В Исполнительном Комитете с первых же дней сконсируирования его поднимались вопросы об аресте тех или иных категорий лиц или отдельных начальников.
Прежде всего, конечно, взоры моих товарищей по Исполнительному Комитету обратились на полицию и жандармов.
Много споров было об отношении к полиции. Конечно, было предложено её расформировать.
Признаюсь, я был сторонником противного. Мне казалось, что не следовало расформировать полицию безопасности, так как она с успехом могла исполнять свои полицейские функции. Дело это сложное, и наладить новый аппарат не так-то легко. К тому же, Киевская полиция чуть ли не первый государственный орган в Киеве, который собрал своё общее собрание и выразил готовность верно служить новому строю и поддерживать его и установленный порядок вполне добросовестно. Об этом было в первые же дни революции доведено до сведения Исполнительного Комитета. И я поддерживал в Комитете мысль о необходимости сохранения полиции такой, какая она есть, с условием постепенной замены некоторых отдельных чинов, относительно которых может явиться сомнение о возможности с их стороны злоупотребления властью для возврата к старому. И если увеличить содержание чинам полиции, обставленным у нас нищенски, они бы с радостью приняли новый строй и были бы верными его слугами.
Но не так думали многие мои товарищи по Комитету, и так как на их стороне оказалось большинство, то полиция была скоро расформирована, и ей на смену пришла импровизированная милиция.
Одновременно с упразднением полиции явился вопрос об упразднении жандармов. И если я был против расформирования полиции безопасности, то я не мог ничего возразить против упразднения политической полиции, ибо в свободной стране не должно быть места для политического сыска. Я охотно принял на себя поручение расформировать Киевское Губернское Жандармское Управление и принять все дела его для передачи в архив и изучения их.
Но когда зашла речь об аресте всех чинов жандармского управления. -- а такая речь зашла очень быстро, -- я восстал против этого всем своим существом. Я не мог допустить мысли, чтобы нужно было арестовать людей, слуг старого правительства, которые не были руководителями жизни страны, а были только более или менее ревностными исполнителями воли пославших их, -- только за то, что они были этими слугами. И я горячо восставал. К счастью я был не одинок: меня поддерживали кое-кто из членов Комитета, стоявших на точке зрения права, а не силы и произвола. Аресты всех жандармов, как норма, не прошли. Но поднялся вопрос об аресте нескольких высших чинов Жандармского Управления, в этом числе и генерала Шределя, который подписал приказ о моём аресте в феврале месяце, всего несколько дней тому назад. Это обстоятельство заставило меня особенно осторожно отнестись к предложению об его аресте, и так как намечалось большинство, склонявшееся к утверждению ареста его, мне пришлось прибегнуть к героической мере. Я сказал, что я беру его на свою ответственность, под поручительство, и прошу его не арестовать. Комитет согласился со мною, и он не был арестован. А раз его не арестовали, то арест других чинов того же управления оказался ненужным.
Я был бесконечно счастлив, что не совершилось в первые дни революции акта, подобного акту мести, и что светлые дни свободы не омрачились для меня хотя бы косвенным участием в этих актах.
Как-то вечером, если не ошибаюсь, 5 (18) марта, т. е. на третий день после моего освобождения, звонят мне на квартиру по телефону.
-- Алло. Кто у телефона?
-- Генерал Ходорович! Здравствуйте!
-- Здравствуйте, Ваше Превосходительство, что прикажете?
-- Я слышал, -- говорит генерал, и в голосе его слышна тревога, -- что Вы собираетесь арестовать меня и генерала Медера (Комендант).
-- Нет, Ваше Превосходительство. И не думаю, -- ответил я, смеясь.
И я поехал немедленно к нему, чтобы успокоить его и снять всякую тень подозрений и сомнений в этом отношении. Мы просидели с ним часть вечера, и я успокоил его. Во время моего визита к нему позвонил генерал Медер с таким же запросом, и он успокоил его заявлением:
-- У меня сидит полковник Оберучев, и он утверждает, что ничего подобного не предполагается. Собирайтесь и уезжайте завтра на фронт.
Чтобы читателям был понятен этот диалог, я должен сказать, что арестные устремления кое-кого из членов комитета были направлены и в сторону Ходоровича и Медера. Против Медера был выдвинут целый ряд обвинений со стороны недовольных им офицеров и солдат, недовольных, главным образом, потому, что он был педант, и не один воинский чин претерпел от его педантизма и стремления к внешнему порядку. Серьёзных, криминальных обвинений против него, однако, выдвинуто не было, и Комитет решил его не арестовывать, а попросить Ходоровича немедленно убрать его, заменив другим лицом, что Ходорович и сделал без замедления.
