11 марта 1919 года. Симферополь
В Симферополе хаос. В Севастополе забастовки. Красные взяли Херсон с Николаевым и теперь идут на Одессу и на Крым. Театр закрыт. Настроение такое, что впору искать дерево повыше. Павле Леонтьевне нравится наша еврейская пословица: "Если уж вешаться, то на высоком дереве". Все мы чего-то ждем. Тревога витает в воздухе. Наши скудные запасы подходят к концу. Денег нет, а если бы они и были, то вряд ли бы мы смогли на них что-то купить. На рынке пустует три четверти прилавков. Немногочисленные торговцы не продают свой товар, а меняют. Жалею о том, что не имею никакой "полезной" профессии. В такое время артистам выжить трудно. Надо уметь шить, латать обувь, лудить посуду или делать еще что-то простое и нужное. Завидую Тате. Она мастерица на все руки и не пропадет ни при какой власти. Попросила ее научить меня шитью. В отличие от Павлы Леонтьевны, мне совершенно нечего продавать, а быть обузой я не хочу. Шитьем же, вернее починкой и перелицовкой старых вещей, нынче можно довольно сносно зарабатывать. Надо же что-то делать. Нельзя же сидеть сложа руки и ждать, когда в рот начнут залетать жареные голуби. Нынче выгоднее всего иметь свой огород и какую-то живность, потому что продукты стали на вес золота, но этого у нас нет. Папирос нет никаких. Пробовала курить махорку – мерзость. Добрая Павла Леонтьевна успокаивает меня, говоря, что скоро все изменится к лучшему. Бедная, бедная Павла Леонтьевна! Она сама не верит в то, что она говорит.
1 апреля 1919 года. Симферополь
В Симферополе красные. Мы ожидали страшных боев, готовились к тому, что по домам станут стрелять из пушек, но ничего такого не произошло. Постреляли там, постреляли тут, и вдруг везде запестрели красные знамена. Мы все это время просидели дома, заложив окна перинами и подушками. Дверь забаррикадировали мебелью. Готовились к худшему, но все обошлось. В наших окнах даже все стекла остались целыми, и это хорошо, потому что стекол сейчас не найти. Разбитые окна чинят фанерой, а я так люблю, чтобы в комнатах было светло. Мы с Павлой Леонтьевной уже выходили на разведку. Памятуя былое, я сама оделась попроще, и то же самое посоветовала Павле Леонтьевне, и сделала нам по красному банту, для чего безжалостно обрезала по низу портьеру. Павла Леонтьевна была испугана моим варварством (только она может переживать о каких-то старых портьерах, когда вокруг творится черт знает что). Но я отрезала немного, и Тата тотчас же подшила место отреза. Портьеры были выцветшими, так что банты наши получились блеклыми, но они нас сильно выручили. Встречаясь с нами, солдаты сразу же обращали внимание на банты и не делали нам дурного. Мы для них были свои. Некоторые даже пытались с нами заигрывать. Мы хихикали как можно глупее и говорили что в голову взбредет, следя при этом не столько за смыслом сказанного, сколько за тем, чтобы говорить простым народным языком. Павла Леонтьевна, мой эталон орфоэпии, прекрасно владеет народными говорами, причем разными. С равной убедительностью она может изобразить как малороссийскую крестьянку, так и русскую. Переняв у меня кое-что из выражений, она может сыграть и старую еврейку.
Итоги нашей вылазки оказались неутешительными. Все магазины разграблены, в театре хозяйничают какие-то солдаты, на Базарной площади митинг. Мы послушали немного, но ничего не поняли. Узнали только, что теперь главным в Крыму будет брат Ленина. У большевиков свой календарь, такой же, что и в Европе. Я решила, что менять даты в своем дневнике не стану. Как привыкла, так и буду писать. Встретили Е-Б. Он шел в какой-то старой шинели с оторванными пуговицами и в шапке, при одном взгляде на которую мне захотелось подать ему копеечку. Наш вид (а мы выглядели не лучше) тоже удивил его. Мы зашли в первую же подворотню и там шепотом обменялись впечатлениями. Е-Б. (вот же проныра!) нашел среди красных знакомого, какого-то влиятельного начальника. Он не назвал ни его имени, ни должности, но дал понять, что это большой чин. Большой чин сказал Е-Б., что театру большевики придают большое значение, что в Петербурге, Москве и других городах, находящихся у красных, театры работают, дают спектакли. Это нас немного приободрило. Поглядим, что будет дальше.
