22 мая 1918 года. Евпатория
Здесь совсем мирная, прежняя жизнь. Только плоховато с яствами, и от немецких мундиров в воздухе витает какое-то напряжение. Мы столько лет воевали с Германией, а теперь немцы хозяйничают в Евпатории. Они вежливы, некоторые офицеры приходят на спектакли, но все равно в них чувствуется нечто чужое. "Мир стал похож на дом Облонских, – горько шутит Павла Леонтьевна. – Все смешалось, и невозможно представить, чем все это закончится". Павла Леонтьевна верит в то, что все закончится хорошо, а мне как-то в это не верится. Кажется, что дальше будет только хуже. В феврале прошедшего года все радовались отречению императора. Казалось, что начнется новая, необыкновенная жизнь. Слово "свобода" звучало как нечто волшебное. Свобода! Республика! Долой войну! Свобода обернулась анархией и беспорядками. Война, которая прежде была далекой, вдруг стала близкой, люди посходили с ума. Я еще могла понять, когда Россия воевала с Германией, потому что это разные империи, у которых разные интересы, но меня ужасает, когда русские стреляют в русских. Белые, красные… Невозможно представить, что еще совсем недавно эти люди спокойно жили бок о бок друг с другом, ходили в одни и те же гимназии, посещали одни и те же театры и не помышляли о том, чтобы стрелять друг в друга. В детстве я зачитывалась "Les Misérables" и искренне сочувствовала Вальжану. Как оказалось, настоящие вальжаны сильно отличаются от литературных, причем не в лучшую сторону. Благородства и сострадания в них нет ни на грош. Нам каждый день рассказывают о том, что совсем недавно творилось в Евпатории, которая сейчас кажется таким мирным городом. Этот город обстреливался с моря из орудий своими же, русскими, кораблями. Следы разрушений я видела собственными глазами. Революционеры уничтожали контрреволюционеров и социально чуждый элемент. Социально чуждыми считаются все офицеры, от прапорщика до генерала, все, кто имел классный чин или хотя бы лавку. Людей расстреливали на городской свалке, увозили на стоявшие близ берега корабли и оттуда сбрасывали в море. Здесь с ужасом и ненавистью произносят фамилию Немичей. Это дети местного полицейского урядника, которые руководили расправой над людьми. Сейчас они арестованы. Год назад я бы не поверила в то, что рассказывают в Евпатории, но после того, как сама чудом избежала расстрела, верю. Сейчас такое время, что невольно веришь всему плохому. Брата нашей молочницы утопили в море только за то, что он ходил с георгиевской медалью. Раз носишь царскую награду, значит, контрреволюционер. Сердце мое замирает, когда думаю о родителях, прежде всего об отце. До всех этих потрясений он считался одним из самых богатых людей в городе, несмотря на то что наша семья никогда не выставляла своего богатства напоказ. Отец вырос в бедности и оттого знает цену деньгам. Он никогда не швырял их на ветер. В сравнении с другими богачами, мы жили довольно скромно. Эта скромность находила свое выражение и в том, что наша семья занимала только второй этаж нашего дома. Первый отец отвел под контору. Когда его спрашивали, не тесно ли нам на втором этаже, он отвечал: "Слава Всевышнему, у меня есть кабинет, у нас с женой есть комната, у мальчика есть комната, у девочек есть комната, у прислуги есть комната и есть где принимать гостей. Чего еще нужно? Я же не могу одновременно спать в двух комнатах".
В газетах пишут разную чепуху. В одной газете напишут так, в другой эдак. Новости нам приносит Тата с рынка. На рынке знают все. Говорят, что большевики объявили всеобщую мобилизацию, отчего их армия вырастет в несколько раз. В газетах же пишут, что большевики кругом отступают и что Добровольческая армия со дня на день возьмет Екатеринодар и двинется на Москву. Мы больше верим рыночным новостям, нежели газетным. Еще говорят, что скоро в Крыму высадятся англичане с французами. Интересно, как на это посмотрят немцы? Голова идет кругом. В этом хаосе вокруг нас театр выглядит островком спокойствия. Прекрасно понимаю тех, кто приходит на наши спектакли. Прекрасно понимаю, почему у нас каждый день аншлаг. Людям хочется спокойствия. Им хочется окунуться в атмосферу прежней жизни. Хочу поговорить об этом с Павлой Леонтьевной.
