В течение, двух месяцев Тижи регулярно ходила к кюре соседней церкви: изучала катехизис. Ни она, ни ее братья и сестры не были крещены. Теперь ей пришлось креститься; она уже ходила к первой исповеди, а рано утром в день свадьбы приняла первое причастие.
Нас с нею вполне устроил бы и гражданский брак, но моя мать считала его ненастоящим, а мне не хотелось разочаровывать ее и ставить в унизительное положение перед родственниками и соседками.
Тижи была в длинном платье из черного тюля, в черном муаровом манто и большущей шляпе с перьями райской птицы. Как жаль, что у меня нет ее фотографии в этом нелепом наряде. Правда, я выглядел в смокинге с чужого плеча ничуть не элегантнее. К тому же за день до свадьбы нижняя губа у меня воспалилась, распухла и приобрела чудовищный красный цвет.
Тижи со своими родителями ехала в одном фиакре, мы с матерью - в другом.
Венчания в церкви святой Вероники я не помню. Зато прекрасно запомнил, как мы отправились в мэрию. Эшевен, зарегистрировавший наш брак, был очень молод. Он счел своим долгом произнести длинную речь, в которой говорил о моих первых шагах в журналистике, о карьере, которую я непременно сделаю в Париже, и т. д. и т. п.
Он излучал благожелательность. Бедняга! Через месяц его поместили в психиатрическую лечебницу.
А потом снова поезд, естественно ночной. Отдав должное винам и шампанскому, я несколько осовел. Притом меня весьма тревожило, какое впечатление произведет на Тижи жилье, которое я нашел для нас.
Оно также находилось в предместье Сент-Оноре. Мастерские художников образовали там нечто вроде дворика, в котором стоял двухэтажный дом. Во втором этаже жил старый содомит со своим дружком, который изъяснялся громким визгливым голосом и круглый день носил женский передник.
Я смог снять единственную свободную комнату - без окон, но зато со стеклянным фонарем в потолке. К ней примыкала каморка, где была раковина и водопроводный кран.
Мы с Тижи довольно быстро уснули. А ранним утром буквально остолбенели, увидев, как через комнату на цыпочках крадутся старый седой развратник и его юный друг, которого он именовал племянником.
Оказывается, вода была только в нашем чуланчике, и они пробирались туда умыться.
Думаю, что для Тижи это был большой удар. Но она мужественно встретила его, и уже через час я представлял ее Б. В. и моим сотрудникам по Лиге.
После этого мы торжественно спустились в предместье Сент-Оноре. Началась наша совместная жизнь, о которой я так мечтал. И все-таки, когда я думал о будущем, на душе у меня было неспокойно.
8 апреля 1973 года. Этим утром, прослушав по радио последние известия, я случайно взглянул на календарь.
Три дня назад я получил от одного из моих ближайших парижских друзей письмо, ошеломившее и расстроившее меня. Сорок с лишним строк в письме мой друг посвятил современной молодежи.
Он возглавляет крупное предприятие, старше меня и давно уже дед. Внуки его старше моего сына Пьера. А в письме он разглагольствует о "длинноволосой сволочи с грязными ногтями, не приученной к дисциплине и потому устраивающей манифестации".
Так вот, учащиеся французских лицеев проявили за последнюю неделю исключительную прозорливость. Несколько раз они выходили на демонстрации. Поддержание порядка взяли на себя девушки: стоя по обе стороны улиц и проспектов, они брались за руки, образовывали цепь и охраняли колонны манифестантов.
Студенты в конце концов примкнули к движению лицеистов и захватили здания нескольких университетов. Затем к учащимся присоединились в свою очередь рабочие профсоюзы.
Утром по радио передавали выдержки из речи председателя Совета министров, который угрожал, что учащихся, добром или силой, заставят ходить по струнке. Правда, он бывший полковник. Сегодня в мире слишком много государств, возглавляемых полковниками. Впечатление такое, что накатывается новая волна фашизма. А это прежде всего новая волна страха.
Как могли учащиеся не испытывать отвращения и тревоги за свою будущность, посмотрев по телевизору последнюю избирательную кампанию с сопровождавшим ее разгулом грязных страстей, поглядев на самодовольных избранников, столь похожих на призраков былого?
