Из-за управления железной дороги на проспект вышла колонна пленных немцев. Их вели на работу - растаскивать руины, те, которые они усердно оставляли за собой по всей Европе. Немцы шли и пели; один, длинный, со сбитой на ухо пилоткой, играл на губной гармошке. Пели что-то маршевое. Немцы - большие любители маршей. Мишка это знал.
Впереди них и позади шли наши автоматчики.
"Если бы однажды провалилась европейская цивилизация, я пожалел бы только об одном - о музыке…"
Кажется, тоже Толстой. Что же тогда - ржавый визг немецкой губной гармошки? Новое слово в европейской музыке?..
Насупившись, до боли сжав зубы, глядел Мишка на колонну. Эти немцы где-то здесь ж и л и, в городе, занимали какое-то оставшееся в целости помещение; их только что к о р м и л и… А он…
Мишка остановился. Он не мог идти рядом с колонной, эдак невинно поющей под губную гармошку…
Теперь там восстановлены дома, построены новые. По проспектам и улицам, во дворах домов растут липы и каштаны; разбиты парки и скверы. Бронзовый Петр Первый стоит на постаменте. Как будто не было разрушений, убийств, крови.
Но на этих местах погребены сотни тысяч людей, сотни тысяч судеб. Руин нет - руины есть. И вечно будут - руины человеческих сердец.
Можно поднять из руин жилища и сады. Можно все перестроить. Но как изменить прожитую жизнь?..
Нади не было дома. Мишка поблагодарил Капитолину Сидоровну за приют. Попросил ни в чем не винить Надю.
На вокзале стоял эшелон - ехали демобилизованные. В вагонах раскрыты двери; состав увешан портретами Сталина, плакатами, ветками зелени. Мишка смотрел на смеющихся, поющих, пьющих солдат и плохо соображал, что же с ним произошло.
Он подошел к глухой стене какого-то ларька. Сел на футляр. Сидел, облокотившись на колени, обхватив руками голову. За эшелоном маневрушка таскала вагоны, колеса постукивали на стыках.
Сразу после освобождения города от фашистских войск Мишка с ребятами катался на лыжах в Песках. Наткнулись на кем-то оставленную без предохранителя итальянскую гранату - такую красную баночку. Старушки подбирали их - приспособить вместо лампадки. Старухам отрывало руки, выбивало глаза.
Оставленная граната лежала на лыжне. Кто-то мог подорваться на ней. Надо было взорвать ее. Били снежками, били камнями - не взрывалась.
Тогда Мишка предупредил ребят, чтоб ничего не бросали. Сам подбежал к гранате, схватил ее и, едва размахнулся, едва она вылетела у него из ладони, - все это произошло в две-три секунды, - граната разорвалась. Мишка упал на колени оглушенный. Руку отбросило назад. И надо же тому быть! Взрывная волна и все осколки ушли от него, ушли в противоположную сторону. Перед Мишкой метрах в полутора темнело на снегу овальное пятно от взрыва. Звенело в ушах. Кисло было во рту. Но ни один - даже самый крохотный - осколок не коснулся его.
- Ну, Кобзарик, кто-то молится за тебя, - сказал Мишке школьный друг Илько Тютюник.
Мишка знал - молилась мать.
"Что с ней сейчас?.. Зачем я тогда остался на земле? - вдруг подумал Мишка, вслушиваясь в стук колес маневрового паровоза. Стук звучал все явственней… - Зачем теперь жить?.."
- Ты чего, парень, голову повесил? - На плечо кто-то положил руку. - Отстал от поезда, что ли?
Мишка откинулся к стене ларька. Над Мишкой склонился пожилой солдат. Без пилотки, пушистые усы, руки крепкие, узластые, с закопченными махрой пальцами.
- Отстал, - сказал Мишка. И подумал: "Так отстал, что уже не догнать…"
- Куда тебе надо? - Солдат присел перед ним на корточки. - Не кручинься. Куда ехать-то?
- Домой. - Мишка поднял глаза.
- Ох, как ты смахиваешь на моего братюньку. С сорок первого не видел его… Так где дом-то?
- В Россоши.
- Это ж нам по пути. А ну, айда со мной!