4 июня 1918 года. Евпатория
Вчера Павла Леонтьевна праздновала именины. Я решила сделать ей хороший подарок. Собрала все деньги, что у меня были, и отправилась на поиски. Денег у меня было много, потому что накануне я выпросила у Е-Б. аванс. Он не хотел давать (Е-Б. из тех, кто расстается с деньгами словно с жизнью), но я его упросила. При необходимости я могу быть очень настойчивой. Пришлось сказать, зачем мне нужны деньги.
Что подарить, я не знала. Чувствуя себя богачкой, я металась от одного к другому. Очень трудно делать подарки близким людям. Тому же Е-Б. я не задумываясь купила бы портсигар и на этом успокоилась. Но Павле Леонтьевне хотелось подарить что-то необыкновенное, красивое и вместе с тем полезное. Кочевая актерская жизнь не позволяет обрастать ненужным имуществом. Голова моя раскалывалась от дум. Мысли об украшениях я отбросила сразу. Павла Леонтьевна не из тех, кому можно дарить дешевые побрякушки, а на настоящие драгоценности моего капитала не хватало. К тому же я боялась, что мне всучат подделку. Я же совершенно не разбираюсь в камнях, да и настоящего золота от надраенной медяшки не отличу. Это мой отец, едва взглянув на кого-то, мог сказать: "У Залкинда дела пошатнулись, прежде его запонки были бриллиантовыми, а теперь они стеклянные". Или что-то еще в этом роде. Я так не могу.
Красивые статуэтки тоже не годились. Не хотелось увеличивать наш скарб. Веер – мелко и как-то пошло. Долгое время я перебирала шали, но так ничего и не выбрала. У Павлы Леонтьевны утонченный вкус. Она подбирает вещи с необыкновенным изяществом и очень вдумчиво. Не хотелось вынуждать ее носить из деликатности то, что ей не нравится. А носить бы она непременно стала, чтобы меня не расстраивать. Я прошлась по проспекту, затем свернула не туда и вышла к лечебнице. Возле лечебницы меня осенило. Я поняла, что нужно Павле Леонтьевне. Чайный сервиз! Новый красивый чайный сервиз взамен нынешнего, от которого скоро останутся одни воспоминания. Понадеявшись на то, что моего капитала достанет на сервиз, я вернулась на проспект и обнаружила, что хороших сервизов в магазинах нет. Один из приказчиков сказал мне, что хрупкий товар не смог пережить эту зиму, а новые партии не приходят из-за войны. Он же посоветовал мне поискать сервиз на местном рынке. Я послушно пошла на рынок. Там мне встретилось несколько сервизов (посуды вообще продавалось много), но среди них не было ни одного целого. Где чашки не хватает, где сахарницы. Я сильно расстроилась и решила купить серебряную чайную пару, которая приглянулась мне в одном магазине. По дороге я убедила себя, что серебряная пара лучше, чем сервиз. Она вечная, небьющаяся. Я шла и представляла, как Павла Леонтьевна с Ирочкой станут пить чай из подаренных мною чашек. Лучше бы я внимательнее смотрела за моей сумочкой, дырявая голова! А еще лучше бы сделала, спрятав кошелек за пазуху. Во время переездов я так и делала, но в Евпатории меня посетило чувство, будто вернулась спокойная прежняя жизнь, и ко мне вернулась моя обычная безалаберность. Я разомлела под здешним ласковым солнцем. В Евпатории особенное солнце и небо тоже особенное. И Черное море не сравнить с Азовским. Удивляюсь и негодую – какому дураку пришла в голову мысль назвать это чудесное синее море Черным. Он выходил на берег по ночам или был слеп? Мне нравится любоваться морем с террасы. Воображаю себя античной героиней, этакой таврической гетерой. Впрочем, в гетеры меня навряд ли бы взяли, физиономией не вышла.
