П и с ь м о в о с ь м о е
13 августа 44-го
Как быстро бежит время, папа!
Вот прошел июль, кончились белые ночи.
"Тихо август прилег ко плетню…"
Август. Было время, когда с таким нетерпением ждал его. Заранее начинаешь снаряжать патроны. Бесчисленное множество раз вынимаешь из шкафа ружье, без конца вскидываешь и заглядываешь в стволы, а мысли уже там, на болотах. Эра при виде ружей, сапог, сумки тоже чувствует - скоро вырвется на свободу!
В августе у меня единственное желание - пойти на любимые озера и отстоять вечерний перелет. Переждать ночь у костра между шепчущихся сосен; выстоять утреннюю зорю, закатив парочку красивых дуплетов, а главное - видеть, как начинается и кончается день, побывать там, где нет суеты.
Я все вспоминаю об Эре. Что она думала, когда ты ее отвел к чужим перед отъездом в армию? Она прибегала домой. Хотела хоть кого-нибудь видеть из своих, прыгнуть на грудь и, может быть, понять, почему так, что она больше не нужна. И ее коснулась война.
У меня нет никаких изменений. Только работы много. Она запущена и запутана. Я решил привести ее в должный порядок. Так что сейчас я и начартснабжения, и завделопроизводством, и оружейный техник, и оружейный мастер.
Но ничего. Справлюсь.
Узнать бы, где Маскаев. Я часто вспоминаю его. И хорошо думаю о нем. Сложный он человек. Он мог рассмеяться после шутки, что меня легко будет тащить, когда убьют, - такой я маленький и удобный. И он же нашел время прийти ко мне в госпиталь, принести подарок…
Интересно, как он будет возвращаться к мирному времени.
Никогда не забуду ночь перед уходом в поиск. Думал о всех вас. О себе. О своей однокласснице, Наде Журавликовой, в школе ее Журавликом звали. Она возвращала мне записки с моими признаниями в любви… Тогда я так страдал от этого. А теперь и вовсе… Надя добровольно ушла радисткой на фронт и погибла где-то в белорусских лесах…
О многом передумал я в ту ночь. Меня можно обвинять в самонадеянности, но я не нашел, за что бы нас всех можно было укорять когда-нибудь. Спасибо вам.
На свои скромные зарплаты вы делали все-все, чтобы мы с Глебом росли в чистоте и не были голодны; вы делали все, чтобы мы отзывались на добро и справедливость. Радовался я, что и мне наконец выпадает счастье жить - пусть хоть несколько часов или, может быть, минут! - под стать людям удивительных судеб, людям революции и гражданской войны, людям, которыми я восхищался мальчиком, которым я завидовал, кого боюсь и называть, - так они недосягаемы до сих пор!.. И боялся, что глупо как-нибудь погибну, так и не приблизившись к ним - хоть на минуту!
Теперь мне кажется, что чище, чем в ту ночь, я не жил никогда.
Прости мне громкие фразы. Ты никогда не любил их. Но я сегодня так думаю и не могу думать иначе. И счастлив, что не могу иначе.
Папа, ты совершенно не пишешь, как живешь. У тебя ли мама? Как только она выедет в Тамбов, напиши. Я вышлю ей аттестат. Глеб тоже что-то долго молчит.
Вот пока и все. Пиши, пожалуйста, чаще, хоть понемногу.
Целую, Игорь.
П и с ь м о д е в я т о е
5 января 1945-го
…Когда я итожу то, что прожил…
Вспоминаю: я совсем маленький - Гока, как я сам себя и как ты меня называл. И первая сохранившаяся в памяти охота.
Поздняя осень тридцать первого, кажется, или тридцать второго года. Ты, я и Коро на болоте. Перед нами бочажины, поросшие желтой осокой. Коро отказывается работать. Рыжие гаршнепы. Без Коро взяли четырех. Мокрые ноги…
Как давно это было!
Гораздо позже я прочел все твои записные книжки - перед отъездом в армию. Есть в одной из книжек запись об этом дне. Мне стыдно стало за мои тогдашние ощущения. Как они отличаются от твоих! Ты был на болоте. А что тебя преследовало? То, что в семье нечего есть, что не в чем ходить. Что нет дров. И в конце концов, нет своей собаки… Мне и сейчас стыдно, что я не почувствовал тогда этого.