Политические деятели разных стран, например США, где ИТТ сильнее, чем правительство, объединяются с финансистами того же пошиба, что они сами. Это подобие паутины или огромной рыболовной сети все плотнее окутывает мир, вылавливая мелкую рыбешку вроде нас.
Учащиеся это поняли. Им все опротивело. Живи я в Париже, я был бы рад, если бы мой четырнадцатилетний Пьер вышел с товарищами на улицу в полном сознании лежащей на них ответственности.
И в письме моего друга, и во всех официальных выступлениях меня крайне изумляет полная политическая слепота тех, кого именуют столпами общества. Они стремятся любой ценой воспрепятствовать революции, которая нанесла бы ущерб их личным интересам, и не сознают, что она уже началась.
Как существует сговор между финансистами разных стран, так начинают находить общий язык трудящиеся и интеллигенция.
Даже бегство отнюдь не поможет промышленникам выйти из затруднительного положения. Я читал вчера, что одна из крупнейших западногерманских фирм по производству фотоаппаратов перебазировала свои предприятия в Сингапур, поскольку там они не облагаются налогом, а рабочая сила в десять раз дешевле, чем на родине. Так же поступает "Фиат", размещая свои заводы в Южной Америке.
На мой взгляд, это симптомы болезни, которая протекает в скрытой форме.
Я не занимаюсь политикой. Меня от нее воротит. И если сегодня я делюсь своими размышлениями на этот счет, то лишь потому, что думаю о тысячах юных лицеистов, у которых хватило мужества взглянуть реальности в лицо и выразить свой протест.
Случалось ли в истории нечто подобное? Не думаю. Во всяком случае, я восхищаюсь ими.
Наконец я опять мысленно вернулся на узкую улицу с лавчонками, привычным бистро и - прямо напротив гостиницы - прачечной, где миловидные, почти нагие под халатами девушки целое лето с утра до вечера гладят белье.
Атмосфера здесь почти та же, что на торговой улице Пюиз-ан-Сок в моем родном льежском квартале. Все этажи домов заселены простыми людьми, мелкими ремесленниками, мастерицами, изготовляющими искусственные цветы, и им подобными. В хорошую погоду окна распахиваются, и голоса обитателей сливаются в один хор. Каждый составляет часть целого. Даже в гостинице кипит жизнь, и не одни мы с Тижи готовим еду на спиртовке, выставленной на подоконник.
Тижи вновь принялась за работу, но уже не как живописец, а как рисовальщица: в такой тесной комнатушке, как наша, трудно писать маслом. Не считая кровати, там стоят только зеркальный шкаф из полированного дерева, фаянсовый умывальник и два стула. Кресло уже не умещается.
Да, там был еще маленький белый столик, за которым я сочинял свои рассказы. Позже я повадился писать их в одном из соседних бистро. Посетители с любопытством поглядывали на меня, недоумевая, что я могу строчить в кабаке.
Никто, разумеется, никогда в глаза не видал сочинителей Пума и Зетта, Арамиса, Плика и Плока, Жоржа Мартен-Жоржа и т. д. Для каждой газеты полагалось иметь особый псевдоним. Я набрал их штук 16 и все официально зарегистрировал в Обществе литераторов.
Пределом моих мечтаний было еженедельно печатать рассказ в газете "Матен", как Анри Дювернуа. Литературным редактором служила там Колетт, вышедшая замуж за директора "Матен" Анри де Жувенеля. Рукописи она принимала по средам. Я отправился к ней с двумя рассказами, написанными, как мне казалось, в стиле вещей, публикуемых в "Матен".
В следующую среду, когда я пришел узнать о результатах такого рода экзамена, Колетт неодобрительно покачала головой:
- Очень литературно, молодой человек. Слишком литературно. Избегайте литературных красот.
Потребовалось известное время, прежде чем я понял, что она имела в виду, советуя мне избегать литературных красот. Я принялся за работу. На этот раз я написал не два, а три рассказа и снова отнес их Колетт. Через неделю отзыв был уже более обнадеживающим:
- Лучше, но все еще много литературы, редких слов, пустых фраз…
Наконец в одну из сред Колетт оставила мой рассказ у себя. Теперь она звала меня "мой маленький Сим".
