- Знаете, у меня в последние годы только бедствия, какой-то апокалипсис. Все потеряно и все погибло. Как сама живу - представить не могу. В тридцать шестом исчез муж, полковник. Никаких следов. А в следующем отправили в тюрьму меня. Детей успела отвезти к сестре, позже их всех выслали куда-то в Казахстан. Полгода провела в одиночке, в Лефортове. Голод, бесконечные думы, от которых нет спасения. И допросы, по семь часов кряду перед следователем на ногах. Когда садилась на пол - подымали, стояли рядом, мои ноги были как колоды. И все время в уши одно и тоже: "подписывай и пойдешь домой…" Ничего не подписала. Обвинение ужасное, во всех смертных грехах. И Особое совещание - десять лет. Ну, а дальше - этап. Пересылка "Вторая речка", пароход "Джурма", через два моря на Колыму. Вот тогда-то и прозошло это самое… - Она как-то странно прищурилась, словно в дальнюю даль всматривалась, спрашивала, наверное, себя - а за что эта фатальность в ее судьбе, как и в судьбе России? Поправила седые волосы и продолжила: - Где-то еще в море "Джурма" загорелась. Проливы мы уже прошли. А что и как загорелось - никто не знает, под тем трюмом, где битком мужчины. Мы в другом трюме, шестьсот, кажется, женщин. Слышим крики, потом сплошной рев, как из-под земли. Очередная группа наших бежит по палубе из уборной, кричат: "Пожар!", с кем-то истерика, по палубе стучат сапоги, конвойные орут, командуют, потом выстрелы. И все очевиднее запахи пожара, знаете, когда железо в раскаленном масле, какой-то особенно ядовитый дым. У нашего люка уже трое конвоиров стоят, не выпускают на палубу, а там Бог знает что. Паника. Потом мы узнали, что это за выстрелы были: горело в нижнем трюме, заключенные почувствовали дым, железный пол уже горячий, толпа бросилась на трап к выходу, передних конвоиры расстреляли в упор, мертвые не упали, их подпирала сзади обезумевшая толпа, охрана просто захлопнула люк и на замок, подыхайте там… А мы все-таки выбрались, видим, что сзади парохода дым стелется, "Джурма" торопится изо всех сил, горит внутри, скорее тлеет, чем горит, потому и дым. А сзади километрах в трех идет еще один пароход, позже узнали, это небольшая "Индигирка", тоже с заключенными. К вечеру впереди горы завиделись, кто-то из матросов сказал: "Остров Завьялова, ночью будем в Нагаево, если успеем…" Что "успеем", мы все поняли. Что там с мужчинами - так и не узнали. И тут явился боцман матросами, которые притащили и бросили на палубу куски парусины, дали нам иголки, суровые нитки. Мы с плачем сели шить мешки, по размеру поняли: для покойников, тех, которых убили. Смертные мешки. В них, значит, труп и железки, завязывают - и в воду, уже не всплывут. Все-таки международные воды, нельзя, чтобы плавали… Видим, люки в мужском трюме открыли, наложили решетки, конвоиры стоят, ружья стволами вниз, оттуда сплошное "а-а-а", задыхаются, на палубе запах гари, смрада, мы плачем в голос, какой-то кошмар! Глубокой ночью загремела цепь, якоря бросили уже в Нагаево, нас быстро-быстро на выгрузку. Бежим, очень холодно, на сопках снег лежит. И уже в порту кто-то из моряков сказал: "Подфартило нам, огонь не вырвался и приказ не пришлось выполнять". На пересылке пошел разговор, что на "Джурме" из НКВД приняли радиограмму: команде пересесть в шлюпки и плыть к "Индигирке", "Джурму" - потопить. Представляете себе? Капитан, к счастью, этот приказ не выполнил, не взял на себя преступление. Что с ним было - неизвестно. И сколько там мешков потребовалось - тоже. Вот такая трагедия. Что жива - до сих пор не верится. - Замолчала и снова уставилась странным взглядом во что-то видимое только ей одной.
Катя и Зина растормошили ее, заговорили о совхозе так, словно тут была райская жизнь, а Вероника Николаевна сидела, как каменная, только губы у нее мелко-мелко дрожали.