…Вспоминаю тебя с фотоаппаратом. Сколько снимков. Сколько негативов! Ты их, наверное, никогда не напечатаешь все.
Вспоминаю тебя на Чистом.
- Гока, остановись и погляди на облака над озером!
Вспоминаю тебя на бекасиных болотах.
- Гока, ты видишь, кочка похожа на Голову из "Руслана и Людмилы"?
А твое обучение Эры! Ты научил меня понимать охоту. Благодаря тебе я полюбил родную природу… Если б можно было вернуть прожитое!
Предложи мне кто-нибудь одну весну с тобой и после нее - ничего, я соглашусь. Только бы одну весну. Ты и я… все перечувствовать, и можно уйти. Апрель. Ты и я…
А сейчас огромный город, поражающий своей красотой, творениями Растрелли, но все-таки давящий камнем, бетоном, асфальтом…
Я иногда захожу в охотничьи магазины. Слушаю разговоры охотников…
У меня усилились боли в голове. Часто я очень плохо вижу.
Желаю тебе бодрости и здоровья.
Твой сын Игорь.
P. S. Да, ты помнишь, я писал тебе о разведчике Маскаеве? Он жив! Я читал о нем в газете. Хочу написать ему.
А еще, знаешь… Переслали мне последнюю записку Нади. Последнюю перед отъездом в школу радистов. Всего девять слов. "Князь Игорь, родной! Я всегда-всегда любила тебя! Журавлик". Вот так - мы все в эти годы любили, но, значит, любили и нас… Журавлик, Журавлик…
П и с ь м о д е с я т о е
9 ноября 46-го
Давно не писал…
Не знаю, с чего начать тебе это письмо, папа.
Нынешней весной два месяца отлежал в госпитале. Опять открывалась рана. Да еще, говорят, спятил…
Прошел медкомиссию, признали негодным к военной службе.
В конце июня был четыре дня в Тамбове.
28 августа демобилизован.
Теперь я не у дел.
С 9 по 30 сентября был в Тамбове.
Что написать о нем? Вторая Эра стала большая. Красивый щенок, складываются красивые формы. Но что из нее будет, трудно сказать. С ней некому заниматься.
Павел Иванович, видимо, писал тебе, что охоты были бедны. Брал и я в руки "Александра Петровича" - не тот он стал, запущен. Да и я не тот стал…
И все же, наслушавшись разговоров о "нету дичи", без надежды пошел я 12 сентября на лесные озера. И правда, утки было мало. Первый же поднятый чирок был бит. И недалеко, шагах в пятнадцати, но я не нашел его. Больше не в кого было выстрелить.
На вечерней заре налетела стайка чирят. Выбил трех.
Затем налетели три материка. Взял одного. Это было над Карасевом. Вот и вся охота.
Следующий весь день пролежал дома. Сказалось, наверное, напряжение стрельбы. Сильно болела голова. Глаза запеленало. В полдень уснул. И снится - вроде в бою, на меня прет немец, вскидываю не автомат, а ружье почему-то и вместо врага своего вижу перед стволом… себя. Понимаешь, сам в себя стреляю. И просыпаюсь. Сердце как не выскочит…
Слишком часто донимает меня все это. Дня два не находил себе места.
22-го рано снова пришел в лес. Первым прошел осиновые полоски. Ничего нет. Около узкоколейки поднялся вне выстрела один долгоносик. Позже поднялся еще один и улетел.
Взбираясь выше по узкоколейке, увидел трех тетеревов на соснах. Подходил осторожно и прозевал вальдшнепа. И тетерева не подпустили. В круглом осиннике был один вальдшнеп. Взял его дуплетом.
В сухом осиновом болоте нет ни грибов, ни вальдшнепов. Около него, в березняке, поднялся вальдшнеп и пошел на угон. Конечно, упал. Взял я его и пошел к широкой просеке.