Солдат крепко взял Мишку за плечи, поднял, накинул себе на руку ремень футляра.
- Никак гармонь?
"Я выйду за него замуж!" Это конечно… - думал Мишка, шагая за солдатом. - Но как она хотела, чтоб я жил у них…"
Пересекли свободные пути. Подошли к раскрытому вагону.
- Хлопцы! Братюньку нашел! - закричал солдат. - Принимайте!
Мишка и глазом не успел моргнуть, как очутился в вагоне, среди сидевших на растолоченном сене солдат.
- Сейчас он нам рванет че-нибудь!
Солдат открыл футляр, вынул баян и протянул его Мишке.
- Ну-ка, брат!..
Мишка обвел взглядом притихших солдат - сколько он видел их вот так, на концертах в клубах, в госпиталях, - и ударил по самому больному:
"Давно я не видел подружку, дорогу к знакомым местам. Налей же в железную кружку свои боевые сто грамм! Гитару возьми, струну подтяни, солдатскую песню запой! И камень родной омоем слезой, когда мы вернемся домой!.."
Мишкин голос металлически звенел. Солдаты подхватили припев. Один развязал вещмешок, достал из него бутылку, к нему потянулись руки со стаканами, кружками, банками, крышками от котелков.
- Эх, мать честная!..
- Ну и братишку ты нашел!
"И камень родной обмоем слезой, когда мы вернемся домой…"
- Ми-и-иша-а! Ми-и-иша! - послышалось близко.
Мишка оборвал песню. Бросил баян на сено. Кинулся к двери. Внизу у вагона стояла Надя.
- Хорошо… что ты… - она не могла отдышаться, - что ты играл. А то бы я не нашла. Уезжаешь? - У нее скривились губы. - Уезжаешь, значит? На вот тебе! - Она протянула газетный сверток. - На дорогу… А может, подождать надо?
Мишка передал сверток солдатам и спрыгнул к Наде.
- Бери девку с собой! - крикнул кто-то из солдат. - С такой не пропадешь!
Мишка ничего не слышал. Он глядел на Надю, на ее заплаканное лицо.
- Ты приедешь? Приедешь? - Ее глаза ждали ответа. - Я люблю тебя!..
- А у меня маму…
Лязгнули буфера. И Надя не услышала его.
- Давай, хлопец. Поехали!
Надя шагнула к нему.
- Я буду ждать тебя!
- Спасибо!.. Спасибо за все! - крикнул Мишка и побежал за покатившимся вагоном. Солдаты подхватили Мишку.
Надя одна стояла между рельсов - тоненькая, в синем платье-клеш, раздуваемом ветром от движения поезда.
- Ты чего ж? Брал бы ее с собой! - разглядывали Мишку солдаты. - Не скучно было бы.
- А нам и так не скучно. Рвани, парень, еще какую!
- Ты перво-наперво спросил бы, ел ли он чего!
Кто-то сунул Мишке банку консервированных крабов и хлеба четверть буханки. Кто-то протянул стакан с красным вином.
- Не много ли? А впрочем, рвани, чего уж там!
Мишка отпил с полстакана и налег на закуску. Вино вскоре закружило голову. Он с новой болью вспомнил все тревоги последних дней, и закуска застряла в горле. "А про маму и не успел Наде…" - подумал Мишка.
- Ну чего? - придвинулся к нему усатый знакомец. - А?
- Не лезь ты человеку в душу, - сказал сержант со множеством орденов на гимнастерке. - Стало быть, есть причина. Видел, она тоже вся исходила слезьми.
И тогда Мишка рассказал о своей поездке, о телеграмме.
Солдаты молчали. Сержант скрутил козью ножку и грубо выругался:
- Растудыт-твою в войну… Скоко ж она, проклятущая, бед на наши головы свалила!
Тронул Мишку за плечо.
- Не горюй, сынок. Лишь бы с матушкой обошлось! А прочее… Ты видишь? - Он замахал обрубком правой руки. - Видишь, нету пальцев? А я тоже, браток, наяривал на баяне. Не веришь?