Я был отнюдь не самым малорослым, но, вероятно, самым юным из ее подопечных. Рассказ напечатали, за ним последовали другие. И вот наступил день, когда Колетт объявила, что отныне я могу писать для нее по рассказу в неделю. В тот день я, кажется, хлебнул на радостях лишнего. Наконец-то моя давняя цель достигнута!
В те времена на бульваре Батиньоль был большой гастрономический магазин под названием "Люс"; возможно, он существует и до сих пор. В нем торговали выдержанными винами, деликатесными консервами, экзотическими фруктами, а также тем, что сейчас называют "канапе", то есть маленькими бутербродами с лососиной, омарами и другими вкусными вещами.
Мы с Тижи частенько заглядывались на его витрину, а в "тучные" дни, когда мне удавалось продать несколько рассказов, покупали там что-нибудь вроде устриц или салата из крабов с майонезом, короче, все, что подсказывало нам наше гурманское вожделение.
Приблизительно в это же время на площади Константен-Пекер на Монмартре стали раз в месяц устраивать выставку-продажу картин. Один мой приятель, живший в глубине двора на улице Мон-Сени, выставлял там свои работы; он убедил Тижи последовать его примеру.
На площади Константен-Пекер я тоже вижу солнце, но процеженное сквозь густую листву деревьев. Более или менее длинноволосые и молодые художники в широкополых шляпах выставляли там свои творения, не представлявшие ценности с художественной точки зрения, но прельщавшие мелких буржуа окрестных кварталов сюжетами вроде "Закат солнца в Довиле" или "Ловцы креветок", а то и просто претенциозными названиями - "Меланхолия", "Грусть". Тижи стала рисовать головы хулиганистых молодых людей, которых мы встречали, гуляя по улице Лапп, где находилось тогда с полдюжины бистро с танцульками под аккордеон.
На улице Коленкур я обнаружил маленькую, веселую, удобную и спокойную пивную. Однажды, начитавшись развлекательных книжек, я сам начал писать за мраморным столиком роман в той же манере. Назывался он "Роман машинистки" и должен был быть весьма душещипательным. В изданиях подобного жанра сентиментальность - непременное и обязательное условие. Я закончил свой маленький роман в два дня и отнес его наиболее известному издателю такого рода литературы. Через неделю он выплатил мне гонорар - не то 200, не то 300 франков, не помню уж точно, но я был вполне удовлетворен: я освоил новую область. Мне тогда и в голову не приходило, что таких романов от 2 до 10 или даже 20 тысяч строк я напишу более двухсот.
Я не старался писать лучше, чем мои собратья по перу. Задача сводилась к тому, чтобы поставлять определенной публике, скажем молоденьким швеям и продавщицам, нужное ей чтиво.
Тижи несколько раз выставляла картины на площади Константен-Пекер и однажды продала голову апаша за 40 франков. Тем временем в уютном кафе, где Куртелин чувствовал бы себя счастливым, я сочинял новые развлекательные романы.
Пришла пора обзавестись жильем поудобней, чем наша гостиничная комнатушка. Мы с Тижи принялись за поиски - читали объявления в газетах, бегали с одного конца Парижа на другой, и в итоге один из нас - не помню кто - присмотрел квартиру на Вогезской площади.
Мы занимали огромную комнату с высоким, как во всех домах на Вогезской площади, потолком и двумя окнами, выходящими на мощеный двор, в глубине которого росло несколько деревьев и кустов, слегка оживлявших его своей зеленью.
Комната эта служила нам всеми жилыми помещениями сразу. Вместо кровати у нас был диван. Большущий стол использовался и как обеденный, и как письменный - мною. Тижи наконец смогла приобрести стационарный мольберт: до сих пор ей приходилось довольствоваться маленьким этюдным.
У нас была еще комната, поменьше, которую мы разделили перегородкой. В одной половине была кухня, во второй мы устроили туалетную. Установить там ванну мы не могли и потому мылись в огромной оцинкованной лохани, а вместо душа выжимали на себя губку.
Мы жили на границе района, который можно бы назвать тогдашним гетто. Это старинный квартал Марэ, старые, не ремонтированные особняки которого населяли ремесленники, работавшие в основном, по золоту и алмазам.
Месяц-другой нас навещали друзья с улицы Мон-Сени. Мы тоже несколько раз бывали у них. Потом вдруг без всякой видимой причины трещина между ними и нами углубилась.