Стреляют в лесу мало. Кому стрелять?.. Случайно я встретил на улице одноклассницу. Надину подругу. Помнишь, когда я лежал с воспалением легких, в восьмом классе, меня проведывала смешливая веснушчатая девчонка?.. Она рассказала. Из ребят нашего класса пока живы я и еще один парень. Одиннадцати хлопцев - они все были старше нас на год - нет. Кто - под Сталинградом, кто - на Курской… А кто - неизвестно где…
Я вспомнил в лесу про ребят и пошел домой. Один вышел к узкоколейке. Чувствовал себя плохо.
Вечером выступал в своей школе. Попросила Нина Тимофеевна, бывшая наша классная руководительница. Ты ее должен помнить - она преподавала литературу и русский язык, высокая белокурая женщина, у нее своеобразная манера ходить - немножко вытягивать шею в такт шагам… Сдала она. Виски засеребрились. Муж ее (помнишь летчика при последнем до войны отстреле лосей?) был сбит, тяжело ранен и умер в госпитале.
Знаешь, мне показалось, что я почувствовал ровесницу в Нине Тимофеевне. И она вела себя со мной, как с равным… В глазах школьников я был, конечно, герой, они долго не отпускали меня. Видел бы ты ребят!.. Я узнавал в них недавнего себя, наивного и чистого. И думал: хорошо, что мы в школе именно такие - наивные и чистые. И знал, предельно ясно знал, что так надо - я попаду на фронт.
29-го собирался с Павлом Ивановичем снова на охоту. Зашел к нему в 6 утра. Но он не пошел. Был дождь. Я все же решил идти.
Это последняя охота.
Назавтра надо было уезжать.
В Ленинграде мне рекомендовали одного крупного врача. Надеюсь, он установит точный диагноз и поможет.
Вот еще найти бы такую работу, чтоб было побольше свободного времени! Устроюсь и начну писать. Кажется, пора начинать.
Словом, на сей раз мне хотелось поскорее уехать…
Дождь сыпал беспощадно. Я обошел все лучшие места. Но ничего не поднял. Вымок до нитки. Дай, думаю, спущусь в низа, меньше вымокну.
Прошел просекой на Тулиновские бугры. Иду тихонько, и вот впереди, шагах в двадцати, на просеку выходит лось, огромный рогач концов на восемь.
Я оторопел и остановился. Долго так стояли - смотрели друг на друга. Он как ручной. Потом я крикнул, махнул рукой, и он пошел вдоль просеки, положив рога на спину. У меня было такое радостное состояние, как будто я встретил хорошего человека.
Спускаясь с бугров, оврагом, на краю его поднял неожиданно вальдшнепа. Правым мажу, но левым поправился и далеко уже достал. Через несколько шагов со дна оврага поднимается еще один и не успевает пролететь и двух шагов…
Вышел из лесу, миновал Ченки, и вот - Канава. Ее не узнать. Задичала. Сразу же поднялась курочка. Сгоряча убил. Бекас начал попадаться только в самом углу Канавы. Поднял штук двенадцать, пять убил. С этим вернулся домой.
Половину добычи оставил маме и Глебу. Есть ведь нечего. Они перебиваются с воды на картошку. Да и картошки не достать. А половину отдал Настасье Прохоровне. Помнишь, в глубине двора живет, во флигеле? Муж ее погиб на войне. А она одна с четырьмя детишками мал мала меньше. Слесарит на заводе.
А вообще, только на нашей улице - сколько не вернется с войны!.. А сколько таких улиц в России!..
Ты знаешь, маме уже многие говорили, что она счастливая. Тем, что мы с тобой живы. И я чувствую себя виноватым. Хотя в чем же я виноват?..
За все охоты я доволен собой. Но после тяжко себя чувствовал. Знаешь, после войны я, наверное, не смогу охотиться, не смогу стрелять в живое… И еще одно. Все время неотступно перед глазами вы и Эра. Даже страшно - вдруг мелькнет рядом видение… Вижу и мальчика Гоку, он навсегда остается здесь…
А меня 30 сентября поезд помчал на Север.
Во мне как будто все умерло. Даже письма серьезно не могу написать. Пишу в перерывах между головными болями. А перерывы все реже и реже, ни к чему не годен… Зачем и кому такой я нужен?..
Вернувшись в Ленинград, написал рапорт с просьбой отправить на фронт. Потом еще один.
Наконец прошел медкомиссию. Вернее уговорил одного друга пройти за меня. Все сошло удачно.