- Здесь мы будем выращивать огурцы и все другое вкусное, дорогая Вероника Николаевна, - сказала Катя таким тоном, будто подо всем прошлым можно подвести черту и начать жизнь по-новому. - Скоро вся эта гора зазеленеет, солнышко подобреет и мы заживем на свежем воздухе и под голубым небом. Вам надо жить! У вас дети и вы встретитесь с ними, вот поверьте мне…
- Но десять лет…
- Наверное, уже не десять, а девять?
- Я по тюрьмам полтора года.
- Ну вот, уже восемь с половиной. И не одна вы тут, это общая беда. Поглядите на трассу: опять везут.
По шоссе, соблюдая дистанцию, шли десятки машин с фанерными коробами. Еще теплоход?..
Вечером Морозов пересказал тепличнику историю Вероники Николаевны. Василий Васильевич выслушал молча, не задал ни одного вопроса.
- Ей надо помочь, бедняжке. Утром приведи ее в теплицу, пусть поработает здесь. Поручим ей цветами заниматься. Не одним же магаданским дамам глядеть на красоту…
Уже в полусне Сергей видел, как Василий Васильевич поднялся, прошел в конец теплицы, куда свет едва доставал, повернулся лицом на восток, опустил: голову. Молился. Сергею очень хотелось подойти и стать рядом Но не посмел. И уснул сном молодого, наработавшегося человека. Утром открыл глаза, а Кузьменко уже готовит немудрый завтрак.
До прихода женщин Сергей обошел заметно осевшие бурты, проверил, в каких парниках горит, а где навоз остыл. Поеживаясь от утреннего холода, принялся бросать горячий навоз в незаполненные парники.
Подошла бригада, Сергей встретил Веронику Николаевну и повел в теплицу.
- Здравствуйте, здравствуете, это место вашей работы. - Кузьменко поклонился: - Будем сажать помидорную рассаду. Не торопитесь, раздевайтесь и делайте, как я. Почаще вспоминайте, что приносите людям добро. Вечное крестьянское добро, о котором мудрец Сократ сказал: "Земля дает обрабатывающему ее все необходимое для жизни, прибавляя еще и то, что услаждает существование". Не слыхивали такой мысли? И ничего, что не слышали. Куда важнее самому делать это добро…
В середине мая, когда все парниковые рамы были подготовлены, а Зина и Катя уже усаживали более ста женщин за пикировку капусты, Сергея позвали к Пышкину.
У него в кабинете уже сидели Руссо и пожилой, главный агроном управления Андросов. Все поздоровались, Пышкин показал на стул.
- Вот какое дело, Морозов, - начал Пышкин. - Наши наставники, - он поглядел на Руссо и Андросова, - просят поручить вам работу на целине Дальнего поля. Под их руководством. Совхоз не против, там нужен бригадир с образованием, способный грамотно использовать и уже возделанную пашню и разработку целины, которую вы наметили.
- В условиях вечной мерзлоты, - вставил Андросов.
- Да, предмет со многими неизвестными, - уточнил Руссо. - Режим влажности, температуры, глубина залегания корневой системы и все другое. Научное познание с помощью приборов.
- А парники? - Сергею жалко было расставаться с ними.
- Мы можем оставить их двум молодым женщинам. Как их зовут?
- Зина и Катя.
- Похоже, они неплохо освоили технику парниководов?
- Лучше, чем я. Двухлетний опыт.
- Понимаете, - сказал Руссо, - освоение новины на Колыме все еще проходит по методам, которые заимствованы из мест старого заселения России, без учета особенностей Дальнего Севера. Нам с Михаилом Михайловичем, - он посмотрел на Андросова, - хотелось бы организовать здесь опытную площадку для испытания иных способов создания пашни. Правда, на Колыме есть опытная станция в районе Эльгена, но ей очень не повезло: её затопила полая вода при разливе реки. Все опыты смазаны. Все придется начинать сначала. Брали пробы, делали съемку местности. Бычков передал нам крупномасштабную карту, можно начинать освоение. Но как? Тут придется всем нам подумать. И вам больше других, поскольку площадки для наблюдений и замеры в ваших руках.
