и понимать их шутки.
Администрация железной дороги платила мне в зависимости от количества прошедших грузов, а я платил своим рабочим, где бы они ни работали, за каждый разгруженный вагон. За работу на складах я платил десятникам, которые затем оплачивали своих подчиненных. Но мужчинам и женщинам, работавшим на разгрузке угля, я выдавал зарплату сам. Чамари менял полученные от меня банкноты на пайсы на базаре в Мокамех-Гхате. Затем, когда наступал воскресный вечер, мы усаживались возле кучи пайсов и он зачитывал имена мужчин и женщин, разгружавших вагоны на протяжении недели, а я, быстро подсчитывая в уме, платил каждому столько, сколько ему причиталось. Я платил 40 пайсов (10 анна) за разгрузку одного вагона. Когда причитающуюся сумму нельзя было разделить поровну между рабочими, разгружавшими тот или иной вагон, я давал кому-нибудь из них лишнюю пайсу, и этот человек потом покупал соль, которую делил со всеми. Такая система оплаты удовлетворила всех, и хотя труд был нелегким, он давал возможность заработать в три раза больше, чем на сельскохозяйственных работах. К тому же эта работа была не сезонной, а постоянной.
Вначале заработная плата Чамари составляла пятнадцать рупий в месяц, но постепенно я довел ее до сорока рупий, что превышало заработок большинства клерков, служивших на железной дороге. Кроме того, я разрешил ему нанять бригаду из десяти человек для работы на складе. В Индии достоинство человека определяется в значительной мере размером его доходов и тем, на что он их расходует. Чамари пользовался уважением среди всех прослоек рабочих, потому что он много зарабатывал. Однако еще большее уважение он заслужил своей скромностью в расходовании денег. Изведав, что такое голод, он считал своим долгом не допускать, чтобы люди, которым он может помочь, страдали, как некогда страдал он. Его дом был открыт для всех нуждающихся. Представителей низшей касты он приглашал разделить трапезу с ним, а тем, кому кастовая принадлежность не позволяла есть приготовленную его женой пищу, Чамари давал продукты, чтобы они могли сами приготовить себе еду. Когда по просьбе жены Чамари я беседовал с ним относительно того, что он держит открытый дом, он неизменно отвечал, что его семье вполне достаточно пятнадцати рупий, которые я первоначально платил ему, а давать жене больше этой суммы было бы равносильно поощрению ее склонностей к излишествам. На мой вопрос, в чем могут заключаться эти излишества, он ответил, что жена все время говорит, что он должен одеваться лучше, чем его подчиненные. Сам же он считал, что следует использовать деньги на пищу для бедных. И в подтверждение своих доводов он говорил: "Посмотри на себя, махараджа, - он величал меня этим титулом с первого и до последнего дня, - ты носишь этот костюм годами. Если ты можешь поступать таким образом, почему я не могу?" В отношении моей одежды он ошибался. У меня было два одинаковых костюма, и пока один очищался от угольной пыли, я носил другой.
Я проработал в Мокамех-Гхате уже шестнадцать лет, когда кайзер Вильгельм развязал войну. Администрация железной дороги была против моего ухода в армию, но не стала возражать, когда я согласился сохранить за собой подряд. Я собрал рабочих, но не смог объяснить им, что такое война. Однако они все до одного были готовы продолжать работать в мое отсутствие. И только благодаря их преданности и самоотверженности грузы проходили через Мокамех-Гхат без единой задержки в течение всех лет моей военной службы сначала во Франции, а затем в Вазиристане. Во время моего отсутствия Рам Саран исполнял обязанности инспектора по транзитным перевозкам. Через четыре года я вернулся к своим людям с приятным ощущением, будто мы не виделись всего один день. Мое благополучное возвращение они объясняли тем, что денно и нощно молились о моем здравии в храмах, мечетях и домашних молельнях.
В то лето, когда я вернулся, по всей Бенгалии свирепствовала холера. Однажды две женщины и один мужчина из бригады, разгружавшей уголь, заболели холерой. Чамари и я по очереди ухаживали за больными, вселяя в них уверенность, и лишь сила воли победила болезнь. Как-то ночью вскоре после этого случая я услышал, что кто-то ходит у меня на веранде. Я жил в бунгало один, поскольку Сторрар, получив повышение, уехал. На мой вопрос, кто это, голос из темноты ответил: "Я - жена Чамари и пришла сказать вам, что он заболел холерой". Я попросил ее подождать, быстро набросил на себя кое-какую одежду, зажег фонарь, и мы отправились в путь, захватив с собой палку, поскольку Мокамех-Гхат кишел ядовитыми змеями.
В тот день Чамари работал часов до четырех, а потом сопровождал меня в близлежащую деревню, где, как нам стало известно, серьезно заболела женщина-грузчица по имени Парбатти из его угольной бригады. Вдова с тремя детьми, она первой вызвалась работать у меня, когда я прибыл в Мокамех-Гхат, и в течение двадцати лет работала не покладая рук. Всегда веселая и довольная, готовая оказать помощь каждому, кто в ней нуждался, она была душой наших воскресных собраний. Будучи вдовой, она могла болтать со всеми о чем угодно, не боясь людской молвы. Мальчик, принесший весть о болезни этой женщины, не знал, что с ней случилось, но был убежден, что она умирает. Захватив с собой простые лекарства и пригласив по пути Чамари, я поспешил в деревню. Мы нашли Парбатти лежащей на полу в ее хижине. Голова женщины покоилась на коленях ее седовласой матери. Это был первый и, я надеюсь, последний случай столбняка, который мне пришлось увидеть. Зубы Парбатти, которые принесли бы целое состояние кинозвезде, были поломаны при попытке разжать их, чтобы напоить больную водой. Она была в сознании, но не могла говорить, и у меня не хватает слов описать страдания, выпавшие на ее долю. Единственное, что я мог сделать для облегчения ее страданий, - это помассировать сведенные судорогой мышцы гортани, чтобы ей легче дышалось. В то время как я делал массаж, ее тело содрогалось от страшных конвульсий, как будто через нее пропускали электрический ток. К счастью, ее сердце перестало биться и страдания окончились. Чамари и я молча возвращались из убогой хижины, где уже начались приготовления к кремации. Несмотря на то что между этой женщиной из высшей касты и нами лежал целый океан предрассудков, мы очень любили ее. Оба мы знали, что этой веселой трудолюбивой маленькой женщины нам будет недоставать в большей мере, чем мы в этом признавались себе. В тот вечер я уже не видел Чамари, поскольку мне пришлось уехать по делам в Самариа-Гхат. И вот приходит его жена и сообщает, что он заболел холерой.