Сержант взял баян, вскинул ремень за плечо, культяпкой обнял корпус, а левую просунул под ремешком к басам. И заиграл "страдание" на одних басах.
- Смекаешь?.. "Дед с печки упал да в лоханку попал. А в лоханке вода - намочилась борода!.."
Вагон грохнул от смеха. А сержант застрадал снова: "Ваньке брюки шили-шили, хороши да хороши. А девчата ходют следом - покажи да покажи!.."
- Во дает!
- Моли бога, парень, что живой остался! Да еще с руками и ногами. На-ка, играй, брат! - Сержант протянул Мишке баян.
- Давай еще нашенскую, солдатскую! - хмельно зашумели наперебой.
Мишка нагнулся над баяном и играл всю дорогу. Играл. Пел.
Солдаты слушали. Подпевали. Переговаривались. То шепотом. То по-пьяному - выкриками.
- Да, конечно, надо бы… в это самое училище…
- Не зуди ты! Парню и без того…
- Че там! Девки и так все его будут!
- Га-га-га!..
- Ха-ха-ха!..
- Да хватит вам!
"Не сбы-лось. Не сбы-лось. Не сбы-лось", - выстукивали колеса вагона.
Как насмешка судьбы - теперь Михаил Сергеевич живет метрах в ста пятидесяти от музыкальной школы. Ему уже полвека, пальцы его огрубели; все реже садится он за пианино, все реже - вот так случайно, как в эту новогоднюю ночь, - берет он в руки гитару или баян; в будничных заботах некогда даже подумать о музыке. Но изредка, придя с работы, он ставит на проигрыватель любимые пластинки, укладывается на диван, гасит свет и во тьме слушает Бетховена, Скрябина, Чайковского, Вагнера…
К нему заглядывают домашние и, слава богу, в темноте не видят его слез.
По пути на работу или с работы, идя в магазин за продуктами, просто гуляя, он норовит пройти мимо школы, заглянуть в окна, со светлой завистью, любуясь мальчишками в синих форменных куртках со скрипками в руках, девчонками в белых передничках, склонившимися над клавиатурой фортепьяно. Часто он заходит в школу, видит, как в вестибюле снуют дети: то с уроков бегут к ожидающим их родителям, то бегают и галдят в перерывах между уроками.
Одна отрада у Михаила Сергеевича - сын его среди этих ребятишек; и здесь, в школе, и дома поет сыновняя скрипка…
"Если б я родился в Москве… Или просто позже родился. Сегодня музыкальная школа есть и в родной деревне…" - думает он иногда, глядя на ребят.
Когда у него не ладится в буднях, он думает - это потому, что всю жизнь он делает не свое дело; будь он музыкантом, у него все-все было бы иначе. И на работе. И в семье. И в сердце.
Но нет. Иначе никогда не будет. До конца дней.
До конца дней будет болеть сердце по несбывшемуся, будет он вспоминать все-все, чем были наполнены его детство и отрочество, все-все, что вспоминает всегда, слушая любимую музыку, садясь за фортепьяно…
Надежда стояла над притихшими людьми. Она всегда волновалась, когда приходилось петь, особенно среди незнакомых людей, даже в узком кругу. Но сейчас ее волновало еще и то, чего она не ожидала сегодня, но что ждала долгие годы. Волею случая рядом с ней оказался человек, который был первой ее любовью, благодаря которому она когда-то почувствовала в себе и друга, и женщину, и актрису.
Как обычно во время пения, она похорошела и выглядела моложе своих сорока восьми лет. Она видела, как посматривал на нее муж, читала на его лице и любовь к ней, и ревность, и гордость - вот сейчас все слушают ее, все в нее - муж не сомневался в этом! - влюблены, но она его, он ближе всех к ней; потом он будет выслушивать похвалы и принимать это как должное.
Это всегда не нравилось Надежде, но сегодня просто раздражало ее. С ней рядом сидел человек, который больше мужа имел право на эти чувства. Она знала его таким, и многие годы таким он оставался в ее памяти и таким предстал перед ней два часа назад. Нет, он сейчас перед ней поднялся еще выше, чем во всегдашних ее воспоминаниях.
