Тем временем "жертвы произвола" - Вильруа, Жаннен, дю Вэр, Силлери - уже снова были в Лувре. Первому было 75 лет; Людовик обнял его со словами: "Отец, теперь я король, не покидайте меня!" Эту фразу - "Теперь я король!" - он неустанно повторял весь остаток дня. Иностранным послам сообщили, что регентство закончилось и теперь им следует обращаться по всем вопросам непосредственно к королю. Испанскому послу Монтелеоне особо запретили иметь сношения с обеими королевами. О перевороте известили также принцев и командующих королевскими войсками. Все члены парламента явились к королю засвидетельствовать свою преданность. Людовик дал аудиенцию итальянским дипломатам; даже в такой серьезной ситуации он не мог удержаться от довольной улыбки, а потому прикрывал рот рукой - ему было всего пятнадцать с половиной лет… Тут же пришлось решать судьбу человека, которого бросили в тюрьму по приказу Кончини. Король ответил просителям, что передаст это дело на рассмотрение своего Совета (в дальнейшем Людовик ежедневно присутствовал на его заседаниях и не принимал никаких решений без предварительного обсуждения). Наконец он выехал в Париж в сопровождении трех-четырех сотен всадников, и по пути его следования со всех сторон слышались радостные возгласы: "Да здравствует король!"
Через неделю Мария Медичи сообщила сыну пять конкретных предложений: она уедет из Парижа; будет обладать всей полнотой власти в своей новой резиденции; сохранит все свои доходы; будет знать поименно людей, которым король позволит последовать за ней; наконец, простится с сыном лично. Отъезд был назначен на 3 мая, резиденцией выбрали Блуа. Ришельё разрешили сопровождать королеву в изгнание и стать главой ее совета.
Прощание состоялось в передней королевы, куда Людовик в сопровождении Гастона, Люиня, Бассомпьера и принца де Жуанвиля явился из апартаментов Анны Австрийской. На нем были белый камзол и красные штаны, черная шляпа с белым пером и сапоги со шпорами, он выглядел бесстрастным и бесстрашным. Слезы мешали королеве произнести заранее заготовленную речь. На просьбу вернуть ей Барбена король ответил ледяным молчанием. Тогда Мария обратилась с той же просьбой к Люиню, но Людовик вернул его на место троекратным окриком, словно собаку. Ему больше не надо было ломать комедию: он король и не позволит матери собой помыкать. Раньше она была равнодушна к его слезам, теперь он будет с ней лишь холодно почтителен. Королева-мать села в карету и отправилась в изгнание, освистываемая толпой; король наблюдал за ней из покоев своей жены.
Одиннадцатого мая состоялся суд над Леонорой Галигаи: ее обвиняли в оскорблении величия и колдовстве, с помощью которого она держала королеву в своей власти. Леонора умело защищалась, надеясь, что ей позволят вернуться в Италию, но была обречена. 8 июля ее приговорили к смерти, и в тот же день приговор был приведен в исполнение. Ее сожгли на костре как ведьму, но прежде обезглавили. Смерть она приняла достойно и даже пробудила сочувствие во всех присутствующих при казни. Король предпочел уехать из Парижа и, по свидетельству Эроара, не спал потом всю ночь под впечатлением от рассказа о гибели Леоноры. Ее драгоценности, в том числе и принадлежавшие ранее французской короне, он передал своей супруге.
Часть вторая
ЮНОСТЬ
ЛИХА БЕДА НАЧАЛО
Уменье властвовать не черплется из книг.
"Харчевня осталась прежней, только вывеска поменялась", - проворчал герцог Бульонский, узнав о перевороте 24 апреля. "Теперь Люинь будет Анкром короля", - прозорливо заметил папский нунций Бентивольо.
Дворцовые перевороты - то самое колесо Фортуны, которое одних возносит к небесам, а других втаптывает в грязь. Венценосный мальчик не знал других способов выразить свою благодарность, кроме денег и должностей. При этом Людовик XIII обладал цельным характером и не принимал полумер: если он любил, то всей душой, если отвергал, то полностью и безвозвратно. Люиня он любил и считал, что обязан ему обретением независимости, а потому полностью доверял ему и находил удовольствие в том, чтобы делать ему приятное. В этих отношениях не было ничего греховного или противоестественного, как на то намекали фрейлины юной королевы Анны, полагавшей, что Людовик уклоняется от исполнения супружеских обязанностей, потому что предпочитает мужчин (король в самом деле ограничивал общение с женой двумя протокольными визитами в день, утром и вечером, в сопровождении свиты, а к Люиню мог пойти по любому поводу, сколько угодно раз, и обедал чаще всего в его обществе, причем наедине). Людовику вдруг вздумалось женить своего фаворита, и он выбрал ему в невесты Генриетту де Вандом, свою единокровную сестру! Но та отказалась наотрез от такого мезальянса. Люинь ничего не потерял: он попросил руки Марии де Роган, дочери герцога де Монбазона, и получил согласие. Свадьбу сыграли 13 сентября в Лувре; молодые уехали в замок Лезиньи-ан-Бри, который достался Люиню "по наследству" от Кончини. Людовик подарил им 500 тысяч ливров, на которые его фаворит приобрел особняк Сен-Тома-дю-Лувр для своей молодой жены - фрейлины и ровесницы королевы Анны. Кстати, король потребовал, чтобы его супруга предоставила ей право сидеть в своем присутствии.