Начался новый отрезок нашей жизни, ориентированный на богему не Монмартра, а Монпарнаса, на его бистро, ночные кабачки и торговцев картинами. Тижи много писала, чаще всего большие картины, холст для которых стоил нам бешеных денег, но тут я даже пикнуть не смел. Я тоже работал, издатели развлекательных романов принимали мои рукописи, но наряду с романами я продолжал заниматься рассказами. Не отказался я и от ежедневных пеших прогулок по Парижу. Вспоминая о них, только теперь отдаю себе отчет в том, что всю жизнь, где бы ни оказался, я неизменно ходил пешком. Для меня всегда было потребностью брести наугад, задрав нос, вбирая в себя всевозможные запахи, прислушиваясь ко всем шорохам, ловя обрывки разговоров и наполняя голову образами.
Квартал Марэ, который я назвал гетто, в этом смысле давал возможностей куда больше, чем улицы Дам или Мон-Сени. Тут жило множество иностранцев, главным образом евреев, приехавших со всех концов Европы. У них были тут свои магазины и даже два борделя на улице Розье.
Конечно, в наши дни многое переменилось, например обитатели Вогезской площади и острова Сен-Луи. На площади живут теперь звезды экрана, кинопродюсеры и финансисты. То же самое на острове, где в ту пору мы прогуливались по вечерам, обходя его со всех сторон. Все тогда было для нас ново, увлекательно, все хотелось запомнить, все мы считали как бы своим достоянием. Раз в неделю мы бывали в кино, но не "в городе", как мы называли тогда Большие бульвары и Елисейские поля, а в нашем квартале, в "Сен-Поле", где вновь видели тех, кого встречали днем. В антракте между двумя картинами мы выпивали по стакану вина в соседнем баре, прислушиваясь, не раздастся ли звонок, возвещающий о конце перерыва.
Через несколько месяцев нам пришлось снять еще одну квартиру на третьем этаже. Она состояла из комнаты, почти такой же огромной, как на первом, тесной кухоньки и - наконец-то! - ванной.
Тижи по-прежнему не хотела ребенка, и мы купили собаку - огромного датского дога, которого выгуливали по вечерам на острове Сен-Луи. Он прожил у нас 12 лет.
В том же году совершенно случайно мы обзавелись прислугой. Звали ее Анриетта. Месяца через два-три, видя, что лицо ее округлилось и в то же время утратило деревенский загар, я сказал ей, что она похожа на шарик омелы. В конце концов все стали называть ее Буль.
Для нас началась жизнь на Монпарнасе с иным распорядком дня, иным кругом знакомств, иными интересами.
Я не намерен ни пересказывать события, ни даже воскрешать в памяти Монпарнас 20–30-х годов. Не собираюсь я также излагать историю Монмартра и площади Тертр. Мне хочется воссоздать здесь нечто вроде мгновенно отснятых кадров, и, по моему первоначальному замыслу, они должны быть разрозненными, как лотерейные билеты или фотографии дядей, тетей, кузин и бабушек в семейном альбоме.
На деле же инстинктивно, почти бессознательно я чаще всего соблюдаю хронологический порядок повествования. И злюсь, потому что это расходится с моими намерениями. Мне меньше всего хочется, чтобы то, что я диктую для собственного удовольствия, напоминало роман.
Вопреки заявлениям, которые я делал журналистам, бравшим у меня интервью, я вовсе не страдаю от того, что бросил писать романы. Скорее наоборот. И мне думается, появись у меня желание вновь их писать, сегодня я оказался бы неспособен на это.
Не помню уж, как мы с Тижи приобщились к жизни Монпарнаса и когда отправились туда в первый раз. Не в тот ли день, когда купили в магазине товаров для художников на бульваре Монпарнас большущий мольберт, который водрузили посреди просторной комнаты на первом этаже дома на Вогезской площади?
Я вижу также, как утром, около 10, вхожу в зал "Ротонды", где в ожидании сидят несколько женщин. Это профессиональные натурщицы. Прежде чем приняться за работу, художники приходят сюда выбрать подходящую модель. Я по очереди оглядываю их. Спрашиваю у одной, не слишком ли она худа, и она ограничивается тем, что задирает платье выше пояса.