Надежда не хотела бы для мужа никаких испытаний. Но она не была уверена, что муж безоглядно пошел бы на бандитский нож, как это сделал когда-то сидящий рядом человек.
Михаила Сергеевича она узнала не сразу. Он ведь так изменился за… за сколько же? За тридцать с лишним лет. Она помнила его юношей. А перед ней - седой мужчина. Юношу напомнили ей его глаза, открытые, искренние, все обнажающие. А когда он взял гитару и опустился рукав, Надежда увидела чуть заметный шрам выше кисти - как след погасшей звезды.
Перед ней был он. Тот, спасший ее от бандита; тот, который спал у них на террасе, а она сидела и рассматривала его, трогала пальцем смешной его вихор; тот, назвавший ее однажды - единственный раз! - Надеждинкой; тот, благодаря которому она стала певицей; тот, кого она так ждала в музыкальном училище - они вместе пришли к нему в далекое августовское утро, может быть, он и п о с л а н был лишь затем, чтобы спасти ее и привести в училище; тот, который всю жизнь казался ей навеки потерянным и, может быть, потому самым дорогим.
- Давайте прервемся на чуть-чуть, - предложила она.
И все тотчас согласились.
Надежда нетерпеливо выждала время, пока подходили к ней, говорили комплименты. В паузах поглядывала на Михаила Сергеевича. Он сидел задумчиво и перебирал тихо струны, не разрушая уют. Теперь, когда она совсем узнала его, она узнавала его во всем - в движении рук, в повороте головы, в распахнутых глазах.
Потом окликнула Михаила Сергеевича.
- Я вам так благодарна!
- И я вас от души благодарю, - встал Михаил Сергеевич навстречу.
Гости стали выходить из комнаты. Мужчины торопливо закуривали.
- Покажите мне ваш дом, - сказала Надежда Михаилу Сергеевичу и взяла его под руку.
Они отделились ото всех и пошли по коридору. Вошли в оранжерею. Цветы - Михаил Сергеевич не знал их названий - касались их плеч. Она протягивала руку и ласково трогала листья.
- О чем вы думаете? - спросила.
- О вас… о нас…
- Значит, узнали? И до седин не разучились краснеть? - Она крепко прижала к себе его локоть. - И я… как только шрам… на руке у вас.
- Да… зарубка осталась… - отозвался Михаил Сергеевич.
Они поднимались по лестнице на второй этаж. Михаил Сергеевич повернулся к Надежде и вновь увидел родинку ее.
- Странно называть вас на "вы", - сказала Надежда.
Голос дрогнул. Глаза заблестели.
Вошли в кинозал. Он был пуст. Прошли на сцену.
Михаил Сергеевич сел за рояль.
- Помните прощание у эшелона? - спросила Надежда, взяла стул и села рядом. - А что было потом?
- Потом? - Михаил Сергеевич тихо перебирал клавиши. - Потом окончил педучилище. Не был принят в Московский университет.
- Почему?
- Посылая документы, я не приложил справку, что как отличник отпущен на учебу. Пошел в наш учительский, на филфак. Это уже было числа пятнадцатого сентября сорок восьмого. Жилось трудно. Не хватало нам маминой пенсии и моей стипендии. Пришлось уйти на заочное. А тут подвернулся мне мой любимый директор педучилища, пригласил работать преподавателем пения и музыки. В родном педучилище. Я тогда прилично играл на скрипке. Прилично, конечно, в рамках программы училища… Закончил заочно учительский, затем пединститут. Видите, все довольно обычно. После института работаю в школе, в Подмосковье. Преподаю язык и литературу.
- Ну, а почему же вы не вернулись в музучилище?
- Не мог… - тяжело вздохнул Михаил Сергеевич. - Не мог оставить мать одну… Вы вспомнили наше прощание… Тогда, у эшелона, я не успел сказать про телеграмму в училище… Мама копала картошку в огороде. А при немцах там были гаражи. Они их заминировали. И мама наткнулась на мину… Пришлось отнять ногу… Разве я мог оставить?..
Помолчали.
- Господи, целая эпопея, - вздохнула Надежда. - Ну, а в личном плане?