Красные заняли не весь Крым. Белые засели в Керчи. Мнения разделились. Одни считают, что красные легко разобьют белых, другие уповают на иностранную помощь. Е-Б. сказал, что французы поспешили домой, потому что на их кораблях едва не произошла революция. Крымское правительство бежало вместе с казной. Крым в полном смысле этого слова был оставлен на произвол судьбы. Я вспомнила одного поэта (не И.), который убеждал меня в том, что Крыму, населенному многими нациями, которые никогда не смогут договориться между собой, непременно нужен конкистадор, который железной рукой наведет здесь порядок. Непонятно, кто станет этим конкистадором. Красные ведут себя так, будто они пришли навечно, но события последних лет уже показали, что слово "навечно" лучше забыть. Только теперь я поняла, насколько приятной была наша прежняя скучная жизнь, которую я от недостатка ума презрительно называла "унылым мещанским бытием". Ах, как скучно! Всякий день одно и то же! Сейчас же, если бы встретила бы себя шестнадцатилетнюю, то надавала бы ей (то есть себе самой) подзатыльников. Обидно терять нечто хорошее, но втройне обидно сознавать, что я этого хорошего не ценила. Но нескучная жизнь виделась мне совсем иной. То, что происходит сейчас, не могло привидеться и в страшном сне. Права была мама, когда говорила отцу, что война добром не кончится. Отец в начале войны питал большие надежды. Он надеялся, что победа (тогда в победе мало кто сомневался) раскроет перед ним новые возможности, и, кроме того, он сумел получить огромный сапожный подряд. Как он сам говорил, "на целую армию". Приятели завидовали отцу, а мама плакала. У нее были предчувствия, которые сбылись. Иногда прислушиваюсь к себе: вдруг во мне тоже таится пророческий дар? Но мой внутренний голос молчит. А мне так бы хотелось наперед знать будущее.
7 апреля 1919 года. Симферополь
Павла Леонтьевна и Тата были в церкви (С. И. болеет). Они очень боялись выходить из дому, но все же пошли. Ходили слухи, что большевики непременно устроят на Пасху что-то ужасное. Станут бросать куличи с яйцами в грязь, избивать всех выходящих из храмов и пр. Говорили, что в Феодосии красные стреляли из пулеметов по колоколам. Я не хотела отпускать Павлу Леонтьевну и Тату, боялась больше них. Немного успокоилась, только когда увидела, что наши соседи тоже идут с ними. К счастью, ничего не случилось. Только на обратном пути им встретилась толпа, поющая революционные песни и размахивающая красными знаменами. Ходит шутка, что у большевиков потому-то и нет мануфактуры, что они всю ее переводят на знамена и пишут на ней лозунги. Какая мануфактура! Яиц к Пасхе купить нельзя, не то чтобы мануфактуру. Когда-то через знакомых приобретали контрабандные товары, а теперь через знакомых приходится покупать яйца. Тата покупала яйца где-то на окраине, по протекции одной знакомой женщины. Иначе бы ей яиц не продали. На рынке пусто. Магазины не работают. Торговать никто не осмеливается – боятся, что товары отберут, не заплатив денег. Грабежу придумали красивое название – "экспроприация".