Отвлеклась. Итак, когда я схватилась за сумочку, то обнаружила в ней здоровенную прореху. Вор, чтобы ему расти головой в землю, разрезал сумочку и вытащил кошелек с пудреницей. Что за времена, когда воры прихватывают с кошельками пудреницы? Или пудреница выпала, пока я шла? Странно. Я как тот Ицик-дурачок, у которого дом сгорел, а он горюет о горшке с чолнтом. Потеряла весь свой капитал и горюю о пудренице. Что мне было делать? Пришлось снова идти к Е-Б. Увидев мое заплаканное лицо, он сразу же обо всем догадался и спросил только, где меня обокрали. "В городе", – ответила я, удивляясь про себя столь глупому вопросу. Он бы еще спросил, кто украл мой кошелек. Кряхтя так, будто у него запор, Е-Б. выдал мне несколько кредиток и твердо сказал, чтобы до августа я не приходила к нему за деньгами. Денег хватило на букет – правда, на роскошный. То был не букет, а целый сноп, за которым я не видела дороги. Я не хотела ничего говорить Павле Леонтьевне, чтобы не портить ей настроения, но она, как и Е-Б., по моей печальной физиономии догадалась о том, что со мной произошло нечто неприятное. Мне стыдно. Считаю себя актрисой, а не смогла сыграть веселье. Впрочем, перед Павлой Леонтьевной притворяться бесполезно. Она чувствует малейшую фальшь, а меня так просто видит насквозь. Узнав о пропавшем кошельке, Павла Леонтьевна начала тормошить и целовать меня. При этом она так заразительно смеялась, что я забыла о кошельке. Напоследок только пожелала вору, чтобы каждая украденная копейка обернулась для него годом плача. Боюсь, что ему придется рыдать до Страшного Суда. И поделом ему. Если уж так приспичило быть вором, то грабь банки, обворовывай склады, а не лазай по женским сумочкам. Удивляюсь, как вообще у мужчины может подняться рука обокрасть женщину? Впрочем, не удивляюсь. Если руки поднимаются расстреливать женщин, то и обокрасть тем более поднимутся.
Павла Леонтьевна не любит шумных застолий, но ее именины (уж не я ли тому виной?) вызвали небывалый ажиотаж у труппы. Заговорили даже о бенефисе, но было ясно, что это чушь, ведь за сутки бенефиса не подготовить. Вместо бенефиса было шумное застолье в ресторане. Павле Леонтьевне наговорили кучу комплиментов (заслуженных! заслуженных!) и даже наша vieille sorcière А. Д. сказала имениннице нечто доброе. То был первый раз на моей памяти. Обычно А. Д. только и знает, что браниться и ворчать. Меня она прокляла за то, что я случайно воспользовалась ее гримом. Это получилось нечаянно. Мы сидели рядом, и я впопыхах запустила руку не туда, куда следовало. А. Д… сразу же начала осыпать меня разными нелестными эпитетами. Я не осталась в долгу. А. Д… невозможно игнорировать, поскольку она говорит страшные гадости и умеет задеть за живое. Поняв, что ей меня не переспорить, наша sorcière выскочила из гримерки, сказав напоследок, что такую дуру, как я, никто не возьмет замуж. Я расхохоталась ей вслед и крикнула, что даже не думаю о замужестве, потому что обручилась со сценой. Эти слова слышали многие, кто не слышал, тому рассказали, и теперь время от времени кто-то из наших вдруг "спохватывается": Раневская, позвольте, а где ваше обручальное кольцо? Я всякий раз стараюсь ответить по-новому. У нас ценится остроумие. Удачная шутка может сделать человеку репутацию. К примеру, В. В., играющая все роли на один манер, как Лизу из "Дворянского гнезда", пользуется уважением за свои "бонмошки" и эпиграммы, которые она сочиняет на ходу. Я пробовала сочинять эпиграммы, но у меня ничего не получилось. Рифму подобрать несложно, это всего лишь две-три строчки, но дело не в рифме, а в соли. Мои эпиграммы пресные, как маца, поэтому я их даже здесь приводить не стану, не говоря уж о том, чтобы прочесть кому-то вслух.
Совсем забыла написать о том, что перед пропажей кошелька я видела во сне, будто получила толстую пачку денег и никак не могу их сосчитать. Крупные деньги снятся к прибыли, а мелочь к тратам и потерям. Не могу понять, в чем моя прибыль? Разве только в том, что бутафор В. И. починил мою сумочку. Поставил изнутри кожаную заплату, замазал сверху какой-то особой ваксой, и сумочка стала как новая.
7 июня 1918 года. Евпатория
Все говорят о каком-то генерале по фамилии Сулькевич. Он из Вильны, но почему-то считается татарином. Никогда не слышала о том, чтобы в Виленской губернии были татары. Подозреваю, что он литвак, прикинувшийся татарином в своих целях. Должно быть, вел торговлю с татарами и от них научился татарскому. Торговля располагает к изучению языков. Мой отец кроме еврейского и русского хорошо знает немецкий и польский, немного хуже говорит по-гречески и по-турецки. Сулькевич, которого я в глаза не видела, нравится мне больше, чем немцы. Хотя немцы мне ничего плохого не сделали, но они здесь чужие. Впрочем, немцы, кажется, не собираются никуда уходить.