Мысль об аресте генерала Ходоровича и замене его в должности Командующего Войсками пишущим эти строки тоже мелькала кое у кого, и этот вопрос дебатировался. Но так как я категорически заявил, что не последую по стопам полковника Грузинова, сместившего в Москве Командующего Войсками и в революционном порядке занявшего этот пост, и что если генерал Ходорович, в пребывании коего на своём посту я не видал ничего опасного для революции и свободы, будет арестован, то я уйду с должности военного комиссара, -- этот вопрос был снят с очереди лицами, внёсшими его.
Вот почему я имел полное право успокоить и генерала Ходоровича и генерала Медера, что им не грозит арест, и что они могут спать спокойно.
Но если мои ожидания вполне оправдались в отношении Ходоровича, то в отношении Медера я оказался плохим пророком.
Тогда, когда я говорил с Ходоровичем, в тот вечер, я был совершенно прав, ибо днём был поднят вопрос об аресте Медера, и Исполнительным Комитетом он был разрешён совершенно отрицательно, хотя не скажу, чтобы очень подавляющим большинством голосов. Но уже на следующий день перед думой собралась толпа солдат, а впереди неё два человека, -- один в форме военного врача, другой в казачьей, забайкальского казачьего войска; и оба по очереди произносили речи о необходимости немедленного ареста генерала Медера, так как он "кровопийца" и "мучитель" солдат.
Этих речей, повторявшихся несколько раз в самой истерической форме, было достаточно, чтобы до такой степени наэлектризовать толпу, что требования "арестовать Медера" раздавались всё настойчивее и настойчивее.
И так как толпа всё прибывала, а среди солдат было, действительно, много недовольства против коменданта, то можно было бояться самосуда толпы над Медером. А раз допустить произвольные действия толпы в одном случае, легко было перейти к погромам и вообще самым необузданным выступлениям, в особенности учитывая наличность в толпе лиц с тёмным прошлым и готовых науськивать толпу на всякие выступления.
И Исполнительному Комитету пришлось вновь пересмотреть вопрос о Медере, и решён был этот вопрос теперь в положительном смысле. Через час бедный старик был арестован и посажен в крепость.
Несколько раз после этого поднимался вопрос об его освобождении, но сконструировавшийся к тому времени Совет Солдатских Депутатов, равно как и Совет Рабочих Депутатов, высказывались против, и нельзя было его освободить. Пришлось перевезти его в Петроград, а там, вне досягаемости киевского гарнизона, Временное Правительство, за отсутствием каких бы то ни было данных для его обвинения, освободило, наконец, старика.
Два же подстрекателя, сделавшие своё скверное дело, после этого как-то исчезли с горизонта, и мне не пришлось с ними более встречаться. Это исчезновение, быть может, находится в некоторой связи с тем, что о человеке в форме военного врача начали уже распространяться слухи, мало благоприятные для его политической физиономии.
Так обстояло дело с арестами.
Но это крупные аресты, обсуждавшиеся каждый раз в Исполнительном Комитете. Повседневная же жизнь давала ежедневно пищу для устремления лиц, склонных применять аресты для предупреждения и предотвращения.
И здесь старые методы, привычки недоброго старого времени давали себя знать.
Как я уже сказал, несмотря на разногласия и протесты, всё-таки Исполнительным Комитетом было решено расформировать городскую полицию и заменить её милицией. Сформировать таковую сразу было мудрено; но тут на помощь пришла учащаяся молодёжь, студенты и курсистки, а также и рабочие, которые добровольно взяли на себя обязанности полиции, получившей название милиции.
Но, ведь, дело не в названии. Функции у неё остались те же: ловить воров, грабителей и прочее жульё, которого оказалось достаточно . А рядом с арестами воров у многих развился вкус и к предварительным арестам "в порядке целесообразности", как покусителей на новый строй.
То и дело с улицы и площадей приводили в думу, -- помещение Исполнительного Комитета, -- разных покусителей на новый строй и свободу. Обыкновенно, оказывалось, что арестованные и под усиленным конвоем приведённые никакой опасности ни для свободы, ни для нового строя не представляют, и приходилось их отпускать немедленно.