Морозов слушал и ощущал приятное, все более захватывающее возбуждение. Спросил Пышкина:
- Мне позволят там жить?
- Разумеется! Тем более что срок у вас небольшой. Заботу о пропуске мы с директором берем на себя. Жилье на участке довольно вместительное. Любимов вам знаком. Вот и условия для жизни. Не Бог весть какие, но посвободней, чем за проволокой.
- Я согласен.
- Ну и прекрасно, - Пышкин улыбнулся. - Вот так, господа присяжные, считайте, что сосватали хлопца. Введите его в курс задуманного, два дня он в вашем распоряжении. И потом два часа на сборы. Так, Морозов?
Сергей еще долго сидел с Руссо и Андросовым, ему приготовили и отложили две книги, в том числе "Мерзлотоведение" Сумгина, познакомили с разными точками зрения на способы освоения почв в зоне вечной мерзлоты, предложили методику, которая ему не очень понравилась. Но он промолчал, считая спор неудобным. Из конторы не шел, а бежал в гору, к Кузьменко. Запыхавшись, сказал Кате и Зине, что его переводят жить на Дальнее поле, и услышал двухголосое "счастливчик!" А своему наставнику обстоятельно выложил весь разговор в совхозной конторе. И очень удивился, когда Василий Васильевич спокойно сказал:
- Пышкин говорил мне об этом плане.
- А вы?!
- Одобрил. Да и сейчас по твоим глазам вижу, что доволен. Тебе надо готовиться к настоящей, большой работе агронома, Сережа. Стажировку в закрытом грунте ты прошел. Теперь надо посмотреть на земли уже изучающим взглядом. Вон там, внизу у реки огороды. Они доброго слова не стоят. А ведь кто-то распахивал, надеялся на удачу. И допахались - голое поле из гальки и песка, два паводка за сезон промывает весь мелкозем. А почва - это, прежде всего, перегной, все плодородие от него. Вспомни усадебные огороды в деревнях: никакого сравнения с наделами вдали от хлева. Вот такая истина земледелия.
- На Дальнем поле - меньше одного процента гумуса. Не разбежишься.
- Вот это и есть твоя главная заботушка: сделать почву плодородной. Навоз, навоз и навоз. Город рядом, а всю ли органику мы берем оттуда? Так ли ценим каждый навильник навоза? И еще забота о тепле в пахотном слое, ведь ниже - вечная мерзлота. Что с ней? Как поступить? Все это интересно, все нужно знать. Я очень рад за тебя: не кончив срока, ты уже учишься и практикуешь. Тем более, не за три моря от меня.
И, усмехнувшись, вручил Сергею длинный, только что сорванный огурец.
- Садись, позавтракай. Когда приеду к тебе в поле, отдаришь молодой картошкой.
…Тогда он далеко не все понимал в психологии человеческих поступков, этот молодой агроном с надломанной судьбой. Даже приблизительно не мог понять таких людей, как начальник лагеря или оперчек при лагере, или начальник охраны - они постоянно были рядом, но в другом каком-то измерении. От них исходила беда, это он ощущал, они распространяли вокруг себя страх понуждения, физической расправы, даже смерти, они так свыклись с этим своим правом карать и унижать, что считали подобное палачество неким трудом, необходимым в жизни. Их уже самих - правдой и неправдой - убедили, что разделение людей на приказующих, способных определять события и поступки, и на бесправных, обязанных к подчинению, есть обязательное явление жизни и времени, такое же неоспоримое, как законы природы. Всякое отступление от таких "законов", утвержденных в органах НКВД здесь и на "материке", где в тюрьмах и пересыльных лагерях царили насилие и зверство, безусловно карается смертью от пули, голода и холода. Убеждение это в те годы настолько укоренилось, что понятие убийство за шаг в сторону, за протесты и споры не вызывало у самих убийц ни колебания, ни раскаяния. Убивают же врагов на войне? Так почему не убивать "врагов народа", тем более в "условиях все более ожесточающейся классовой борьбы", как ни раз утверждал великий вождь народов, укравший приемы создания диктатуры, скорее всего, у Робеспьера, которого считали одним из вождей Парижской коммуны…
Не мог Сергей Морозов понять и тех вольнонаемных специалистов, которые привыкают равнодушно смотреть на современное рабство, как на нечто оправданное, вызванное необходимостью. И хотя милосердие изначально заложено в душе каждого человека, оно может быть заглушено, может почернеть, обрекая душу на вечную жестокость. В здешних условиях милосердие было наказуемо и потому редко проявлялось. Вольнонаемные очень тщательно избегали прилюдно высказывать даже признаки жалости или сочувствия к заключенным. Они с близкого расстояния насмотрелись на ужасы и бесправие по ту сторону колючей проволоки и в забоях, сами боялись очутиться за этой проволокой.