Уже являясь губернатором Амбуаза, Люинь стал капитаном Тюильри и государственным советником, камергером и комендантом Бастилии. Король передал ему всё движимое и недвижимое имущество Кончини. Город Анкр в Пикардии теперь стал называться Альбером. Ближайшее окружение фаворита - его двоюродный брат господин де Моден, родом из Дофине, который имел сильное влияние на кузена, и господин д’Эсплан из Франш-Конте, такой же любезный и обходительный, как Люинь, - тоже было обласкано королем.
Однако достоинства Люиня ограничивались его обходительностью и терпеливостью в общении с королем и способностями к дрессировке ловчих птиц. В государственных делах он, в отличие от Деажана, не смыслил ровным счетом ничего. После апрельского переворота Деажан проводил в Лувре день-деньской, возвращаясь к себе уже за полночь. Король ввел его в Совет и прислушивался к его мнению. Осенью 1617 года зашла речь о том, чтобы создать специально для него должность пятого статс-секретаря (четверо уже имевшихся были, соответственно, министрами двора, иностранных дел, военным и военно-морским); но Деажан метил на должность сюринтенданта финансов. Он был энергичный и волевой человек - полная противоположность Люиню - и очень скоро навлек на себя ненависть министров, ревновавших к нему короля.
Людовик не переоценивал своих возможностей: он понимал, что еще крайне неопытен, и учился управлению государством, участвуя в заседаниях Королевского совета, которые старался не пропускать. Если он был на охоте, за ним посылали, и он немедленно возвращался; в случае его болезни министры собирались у его постели, чтобы принять необходимые решения.
Заседания Совета с участием короля проходили по утрам; два-три раза в неделю после полудня собирались канцлерский, судебный и финансовый советы. Людовик бывал и на этих заседаниях, но менее регулярно. Во время совещаний он сидел в шляпе; четыре государственных советника и секретарь тоже были в шляпах, а прочие должны были стоять с непокрытыми головами. Король передавал слово всем по очереди и внимательно выслушивал каждое мнение, следил за порядком, не позволяя прерывать выступающего. Решения принимали большинством голосов; в случае разногласий последнее слово оставалось за королем. Людовик больше слушал, говорил мало, но всегда четко и по делу. Он сознавал свою ответственность за королевство, вверенное ему Богом.
Король также давал аудиенции иностранным послам. Обычно их принимал статс-секретарь по иностранным делам (после смерти Вильруа в ноябре 1617 года эту должность исполнял Пюизье, сын канцлера Брюлара де Силлери); но если посол настаивал наличной встрече с монархом, тот ему не отказывал и вел себя подчеркнуто учтиво. "Воистину, оказалось, что он лучше понимает в делах, чем можно было себе представить", - удивлялся Бентивольо. На длинные и витиеватые речи дипломатов Людовик отвечал так же кратко и четко, как и на заседаниях Совета. Проявить твердость ему пришлось уже в начале июня, когда Испания попыталась спровоцировать конфликт с Савойей - своим бывшим сателлитом, перешедшим под крыло Франции. Посла Филиппа 111 вызвали в Лувр; король заявил ему, что окажет помощь Савойе. На ядовитую ремарку дипломата, что это решение ему, верно, подсказали два его советника, Людовик резко ответил: "Я прислушиваюсь только к интересам своего служения".
Внешняя политика Франции вновь резко изменилась. Людовик обещал руку своей сестры Кристины принцу Савойскому, тем самым сдержав слово покойного отца, и даже не спросил мнения матери! (Кстати, и гувернер принца Гастона господин де Брев, назначенный Марией Медичи, получил отставку.)
Папские легаты, послы испанского короля и великого герцога Тосканского донимали Людовика просьбами вернуть мать ко двору (им так не хватало союзницы в правительстве), но он был неумолим - даже запретил поднимать этот вопрос в Королевском совете. Он не хотел, чтобы его вновь водили на помочах. А у Люиня, щедрого на изъявление покорности королеве-матери, были свои причины держать ее подальше от Парижа: он опасался ее главного советника епископа Люсонского, превосходившего его по всем статьям.