Помню один вечер. Я стоял у входа в Думу. Приводят пару таких покусителей -- даму и молодого человека. Оказывается, что где-то на площади у толпы летучего митинга дама, обратясь к своему мужу, выразила неудовольствие по поводу манеры говорить оратора, или что-то в этом роде. Это показалось местному милиционеру-студенту опасным для нового строя, и он, взяв на помощь другого, привёл парочку под усиленным конвоем. Я, конечно, немедленно отпустил преступников, не допустив их даже подняться в дежурную комнату. И добрый десяток таких "опасных для нового строя лиц" мне пришлось отпустить в этот вечер. Последняя преступница было особенно характерна. Два студента, вооружённые с головы до ног, при шашках, револьверах и ружьях, привели простую женщину, в зимнем платке, полусвалившимся с головы.
Возбуждённый вид этой женщины, то недовольство, с которым она обращается ко мне, жалуясь на то, что её неизвестно за что арестовали, показывали, что нужно особенно внимательно отнестись к этому случаю. И я хотел подробно расспросить, что такое произошло.
По заявлению сопровождавших её юношей, она поносила новый строй.
-- Что же такое сделала она? -- спрашиваю я у приведших её милиционеров, прежде чем дать возможность говорить самой "обвиняемой" и предоставить ей дать объяснения.
-- Да она сказала: "Перше булы городові, а теперь студенты" (прежде были городовые, а теперь студенты), -- ответили мне милые юноши, усердно оберегавшие новый строй от всяческих покушений.
Я не выдержал и расхохотался, и немедленно отпустил торговку, не дав ей, к крайнему её удивлению, возможности даже высказать всё, что у неё накипело по поводу совершённой над нею несправедливости. И пришлось её уговаривать, чтобы она спокойно шла домой, и что к ней никаких претензий никто не имеет.
А сколько было попыток арестов инакомыслящих!
Какой-то испуг, боязнь контрреволюции, как бы овладел многими, и то и дело были указания на необходимость арестов тех или иных партийных противников. Но к счастью, Исполнительный Комитет в Киеве был достаточно осторожен и правом вне судебных арестов без обвинения старался не злоупотреблять.
Повторяю, я несказанно благодарен старому правительству за то, что оно выслало меня заграницу и дало возможность совершенно вытряхнуть из себя жандармское нутро, которое, конечно, было впитано и мною, благодаря жизни при полицейском строе старой России.
Но если я всей душой противился всяческим арестам, зато с не меньшей силой стремился к освобождению из тюрем и мест заключения.
Несколько дней пребывания на киевской гауптвахте перед самой революцией дало мне ясное представление о том, сколько в России сидит без дела воинов, -- офицеров и солдат, -- в ожидании окончания следствия и суда; и мне представилось, что если бы их всех выпустить, то ряды армии пополнились бы, и не сплошь преступные это элементы.
И я пошёл к генералу Ходоровичу с просьбой принять с своей стороны меры к освобождению всех подследственных. Кроме того, как мне было известно, в тюрьмах и острогах сидело достаточное количество военнослужащих, отбывавших каторжные работы за уклонение от службы, побеги, кое-какие дисциплинарные проступки, нарушение воинской вежливости и т. п. Мне казалось, что все эти преступления суть результаты старого режима, что отлучки и побеги иногда объяснялись нежеланием защищать ту родину и ту власть, которые душили и глушили свободу и совесть людей, и что, мол, теперь, когда страна стала свободной и когда у каждого должна быть только одна заботушка, как бы спасти и сохранить эту свободу, мне казалось своевременным распространить амнистию и на этих несчастных сидельцев. Я переговорил об этом с генералом Ходоровичем. Всё это он протелеграфировал генералу Брусилову, прося его решения.
В ожидании ответа я пошёл на гауптвахту и в крепость объявить сидящим там солдатам и офицерам о предпринятых уже в отношении их шагах, так как в нетерпеливом ожидании воли и для себя во время объявления воли всему народу, они могли сделать попытку насильственно вырваться из-под ареста. Восторгам не было конца, и они обещали ждать спокойно решения.
Во время этого посещения гауптвахты мне пришлось встретиться с первым "политическим арестованным нового строя".
Когда я пришёл на гауптвахту, товарищи по былому заключению говорят мне:
-- У нас здесь есть политический.
-- Где он? -- спрашиваю я.
Мне показывают камеру. Оттуда выходит юноша-офицер.
Прямой, открытый взгляд сразу располагает в его пользу.
-- Вы почему здесь? -- спрашиваю я его.
-- Меня посадил командир полка.
-- За что?
-- Командир полка поставил нам -- офицерам -- вопрос об отношении нашем к перевороту и потребовал, чтобы мы дали письменное объяснение. Я подал рапорт о том, что я отношусь к перевороту отрицательно и что стою за Николая II. Он приказал меня арестовать и отправить сюда, -- объяснил юноша.