- В личном?.. Был женат. Разошелся. Сынишка остался со мной. Учится в пятом классе. Вот мы с ним тут на зимних каникулах… Сейчас, - Михаил Сергеевич взглянул на часы, - да, спит, наверное.
- А почему разошлись?
Михаил Сергеевич грустно улыбнулся.
- Не будем в такой час об этом… А как складывалось у вас? - Михаил Сергеевич пристально вглядывался в ее лицо, будто сам хотел узнать в нем прошлое ее.
- Я поступила в музыкальное. И ждала вас… Потом уехала в Свердловск, в консерваторию. Потом работала в Сибири, в филармониях. Долго не выходила замуж. Жила с шальной мыслью - а вдруг встретимся. Лет двенадцать, как поженились с Андреем. У нас девочка. Чуть поменьше вашего. Андрей любит ее, - она помедлила, - любит меня…
- Это я вижу, - тихо сказал Михаил Сергеевич.
- А почему вы не написали?
- Я писал. Раза два. Но ответа не было.
- Я не получала. Видно, письма попадали мачехе… Да, отец все-таки порвал с ней…
В фойе послышался шум. В двери ввалилась вся компания.
- А-а-а, вот они где!
- Ребята, а они спелись!
- Наденька, что-нибудь под рояль!
Андрей, пошатываясь, подошел к сцене.
- Спой, Надюш, - сказал он. - Я так люблю…
Надежда поднялась, выпрямилась.
- Что же спеть?.. Все романсы… О, я спою…
Она прислонилась к роялю, сложила руки на груди и потупилась. С первых же звуков Михаил Сергеевич узнал песню.
"Ой, взлета-а-ала… Ой, лета-а-ала горлинка да рядом с я-а-асным соколом. Ой, да попал сокол в бурю че-о-орную, да полома-а-ала буря кры-ы-ылья со-о-околиныя-а-а…"
Сидящие в зале не знали этой песни; слушали не шелохнувшись. Надежда уже сошла со сцены, присела в стороне, устало откинувшись в кресле, - только тогда все как бы очнулись.
Михаил Сергеевич не слышал гула в зале. Он думал о том, что Надежда - та, далекая девушка, задумавшаяся над судьбой одинокой эвакуированной женщины, - и не подозревала, что через много лет будет петь эту песню как песню о нем - о Михаиле Сергеевиче, о себе…
- Друзья, поглядите, какая метель! - прервал кто-то молчание.
Вьюга била по окнам космами снега.
В вестибюле Надежда сказала:
- Пойдемте, я взгляну на сына. Можно?
- Конечно.
Сын лежал на боку, выпростав из-под одеяла руку с завернувшимся рукавом байковой пижамы, и дышал неслышно.
Надежда долго смотрела на него. Наклонилась, поправила рукав и поцеловала в голову.
- Как они трогательно спят, - шепнула она. - А он похож на нее… - И подумала: "А мог бы - на меня…"
Надежда отошла от кровати и оглядела комнату. На шкафу увидела скрипку. Повернулась к Михаилу Сергеевичу.
- А моя - пианистка… Пусть хоть они будут счастливы!.. Мир так тревожен… Я так боюсь за них…
Она грустно улыбнулась. Открывая дверь, оглянулась на спящего мальчика и молча вышла.
Когда они вошли в оранжерею, Надежда остановилась и остановила Михаила Сергеевича. Потом взяла в обе руки лицо его и поцеловала.
- Простите, не провожайте меня, пожалуйста. Я разревусь при всех.
Отстранившись от него, Надежда пошла, наклоняясь вперед, как против ветра.
Михаил Сергеевич вернулся к себе. "А если бы я тогда нашел ее…" - думал он растревоженный.
Долго в темноте ходил по комнате. Прислушивался к сонному дыханию сына. Поглядывал на зажженную во дворе елку. В морозном тумане она казалась опавшим листком, на время украшенным разноцветной электрической гирляндой.
Лег спать утром.
Проснувшись среди дня первого января, Михаил Сергеевич вспомнил о случившемся с недоверием к своей памяти. Все, что произошло в ночь, было похоже на новогоднюю сказку или новогодний сон.
А может быть, всего этого и не было?
28 марта - 22 июня 1981