Не за это ли надругательство над собственной душой Дальстрой платил вольнонаемным двойные оклады и предоставлял двойные отпуска на благословенные южные моря? Оплаченный отказ от проявления человечности. Уже знакомые Сергею интеллигентные, много знающие люди - Руссо, Андросов, Пышкин - ни словом не выразили Сергею даже простого сочувствия. Привлекая его к интересному труду, они, прежде всего, думали о собственной задаче, отрабатывали свою обязанность. Но в разговорах с ними Морозов все время ощущал некое расстояние, стену разделяющую: это мы, а это ты… В сострадании Сергей, положим, не нуждался, он был молод, физически здоров и уже этим подымался выше своих именитых, пожилых коллег. Тень неравноправия сказывалась в безучастности к его личной судьбе. Приговорен - отбывай. Так что, молодой коллега, вот тебе задание, вот тебе некоторые советы, поезжай в избушку на Дальнем поле, трудись во славу и на пользу… Все необходимое для жизни ты получишь из рук того органа, который определил тебе срок. Гуд бай! И благодари судьбу.
Теперь ему предстояло идти на прием к полупьяному придурку - начальнику лагеря за новым пропуском для вольного хождения, за сухим пайком, за постелью и бельем. Сергей все еще носил свой потерявший от стирок цвет комбинезон, полученный от инженера Антона Ивановича, - мир праху его! - на дебинской стройке.
И он поплелся из конторы в лагерь, куда же денешься. Пришлось сидеть в "предбаннике", где за обитой дермантином дверью находился начальник лагеря. Долго сидел, пока из кабинета не вышел бравый грузин. Он грубо спросил:
- Что надо?
- К начальнику за пропуском.
- Каким пропуском? Куда?
- На Дальнее поле. Посылает совхоз.
- Заключенными распоряжаемся мы, а не совхоз, понятно? Иди за мной.
Сергей пошел, поняв, что указание уже есть, что этому напыщенному калифу на час поручено сделать все, что полагалось.
Они пришли в учетно-распределительную часть, где у грузина был кабинетик. Сергей закрыл за собой дверь, а грузин плюхнулся на стул и уставился в окно. Не глядя на Сергея, сказал:
- Я люблю огурцы и помидоры. Все, что есть в совхозе. Витамины нужны, понятно? Я южный человек, без витаминов мне нельзя. Кругом бабы… Что молчишь?
- Я огурцами и помидорами не заведую, начальник. На Дальнем поле только турнепс, морковь и капуста.
- Я не бык, чтобы жевать капусту. Я - мужчина! Ты дружишь с тепличником. Обеспечь.
- Украсть?
- Не надо говорить громких слов. Обеспечь - и будет порядок. - Он вдруг легко вскочил, пересел за стол, поворошил бумаги.
- Держи, Сережа. Вот пропуск. Вот записка в каптерку, там все получишь. Иди.
Из его волосатых рук противно было брать даже бумажки. И этот жеребец, эта скотина вершит судьбами трехсот женщин, царь и бог в лагере. Ни слова не сказав, Сергей вышел, получил все необходимое и до позднего вечера работал в теплице, где все зеленело, цвело, как на летнем огороде. Конечно, рассказал Василию Васильевичу о грузине.
- Обойдется и без витаминов, - ответил Кузьменко. - Меня он тоже уговаривал. Осечка вышла.
На парниках Сергея встретила Зина, позвала и Катю.
- Бросаешь нас, негодник? - спросила Катя. - И не жалко?