Это был офицер первого польского полка, формировавшегося тогда в Киеве. Меня несколько удивило такое отношение его, поляка, к бывшему царю. Но открытый взгляд, прямая, простая, без рисовки и афектации речь заставили меня внимательнее отнестись к нему.
-- И так, Вы любите Николая II? -- спрашиваю я его.
-- Да, я хочу видеть его на престоле.
-- И Вы будете стараться восстановить его на престоле?
-- Да, непременно.
-- Как же Вы думаете это делать?
-- Если я только узнаю, что где-нибудь имеется заговор в пользу его, я немедленно примкну, -- отвечает он без запинки.
-- А если нигде не будет, сами-то Вы будете стараться составит такой заговор?
Юноша задумался.
-- Да, -- ответил он, после некоторого размышления.
-- Ну, видите, мы находим, что восстановление Николая на престоле было бы вредно для нашей родины и народа, а потому я не могу отпустить вас. Вам надо немного посидеть, -- сказал я ему и вышел, горячо пожав его честную руку. Я хотел расцеловать его за такой прямой ответ, опасный для него в наше тревожное время. Но удержался.
Через несколько дней мне говорят, что офицер хочет меня видеть.
Я пошёл к нему.
Опять старый разговор.
-- Вы любите Николая II?
-- Да.
-- И Вы будете стараться восстановить его на престоле?
-- Нет, -- сказал он, потупив взор, и через несколько секунд прибавил, -- Я считаю это дело безнадёжным.
-- В таком случае Вы нам не опасны. Идите. Вы свободны. -- и я немедленно отдал распоряжение об его освобождении.
Однако, командир полка не принял его и заставил перевестись в другой полк. Уже через несколько дней, во время одной из поездок на фронт, я встретил его на перроне одной из станций. Он ехал на фронт в новую часть.
Где-то теперь этот милый честный юноша, который не постеснялся представителю революционной власти в первые дни революции сказать о своей приверженности к только что свергнутому монарху, сказать в такое время, когда большинство стремилось не только скрыть эти свои чувства, а напротив манифестировать совсем другие и манифестировать так усердно, как будто они никогда не были монархистами.
Такова была одна из памятных встреч с "политическим".
Тем временем тюрьма гражданского ведомства заволновалась. Мне, как Военному Комиссару, сообщили, что заключённые хотят меня видеть. Я отправился немедленно.
Здесь, обходя камеры и беседуя с заключёнными, я увидел, какая масса каторжан, закованных в кандалы. И большинство из них осуждённые за побег с военной службы. Сурово старый режим расправлялся с беглецами, но это не уменьшало числа побегов: свыше двух миллионов дезертиров было внутри России к началу революции, и ошибаются все те, кто дезертирство ставят в вину только революции. Нет, революция это явление приняло уже как факт, и я должен сказать, что после революции был такой период, когда дезертирство сократилось, а прежние дезертиры являлись в ряды.
Наличность этих каторжан, которые были виновны, по моему мнению, в том, что не хотели защищать старую Русь, и которые говорили мне, что теперь они готовы стать грудью на защиту молодой свободной России, производила удручающее впечатление. А когда они просили меня расковать их, я сказал, что вместе с просьбой об их освобождении я буду просить Исполнительный Комитет снять с них теперь же кандалы.
Сказал я это и подумал: "Ведь, по существу, Исполнительный Комитет имеет в этом отношении не больше прав, чем и я; и я уверен, что он пойдёт на встречу моему желанию; зачем эта ненужная проволочка?"
И я решился. Я обратился к начальнику арестантского отделения и сказал ему, чтобы он немедленно расковал всех военных арестантов.
Велико было обаяние революционной власти в лице Военного Комиссара Исполнительного Комитета! Начальник сейчас согласился исполнить это моё далеко превышающее все полномочия распоряжения, и я с радостью объявил арестантам, что немедленно привезут кузнеца, и он снимет с них ненавистные кандалы.
Восторгам не было конца, и радостно билось и моё сердце, когда я видал эти умилённые лица арестантов.
А вскоре пришёл приказ Брусилова об освобождении всех осуждённых за побег и другие воинские преступления, равно как и о приостановлении преследования некоторых видов преступлений. Получилась частичная амнистия для одного округа.
Но вскоре правила эти были распространены и на армию, на все округа. Равным образом, Временное правительство отменило кандалы, и "моё превышение власти" было покрыто правительственным распоряжением.
Я ничего не сказал о том повышенном настроении, том возбуждении и радости и желании манифестировать свои чувства, которые царили всюду в первые дни революции.