16 апреля 1919 года. Симферополь
Дом, в котором мы снимали жилье, забрали под какое-то учреждение. Всех выгнали на улицу. В прямом смысле не выталкивали из комнат. Мы ушли сами, после того как увидели на дверях грозное объявление о том, что все жильцы должны покинуть дом к означенному сроку. За неисполнение приказа (как и всех приказов новой власти) полагается расстрел. Не желая дразнить лихо, мы съехали первыми. Павла Леонтьевна рассудила верно. Рано или поздно все доходные дома вместе с гостиницами будут отобраны у их владельцев. Поэтому правильнее будет снять не комнаты в номерах и не квартиру в доходном доме, а две комнаты в каком-нибудь небольшом домике. Небольшие дома на одну семью вряд ли станут отбирать. Так выйдет не только спокойнее, но и дешевле. Экономить мы вынуждены нещадно. Трясемся над каждой копейкой. Начав свои поиски с относительно приличных мест, мы постепенно дошли до Салгирной слободы, населенной самой простой публикой. Мы ходили вчетвером: Павла Леонтьевна, я, С. И. и Ирочка – а Тата осталась дома сторожить вещи. Повсюду нам почти сразу же отказывали, даже не выслушивали толком. "Нет! Нет! Ступайте!" С. И. предположила, что нас с Павлой Леонтьевной принимают за дам легкого поведения, а ее за нашу мадам. Но я предполагаю, что дело было не столько в нас, сколько в нынешних временах. Никому неохота пускать к себе незнакомых людей, а то, что мы актрисы, скорее настораживает людей, чем располагает их к нам. Ведь мы играли в театре, который назывался Дворянским, а само это слово у красных считается преступным. Наконец нас пустила на постой одна семья. Мы наняли две недавно побеленные комнаты, дали задаток и договорились с хозяином о том, чтобы он перевез наши вещи. Наш хозяин из рабочих, он служит мастером на консервном заводе, и это обстоятельство придает нам уверенности. При красных в доме пролетария чувствуешь себя спокойнее. Хозяин с женой живут вдвоем, детей у них то ли нет, то ли они живут отдельно. Это тоже хорошо, потому что нам нужна тишина для работы над ролями. Я удивляюсь себе! Удивляюсь своей наивности, если это можно так назвать. Кругом хаос, в нашем театре большевики проводят свои собрания, а я думаю о работе над ролями. Но я не могу о них не думать. Театр, пьесы, роли – все это выше того, что происходит. Если предположить, что я больше никогда не выйду на сцену, то остается только одно – лечь и умереть, потому что жить без театра незачем. С. И. пугает нас тем, что придется играть в коммунистических пьесах. Мы не знаем, каковы эти пьесы, и ни одной из них не видели в глаза. Павла Леонтьевна просит С. И. прекратить, та изощряется в своих предположениях пуще прежнего. Ее изощрения столь гротескны, столь грубо-бесстыдны, они настолько расходятся с ее аристократическим обликом и аристократическими же манерами, что мы невольно начинаем смеяться и разгадываем коварный план С. И. Ей хотелось нас рассмешить, для этого она и завела этот разговор. Учусь у С. И. остроумию. Учусь начинать за упокой и заканчивать за здравие. Учусь невозмутимости, с которой С. И. произносит свои остроты. Я уже поняла, что серьезный вид добавляет шутке пикантности. Если шутник начинает смеяться первым, то это никуда не годится. Я искренне благодарна судьбе, которая свела меня с такими людьми, как Павла Леонтьевна и С. И. Счастлив тот, кому повезло с учителями. Нынче трудно называть себя счастливой, но, применительно к нынешним временам, я могу сделать это. Я счастлива, хотя мое счастье могло бы быть и более ярким. Но я не унываю. В последние дни я воспрянула духом. Я так молода, у меня еще все впереди, меня посетило чувство, что со мной все будет хорошо. Павла Леонтьевна радуется произошедшим со мной переменам. Унывать грешно, говорит мне она и спрашивает, что по поводу уныния говорят евреи. Я отвечаю, что евреи, по моему мнению, самый неунывающий народ на свете, но про уныние в десяти заповедях ничего не сказано. Но я плохо разбираюсь в этом. Возможно, что где-то в Талмуде и сказано об унынии.
25 апреля 1919 года. Симферополь
К нам приходил Е-Б. Говорил, что большевикам нужны маленькие труппы, в три-четыре человека, которые станут ездить по Крыму, в том числе и по батальонам с полками, декламировать революционные стихи и показывать отрывки из пьес. Всем нам страшно подумать о том, чтобы в такое время куда-то ездить. Мы живем не очень далеко от городской окраины, и наша хозяйка (она сразу же сдружилась с Татой) каждый день пугает нас очередной порцией страшных новостей.
Город очень сильно изменился. Совершенно не пахнет весной. Все вокруг серое, хмурое. Небо тоже хмурое. Очень тревожно. Все ждут, что со дня на день высадятся французы или англичане. В немцев никто не верит, у немцев дела плохи, и им не до Крыма.
Нас всех зарегистрировали и выдали продуктовые карточки. Карточки есть, а продуктов нет. Тата варит крапивные щи. Видела во сне родителей.