10 июня 1918 года. Евпатория
Сегодня Тата попросила меня сходить с ней на рынок. Я понимаю, чем была вызвана эта просьба. Цены растут день ото дня, и бедная Тата, давая отчет о своих тратах (которого, впрочем, у нее никто не спрашивает), волнуется, как бы мы не подумали, что она делает на нас свой гешефт. Мы, разумеется, так не думаем, потому что такого честного человека, как Тата, невозможно заподозрить в чем-то неблаговидном. Но Тата волнуется и потому захотела, чтобы я пошла с ней. Помня недавний случай с кошельком, я не стала класть все свои деньги в новый, подаренный мне Павлой Леонтьевной. Оставила там какую-то малость, а остальное спрятала за пазуху. От того, что деньги лежат за пазухой, происходит двойная польза. Так надежнее, и, кроме того, они греют душу. На рынке я обратила внимание на то, что наша добрая Тата уже успела перезнакомиться со всеми торговцами. С ней здоровались и те, у кого она ничего не покупала, интересовались делами, а одна баба богатырских статей дала нам несколько яблок для нашей "миленькой девочки". Ирочку здесь тоже хорошо знают, потому что она часто увязывается за Татой, когда нас с Павлой Леонтьевной нет дома. Ирочка боится оставаться дома одна, даже днем. Я ее плохо понимаю. Чего бояться, ведь кругом свои люди, члены нашей труппы? Что касается меня, так я в детстве нисколько не тяготилась одиночеством. Напротив, любила остаться одна, чтобы никто не мешал мне мечтать. Ах, эти детские мечты! Так хочется ненадолго вернуться в то время, когда мне было семь или восемь лет. Ненадолго, только для того, чтобы ощутить на губах вкус детства. Заново отвоевывать свою свободу я не хочу. Моя подруга Ривка Луцкер (ее имя я могу написать, потому что бедная Ривка умерла во время родов) говорила, что моя война с отцом напоминает ей войну Алой и Белой роз. То был намек на длительную и бестолковую войну между родственниками. Но я своего все же добилась. Добиться бы того, чего хочу, и на сцене… Вчера показала Павле Леонтьевне Шарлотту в первом действии, когда та проходит через сцену. Я хочу пройти так, чтобы зрители сразу же все поняли про Шарлотту. Это ее второй выход. У Чехова сказано просто: "проходит через сцену", но ведь пройти можно по-разному. Я перепробовала разные походки, пока не остановилась на одной, показавшейся мне наиболее подходящей, но Павла Леонтьевна ее забраковала. Сказала, что я переигрываю с суетливостью и оттого создается впечатление, будто моя Шарлотта чем-то напугана. А на самом деле это не так. И то, как Шарлотта отвечает Лопахину, тоже не понравилось Павле Леонтьевне. Она сказала, что я произношу реплику блекло, так, что за ней не видно характера. Чтобы мне стало понятнее, она несколько раз произнесла: "Если позволить вам поцеловать руку, то вы потом пожелаете в локоть, потом в плечо" – на разный манер, меняя интонацию и выражение лица. Передо мной прошло несколько разных Шарлотт. Презирающая мужчин, равнодушная, кокетливая, тяготящаяся своим девичеством… Всего одна фраза, причем не самая важная, но Павла Леонтьевна смогла выразить все, что хотела. Я даже и не мечтаю о том, что когда-нибудь смогу достичь такого бесподобного совершенства. Увы, я не обладаю и сотой долей таланта моей дорогой подруги. Я думаю и пишу об этом спокойно, потому что нисколько не завидую Павле Леонтьевне. Ей невозможно завидовать. Можно только восхищаться ее талантом, ее красотой, ее добротой и прочими замечательными качествами. Глядя на нее, я жалею о том, что не умею рисовать. Было бы так славно написать ее портрет. Я даже придумала композицию. Актриса вошла в гримерную после спектакля. Душой и мыслями она еще на сцене. В ушах звучат аплодисменты. Глаза широко раскрыты, верхняя губа чуточку приподнята. Голова вполоборота, точеный профиль отражается в зеркале… Эх, ну почему я не умею рисовать?