Но даже опытный и прозорливый человек может угодить в ловушку. В июне министры короля устроили провокацию: Шатонеф сообщил маркизу де Ришельё, старшему брату епископа, что того, скорее всего, отправят в изгнание. Разумеется, Анри де Ришельё немедленно известил брата. Перепугавшись, тот испросил у королевы недельный отпуск, чтобы наведаться в свое приорство Куссей. Как только в Париже стало известно об отъезде епископа, король по наущению Люиня отправил ему письмо с предписанием не покидать Куссей без разрешения и посвятить себя заботам о своей епархии. Напрасно Мария Медичи умоляла сына и Люиня вернуть ей сюринтенданта - даже их переписка казалась подозрительной. В конце октября Людовик приказал Ришельё отправляться в Люсон: место епископа - подле его паствы.
В окружение Марии Медичи вместо удаленных сторонников вводили людей, которые должны были за ней присматривать. Она оказалась в западне: окрестности Блуа охранялись, гонцов обыскивали, все приезжающие и уезжающие подвергались досмотру. Ходили слухи, что ее переведут в Амбуаз - крепость, которую можно использовать как тюрьму. Мария опасалась высылки в Италию, а то и заключения в монастырь, однако сдаваться не собиралась. На Новый, 1618 год Людовик прислал матери подарок - богатую цепь с собственным портретом, который привез Кадне, брат Люиня. Мария воскликнула: "Что означает сей портрет? Если иные полагают, что я больше никогда не увижу короля, моего господина, и по таковой причине присылают мне его портрет, то я его увижу скорее, чем некоторые думают".
Королева всё еще считалась правительницей Нормандии, однако Людовик назначил Люиня своим наместником в этой провинции. По случаю вступления в должность тот решил собрать ассамблею нотаблей в Руане. Ассамблея нотаблей - Генеральные штаты в миниатюре, с той разницей, что депутаты - 11 прелатов, 13 дворян и 27 чиновников - не избирались, а назначались королем. Вопросы, поднятые на Генеральных штатах 1614 года, так и не были решены. Однако прежде чем заняться делом, королю надо было разрешить извечную проблему местничества: дворяне хотели, чтобы с чиновниками обращались как с представителями третьего сословия, хотя многие чиновники, в особенности магистраты, держали дворян в своей власти. Чтобы раздать всем сестрам по серьгам, пришлось проявить чудеса изобретательности: дворянство усадили полукругом по обе стороны от короля; за ним по правую руку были места духовенства, а по левую - чиновников. Первыми должны были выступать те, кого рассматриваемый вопрос касался напрямую.
Ассамблея открылась 4 декабря 1617 года, а 28-го числа король ее распустил. На рассмотрение собрания был представлен составленный правительством проект исправления злоупотреблений из двадцати статей. В нем говорилось и о сокращении пенсий и военных расходов, и об уменьшении подушной подати. Главным пунктом была отмена традиционной продажи должностей. Чтобы обойти деликатный вопрос о полетте, чиновники ограничились запретом ее замены новым налогом. Но казна была пуста, и рано или поздно полетту всё равно пришлось бы восстановить. Эдиктом от 1618 года король отменил продажу нескольких придворных должностей, но пока не имел возможности распространить эту меру повсеместно, в чем сам признавался. Таким образом, ассамблея нотаблей закончилась ничем.
К тому времени наделало шума дело Барбена. Осенью 1617 года Марии, неоднократно заступавшейся за него, вдруг разрешили с ним переписываться. Конечно, письма перлюстрировались. В них, впрочем, не было ничего крамольного (Барбен был не дурак); однако сам факт обращения к королеве за поддержкой вызвал гнев короля. Был устроен громкий процесс; Барбен чудом избежал эшафота, но его изгнание Людовик заменил пожизненным заключением. Этим дело не ограничилось: Ришелье, тихонько сидевшего в Люсоне, весной 1618 года выслали в принадлежащий римскому папе Авиньон, то есть практически за пределы Франции. Туда же велели отправляться брату епископа Анри де Ришельё и его шурину Дюпону де Курле. Когда папа Павел V отправил запрос французскому королю, чтобы узнать, чем же провинился епископ Люсонский, добрый католик, ревностно служивший своему государю, ему сообщили в письме, составленном Люинем, что Ришельё пренебрегал своими пастырскими обязанностями и способствовал общественным беспорядкам. Жена маркиза де Ришельё умерла родами; его новорожденный сын скончался месяц спустя.