И вот снова на фронт! Кончать войну.
Говорят, надо бы мне оперировать правый глаз. Оказывается, в нем есть тоже осколки, к они грозят слепотой. Когда - никто не знает. Через полгода, через год. Значит, опять каменный дом, халаты, уколы… Скажу тебе правду - думал о том, что надо вовремя уйти. Чтобы не быть людям в тягость. Лафарг, кажется, говорил об этом. Помнишь? И он вовремя ушел. Это удел сильных… Одни раз - прости меня, пожалуйста, - я поднимал к виску… маскаевский подарок…
Но нет. Такой конец - не мой конец. Не хочу, чтобы тебе стыдно было за меня.
Целую тебя. Твой Игорь.
P. S. Может быть, еще встречусь с Маскаевым.
А с тобой? Неужели мы с тобой так больше и не увидимся?
* * *
Больше не увиделись.
Игорь был убит в одном из боев под Кюстрином.
А письма эти он не отправлял. Мать обнаружила их в полевом сумке сына, присланной ей его товарищами. Потертые листки ученической тетради, свернутые вчетверо, лежали на самом дне, перевязанные крест-накрест суровой ниткой.
В письмах же, которые он посылал домой и отцу в армию, о ранении и контузии, о болезни своей он не обмолвился ни единым словом.
1971-1972
ДОРОГА ЧЕРЕЗ РУИНЫ
Повесть
Все произошло в ночь под Новый год, и все было похоже на новогоднюю сказку или новогодний сон.
Проснувшись среди дня первого января, Михаил Сергеевич Кобзарь думал о случившемся с недоверием к своей памяти. Может быть, всего этого и не было?
Впрочем, разве редко мы т а к думаем обо всей своей жизни?..
Далеко за полночь в одном из подмосковных домов отдыха после сдержанных проводов старого года и несдержанной шумной встречи нового - с шампанским, с многочисленными тостами за счастье, которого всем вечно не хватает, с объятиями и поцелуями, когда новогоднее веселье пошло на спад, - Михаила Сергеевича пригласил к себе сосед по коридору, журналист молодежной газеты.
Михаил Сергеевич помнил полутьму комнаты, горящие свечи и прекрасно сервированный его женой-хлопотуньей стол. Водка, настоянная на мандариновых и лимонных корочках, вино, соки, помидоры, бутерброды с кетовой икрой, селедкой и сыром, порезанные на крохотные ломтики; в каждом торчала пластмассовая вилочка, - бери и ешь!.. А перед этим опрокинь холодную литую серебряную стопку-наперсток.
Два года назад Михаил Сергеевич развелся с женой и теперь ощущал в праздничной комнате тот создаваемый умными женскими руками уют, по которому он - это вдруг открыло его хмельное сознание - соскучился, и ему тут же захотелось благодарить хозяев за приглашение, за то, что он почувствовал в этой полуосвещенной новогодней комнате.
Но он молча сидел в темном углу между столом у окна и шкафом, слушал веселый гомон собравшихся гостей, большинство которых он видел впервые; они рассаживались кто где мог - на диване, на кроватях и стульях. Время от времени Михаил Сергеевич в своих мыслях уходил куда-то далеко от этой компании; возвращаясь, снова слушал людей, видимо, знавших друг друга.
- Ой, как мы вовремя уединились!.. - облегченно вздыхала сидевшая за столом женщина с обнаженными плечами; морщины на шее скрывал желтый шарфик. - Признаться, я уже не знала, куда деться от гама и бестолковщины столовой!
- Еще бы! Целый вечер суета! - откликнулся ее муж, чернобородый, похожий на цыгана, одетый в красную рубашку; все говорили: для того чтобы наступающий Новый год был счастливым, надо его встречать в красном.
Леля, девочка-хозяйка, в темной плиссированной юбке, делала последние необходимые поправки на столе, как художник на картине.
- Все ли в сборе? - Она оглядела собравшихся. - Нет главного закоперщика - Витеньки…
И тут-то распахнулась дверь комнаты, и на пороге, раскинув руки, Виктор Борисович кого-то - не видно было еще кого - приглашал в комнату.