2 мая 1919 года. Симферополь
С приходом красных И. куда-то исчез, а вчера нашел нас на новом месте и рассказал, что устроился в контору с непроизносимым названием, в которой печатают листовки. Принес одну со своими стихами. Я не сразу поняла, что это стихи. Никакой рифмы, совсем нескладно. Не смогла скрыть своего разочарования. И. обиделся, отобрал у меня листовку и сказал, что это особенные стихи. Их надо слушать, а не читать. Прочел сам, читал очень громко, почти кричал. На слух стихи звучали еще хуже, но я похвалила, чтобы не расстраивать И. окончательно. Новые времена, новые порядки, даже поэзия новая. Ничего не понимаю. Немного завидую И., который смог легко приспособиться к этой новой жизни. Наша инженю О. К. попыталась куда-то устроиться, но у нее не получилось. В театре проходят собрания, одно за другим. Е-Б. обещает скорый ангажемент. Какой ангажемент? Мы никому не нужны и не знаем, что нам делать. Уехать невозможно и не на что.
Тата слышала, будто в Ялте был погром. Газеты не выходят, на митингах о положении дел не рассказывают, только твердят, что советская власть в опасности, кругом одни враги. Ходят слухи, что белые перешли в наступление. Уже шестой год мы следим за тем, кто наступает, а кто отступает! Шестой год! Будь прокляты все войны на свете! Уже невозможно поверить в то, что когда-то я сама считала, что война с немцами закончится нашей победой через один или через два месяца. Какой же наивной я была!
3 июня 1919 года. Симферополь
Бедная Павла Леонтьевна совершенно не чувствует себя именинницей. Тата сберегла к этому дню вишневую наливку, мне удалось достать коробку печенья, а у запасливой С. И. нашелся шоколад. Гостей не ждем. Сейчас никто не ходит по гостям, да и вряд ли нашим хозяевам придется по душе шумная актерская компания. Кроме того, мы живем в таком месте, где по вечерам страшно ходить.
20 июня 1919 года. Симферополь
Симферополь вместе со всем Крымом снова "побелел". С. И. шутит, что у нас нынче полосатая жизнь. То красная полоса, то белая, а если хорошенько присмотреться, то становится понятно, что все они черные. Белые вернулись, мы даем спектакли, но публика уже не та, что прежде. Никакого лоска, никакого шика. В офицерах уже днем с огнем не найти той бравой молодцеватости, которая мне нравится. Все какие-то уставшие, запыленные. Таких и прежде хватало, но между ними мелькали бравые. Сейчас же бравых нет совсем. Офицеры гуляют с дамами в нечищеных сапогах. Это я к слову, а не с осуждением. Не станет же офицер сам чистить сапоги перед входом, а все чистильщики сапог вдруг куда-то исчезли. Наш все знающий Е-Б. говорит, что чистильщики были шпионами красных, поэтому и ушли вместе с ними, но я не верю в то, что все чистильщики могли быть шпионами. Предполагаю, что при красных они остались без заработка, вот и разошлись кто куда. Многие ушли из Симферополя. За пределами столицы легче прокормиться. Нам некуда идти. Нас держит театр. Красные оставили театр в ужасном состоянии. Зрительный зал загажен, кресла сломаны, обивка разодрана. Занавес (он на наше горе был красным) разодрали на знамена. Декорации разбиты. Е-Б. сокрушался, что не успел вывезти декорации, но я не представляю, куда бы он их мог увезти. Исчезли все люстры. Если на дверях нет ручек, это еще полбеды. Часто и самих дверей нет. Гримерные пропахли портянками и махоркой. Их приспособили для проживания при помощи тех самых недостающих дверей. Дверь кладется на два стула и получается кровать. В коридоре мне под ноги бросилась огромная крыса. От моего вопля она подпрыгнула и убежала. В театре прежде никогда не было крыс. Зданию всего восемь лет, оно содержалось в порядке. Точно так же не было крыс и в нашем таганрогском доме. Когда у отца спрашивали о причине (у соседей крыс было много), он отвечал, что крыса, подобно человеку, не живет там, где нечем поживиться. Не собирайте по углам объедки, держите в порядке подвалы, и у вас тоже не будет крыс. Ужасно боюсь крыс. Теперь буду ходить и шарахаться от каждой тени. Больше всего боюсь увидеть крысу на сцене. Решила, что стану сильно топать ногами. Громкий топот распугивает крыс. В театре сильные сквозняки, много разбитых окон, на стенах следы от пуль. На мой взгляд, мало что может быть ужаснее следов от пуль на стенах театра.