Вокруг королевы-изгнанницы сплотилась горстка людей, сохранивших преданность ей и не желавших мириться с таким положением вещей. Душой компании был аббат Руччелаи - флорентиец из знатного рода, обладавший кипучим темпераментом и легко приходивший в возбуждение. Ему хотелось действовать. Другой итальянец, бывший секретарь Кончини Винченцо Лудовичи, отправился в Мец к герцогу д’Эпернону, чтобы сообщить ему: Мария Медичи заручилась поддержкой герцогов де Гиза, де Монморанси и де Бульона, не хватает только его. Тот согласился вызволить бывшую регентшу из плена и взять под свою защиту.
Герцог обладал большим влиянием на армию, поскольку являлся командующим французской пехотой. В качестве губернатора Меца, находившегося на восточных рубежах страны, он легко мог привлечь германских наемников. Кроме того, он был губернатором западных провинций Онис (с центром в Ла-Рошели) и Сентонж, населенных преимущественно протестантами, которых всегда мог подбить на мятеж. Наконец, д’Эпернон поссорился с двором, после того как его третьего сына, архиепископа Тулузского, обошли кардинальской шапкой. Теперь архиепископ и его брат маркиз де Лавалетт вместе с отцом разрабатывали план побега из Блуа, намеченного на начало следующего года.
К Марии Медичи отправили королевского уполномоченного де Руасси, который должен был взять на себя все прежние обязанности Ришельё, замуровать малые ворота замка, запретить все посещения, кроме специально оговоренных, ограничить передвижения королевы в городе и следить, чтобы во время прогулок она придерживалась определенного маршрута. В начале ноября Марию заставили подписать письмо, полное самоуничижения, смирения и покорности, в котором она уверяла сына, что единственное ее желание - нравиться ему и поступать согласно его воле. Он ответил, что питает к ней "почтение и уважение", и попутно сделал Люиня губернатором Пикардии.
Людовику приходилось в это время сносить упреки другого родственника - испанский король был недоволен, что его дочерью пренебрегают, и требовал действительного свершения королевского брака. О том же постоянно твердили папский нунций Бентивольо и королевский исповедник отец Арну. Бракосочетание Кристины и принца Савойского было назначено на 10 февраля 1619 года; если бы сестра короля родила сына прежде, чем на свет появится дофин, это серьезно осложнило бы политическую ситуацию. Посол Монтелеоне даже как-то намекнул: не научить ли Анну неким приемам обольщения? Вероятно, ее неопытность мешает делу продолжения рода… Людовик и сам был неопытен, а брачная ночь, вероятно, стала для него психологической травмой. Недавно женившийся Люинь, который желал войти в милость и к королеве (он выучил для нее кречета, чтобы она могла ездить на охоту вместе с мужем), предложил сделать условием для свершения брака высылку испанской свиты Анны Австрийской, которая действовала на нервы королю. Людовик сначала не соглашался, ведь в таком случае из Испании выслали бы французскую свиту его сестры Елизаветы и она осталась бы совсем одна; но в конце концов он дал себя убедить. 4 декабря испанские фрейлины и статс-дамы покинули Францию, где остались только духовник, личный врач, камер-фрау и кормилица Анны. Обер-гофмейстериной королевы была назначена Мария де Люинь (уже беременная), получившая под свое начало около пятисот человек.
В начале января 1619 года д’Эпернон испросил у короля позволение выехать в свои западные земли, не заезжая в Париж. Людовик, напротив, велел ему оставаться в Меце. Герцог ответил, что на границе с Германией всё спокойно, его присутствие там не требуется, дела он передал своему сыну Лавалетту, тогда как его пребывание в Сентонже необходимо для службы королю. По дороге он известил Марию Медичи о скором приезде и велел ей ждать его в Лоше.
Двор веселился: 23 января отпраздновали свадьбу мадемуазель де Вандом с герцогом д’Эльбёфом, по этому поводу в Малом Бурбонском дворце давали "Балет Аполлона". Вечером Людовик отправился к единокровной сестре и, присев на кровать, смотрел, как ее супруг справляется со своими обязанностями. Пара ничуть не была этим смущена, Генриетта весело предложила брату последовать ее примеру.
Через день Людовик, как всегда, зашел к Анне пожелать спокойной ночи и вернулся к себе. Около одиннадцати к нему явился Люинь. Вслед за камердинером, державшим факел, оба прошли через темные залы и галереи в покои королевы. Анна уже лежала в постели. После минутной заминки Люинь сорвал с короля халат, схватил его в охапку и положил рядом с женой, после чего поклонился и вышел. Но и эта ночь не прошла без свидетелей: кормилица Эстефанилла случайно заперла в гардеробной камеристку госпожу дю Белье. По счастью, Людовик и Анна не догадывались о ее присутствии. У них начался настоящий медовый месяц: Анна, до тех пор чопорная и надменная, стала милой и приветливой; каждый день она ждала своего супруга, сгорая от нетерпения, а тот даже забросил охоту ради жены. Но такая жизнь действительно продлилась не больше месяца.