- Друзья, для всех вас - новогодний сюрприз! - Радостный голос Виктора Борисовича стряхнул с Михаила Сергеевича дремоту. Он поднял голову, раскрыл глаза и вместе со всеми повернулся к двери.
Мимо Виктора Борисовича, изящно приподняв маленькой рукой подол длинного вечернего платья, в комнату вошла высокая женщина. И первое, что все увидели, - белозубую ее улыбку. Следом вошел мужчина спортивного вида, плечистый, русый, нос клювом. Мягкие серые глаза его тоже улыбались, словно лишь оттого, что он увидел, как все заулыбались идущей впереди него женщине.
- Позвольте, - сказал Виктор Борисович, - представить вам наших гостей: Надежда Антоновна… А может, лучше просто Надя?
- Да, конечно, - согласилась женщина.
- Так вот, Надя и Андрюша Скорынины.
Гости поклонились. Андрей, расстегнув пиджак, присел на тумбочку возле двери. Наде уступили место в самом центре комнаты, перед столом, напротив женщины с шарфом на шее.
- Что пьем, Надюша? - не затихал Виктор Борисович.
- Я - водку, - решительно ответила Надежда.
- Леля, - он повернулся к жене, - стопочку?
Леля в ту же минуту поставила перед Надеждой серебряный наперсток. Виктор Борисович наполнил его.
- Друзья, мы с вами поздравили друг друга с праздником. Давайте пожелаем новогодних радостей и нашим гостям! - предложил Виктор Борисович, слегка поклонившись и Надежде, и ее мужу.
Надежда встала и высоко подняла стопку.
- Мы не будем в долгу, - сказала она, обращаясь глазами к мужу. - И вам всем благополучия в Новом году!
К Надежде потянулись руки со стопками. Михаил Сергеевич тоже привстал и поднес к ее рюмке свою. Надежда, не обернувшись, чокнулась с ним и выпила, запрокинув голову и отставив мизинец.
"Зачем я сюда пришел? - подумал Михаил Сергеевич. - Сын… Где он? Спит или мотается с ребятами по дому?.. Надо бы уйти…"
Однако уходить ему не хотелось. Если сын спит, Михаил Сергеевич будет один.
- Друзья, - снова заговорил Виктор Борисович. - Самое приятное, что я могу вам сейчас сообщить, в этот вечер, вернее, в эту ночь, - он сделал паузу, - Наденька будет петь.
Он захлопал в ладоши. Захлопали все.
- Да, - просто сказала Надежда. - Я готова спеть. Но подо что?
Виктор Борисович обхватил руками свою лысеющую голову.
- Черт меня возьми! - воскликнул он. - Совсем забыл!.. О-о-о! - застонал он и выбежал из комнаты.
Все расхохотались.
Надежда уселась на стуле спиной к Михаилу Сергеевичу. Он откинулся к шкафу и увидел перед собой полнеющие плечи, поблескивающие кольца волос на шее.
- Можно у кого-нибудь сигарету? - Надежда подняла свою небольшую ладонь.
Ей тут же протянули несколько сигарет.
- У вас "Золотое руно"? - спросила она бородатого цыгана. - Я возьму, хорошо?
До прихода Скорыниных в комнате никто не курил. Но никто не возразил, когда закурила Надежда. Она жадно затягивалась, закидывала голову и выпускала дым к потолку.
Все молчали. Вскоре вернулся Виктор Борисович. В руках у него была гитара.
- Вот вам! - протянул он ее Надежде.
- Спасибо. Но я не играю, - ответила она.
- Кто может? - Виктор Борисович обвел всех взглядом.
Все, переглядываясь, пожимали плечами.
- Конечно, я могу и без сопровождения, - сказала Надежда, относя сигарету от себя. - Но с аккомпанементом легче бы…
Виктор Борисович растерянно стоял с гитарой.
- Можно пойти в кинозал, - грустно сказал он. - К фортепьяно… Но там сейчас еще полным-полна коробушка… Да и не тащить же все туда?
- Нет-нет, - поспешила успокоить хозяина Надежда. - Ни в коем случае! Здесь у вас очень хорошо.
Виктор Борисович положил гитару на шкаф и присел рядом.
- А ты же когда-то играл, Витюш, - сказала жена.