- Ты меня лучше пожалей. В дикое место ухожу, как в ссылку. Иду с надеждой на успехи в трудах.
- Нам бы твои заботушки, - вздохнула Катя. - Ты скоро вольняшкой будешь, а у нас и края не ведать.
- Есть край, - решительно сказал Сергей. - Верю, что пройдет беда.
- Мы тоже верим. - И Катя заплакала.
Он ушел от них расстроенный. Вот такая жизнь…
СНОВА НА ДАЛЬНЕМ ПОЛЕ
К Любимову заявился около полуночи. Было относительно светло, но дорога очень грязная, а по обочинам кочкарная хлябь. Устал, поклажа в матрасном мешке казалась многопудовой, у избушки сбросил, сел на лавочку.
Скрипнула дверь, выскочила и завертелась у ног лайка, норовила лизнуть в лицо. Любимов вышел одетым и очень удивился:
- Ты что, Серега? Никак больной? Или убег?
- Устал, дядя Коля. И груз на плечах порядочный. Жить у тебя буду, Пышкин послал. Целину разрабатывать начнем. Еще двое постояльцев придут. Шалаш надо ставить.
- Да ведь палатка-то на чердаке! Вот ее и поставим. Пусть живут. А жердей нарубим. Значит, пахать новину? А я все думал - и зачем мы зиму по снегам ныряли? А оно вон что! Отдышись, посиди, а я кипяточек налажу.
Избушка стояла на пригорке у самого склона. Ниже избушки и чуть выше ее лежало Дальнее поле, покрытое, как одеялом, толстым слоем молочного тумана. Вверх по склону уходило еще одно ровное поле, оно все лето сочилось водой, и Сергей еще во время зимних работ понял: без канавы здесь не обойтись. Излишек воды сделал эту удобренную пашню холодной и неродимой. Выше пашни, на горе темно стояла стланиковая заросль с редкими лиственницами. По другую сторону долины, за ручьем с распаханными берегами, тоже подымалась пологая сопка, а через нее шоссе.
За мостом ручей впадал в Дукчу, дальше река прорывалась к морскому заливу, на берегу которого стоял поселок Ола - первоначальные ворота на Колыму, откуда началось продвижение в нагорную Колыму в поисках золота.
Места, выбранные для новой распашки, отличались от пахотных массивов своей защищенностью. С севера и востока подымались лесистые сопки, они закрывали путь холодным ветрам. А от влажного и прохладного дыхания моря долину загораживала седловина перевала. Все это Сергей усмотрел еще зимой, во время съемки. Микроклимат на Дальнем поле позволял растить культуры без опасения холодов и ночных заморозков. Когда-то по всей долине стоял хороший лес, но теперь от него и следа не осталось, пни выкорчевали и увезли на топку. Лесная земля? Нет, скорее вейниковая, травянистая, трава росла и под покровом леса, возможно, он был редкий.
Уставший, измотанный за день Морозов поужинал с Любимовым, отошел от стола, прилег и уснул. Солнце еще не вышло из-за седловины, когда он открыл глаза. Сбегал к ручью и, ухая от ледяной воды, вымылся до пояса. Бегом пробежал до избушки, там уже дымился на столе брусничный чай. Прошлогодней брусники по ближним полянам краснело великое множество, только не ленись собирать.
Трактор с плугом прогрохотал на поле, они с Любимовым пошли следом. Заглубили плуг на самую малость, пустили. Но что это? Плуг не врезался, а скакал по неровностям, по кочкам. Если лемеха углублялись, то царапали по близкой мерзлоте, на стойки наматывалась старая трава, отвалы громоздили рваную дернину, позади оставалась не пахота, а срам, сплошные бугры и навалы. Морозов остановил трактор, задумчиво оглядел исковерканный луг и поверженные кочки. И вдруг понял, что плугу здесь просто нечего делать. Прежде чем пахать, надо как-то разорвать, изрезать плотную дернину, сделать верхний слой рыхлым, тогда теплый воздух свободно пройдет в глубину и мерзлота отступит, а уж потом можно и плуг, и борону. Но чем рыхлить? Диски не взрежут крепкую и мягкую поверху дернину, они будут просто плясать по ней.